РУЛА (сонные заметки о романе)
ЭПИГРАФ
Девочка с грустными глазами долго смотрит из окна автобуса на лужи, что разбиваются под колёсами несущихся автомобилей.
ПРОЛОГ
Письмо - та область неопределённости, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего.
Ролан Барт «Смерть автора»
В конце века, в холодной северной стране, в провинциальном городке, недалеко от границы четырёх государств родится мальчик. Мальчик будет говорить стихи. Его будут любить и ненавидеть одинаково сильно…
Гараван «Книга ста пророчеств»
Аккаунт Поэт. Записи
Бред и полусон...
До утра остаётся две сигареты - измерение времени окурками в пепельнице. Точка отсчёта - распечатанная пачка.
Бред и полусон...
Легко повторять одну и ту же фразу, она гипнотизирует и начинает нравиться. Создаётся ритм, ритм африканских там-тамов. Ты удав и кролик одновременно.
Бред и полусон...
Мозг силится установить логическую связь в перестановке слов: первое должно начинаться после второго, а, следовательно, их нужно поменять местами, но смена ритма вызывает дискомфорт.
Бред и полусон...
Звук эха в лабиринте твоих галлюцинаций. В лабиринте много комнат, но выход один. Можно войти в помещение, полное красных цветов и застрять там навсегда. Можно оказаться в ловушке и выход станет только входом. Ловушка для рыб, где есть только вход - разве ты уже рыба?
Бред и полусон...
Обрывки дневных разговоров, каких-то дел и прочей ерунды. Перестраивание сознания в связи с изменением обстановки. Вроде как военная хитрость. А война, она чья?
Бред и полусон...Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети...И тогда начинается сон...
Люсильда Игоревна
Дом номер 21, в котором жил Поэт, стоял на пересечении Малой Олонской улицы и Крестьянского проезда. Это был старый трёхэтажный купеческий дом конца 19 века. После революции и последовавшего за ней раскулачивания, дом был перепрофилирован в коммунальное жильё для рабоче-крестьянского населения. Три подъезда по шесть комнат на каждом этаже.
В комнате напротив жила женщина сорока с лишним лет – Люсильда Игоревна Шуршат-Подольская.
Каждое утро, кроме выходных дней, в восемь часов, отправляясь в редакцию местного литературного журнальчика «Край», где она уже несколько лет работала замом главного редактора, и тщательно закрывая ключом дверь своей комнатки, Люсильда Игоревна попутно «шла гулять» свою маленькую белую безумную болонку. Болонка истерично дёргала поводок, поскуливала, потому как знала – отхожее место болонок находится в близлежащем сквере, а хотела она туда очень.
Если Поэт по какой-то причине вставал ни свет, ни заря, то выходя из комнаты, обязательно натыкался на Люсильду Игоревну с её безумной болонкой. Болонка начинала лаять и бешено вращать глазами, будя всех соседей. Поэт всегда вежливо здоровался, но Люсильда никогда ничего не говорила, а только высокомерно кивала в ответ. Он пропускал её вперёд, а после шёл на кухню и наливал воды в чайник. На обратном пути Поэт бросал взгляд на дверь общего душа, где была пришпилена бумажка со списком «очерёдность уборки общего душа жильцами секции». Фамилии жильцов были почему-то расположены не по порядку номеров квартир, а по алфавиту, и первым всегда значился Ах Юлий Робертович тире №33.
Юлий Робертович был молодым человеком нескладной наружности и холостяком, работал системным администратором в какой-то фирме и вёл ненормированный образ жизни. Поэт невольно читал список и повторял про себя, глядя на выходящую в двери Люсильду Игоревну: Ах, Юлий Робертович! «Ах» всегда выходило отдельно, а Юлий Робертович – автоматически.
Вообще у Поэта уже давно появилась неприятная привычка, от которой он никак не мог избавиться – когда он был чем-то впечатлён, то говоря про себя «Ах!» - грустно ли, радостно ли - неизбежно вспоминал соседа.
Иногда Поэт просыпался ночью от звуков подъехавшего к подъезду такси, женского смеха и громкого голоса Юлия Робертовича.
Поэт вставал, подходил к окну и слушал, как хлопала, закрываясь, дверь подъезда. Он стоял возле окна ещё некоторое время и смотрел через стекло в ночь, поглаживая правой ладонью подоконник.
Юлий Робертович
При всей внешней нескладности и даже небрежности Юлий Робертович имел успех у женщин. Его любили молодые девушки и взрослые серьёзные женщины, студентки и бизнес-леди. Практически каждая вторая особа противоположного пола при виде его долговязой фигуры испытывала непреодолимое желание погладить Юлия по голове, прижать к груди и расцеловать в макушку.
Юлий Робертович пользовался своим успехом беззастенчиво и одновременно осторожно – он старался никогда не переходить той грани, когда роман трансформируется в супружеский долг. Он вообще не любил быть должным, а уж тем более женщине, а уж тем более супружество.
Работа системным администратором приносила не самый большой, но стабильный доход, так как лучше всего Юлий Робертович умел делать две вещи – заводить короткие романы и быть хорошим электронщиком. И всё было замечательно, кроме одного – примерно лет с четырнадцати его систематически мучил один и тот же очень постыдный сон.
Юлий уже давно понял, что этот сон снится только в те ночи, когда он спит один. Вот и сейчас, вздыхая и ворочаясь на кровати, он старался оттянуть момент засыпания, тоскливо понимая, что уснуть всё равно надо – завтра предстоял длительный и сложный рабочий день, надо будет ехать к заказчикам в соседний район и разбираться с установкой нового оборудования.
Сквозь закрытую пластиковую раму окна иногда доносился звук проезжающих автомобилей. На рабочем столе монотонно мигал огонёк монитора, отбрасывая тусклые фиолетово-синие отблески на потолок. Юлий ещё раз вздохнул, перевернулся на бок, почесал нос и за ухом, и постепенно задремал…
В старой трехкомнатной квартире было светло и уютно. Юлий вышел на балкон и оперся о нагретые полуденным июльским солнцем перила– внизу бегали и копались в песочнице дети, у подъезда сидели соседки тётя Зина и её двадцатилетняя дочь Светка, которую все называли Доча. Доча что-то рассказывала матери и обе иногда поглядывали на возившегося у детской качели Даньку, дочиного сына.
- Юль, – позвала мать.
Юлий вернулся в комнату. В зале, на кресле сидела мать и перебирала какие-то цветные тряпочки.
- Юль, помоги мне вот эти сюда разложить, а эти сюда, – мать показала на две начатые кучки.
Сев рядом, он почувствовал прикосновение тёплого материнского плеча и посмотрел ей в лицо. Вместо матери рядом сидела её подруга Ольга. Ольга взяла Юлия за запястья и положила его руки себе на бёдра. Она улыбнулась и обняла Юлия за шею, прижавшись всем своим мягким и тёплым телом. Юлий как бы случайно хотел потрогать Ольгину грудь и начал гладить её живот, поднимаясь всё выше и выше. Он провёл ладонью, но груди не было, только гладкое ровное пышное тело (Юлий даже не заметил, когда Ольга оказалась без платья). Он обнял это большое мягкое тело и вдруг почувствовал под ладонями мягкие горячие шары – грудь была на спине. Ольга смотрела ему в лицо и молча улыбалась, как бы успокаивая и всё разрешая. Юлия влекло к ней, и в то же время он испытывал неловкость и стыд за своё влечение. Он с силой прижал Ольгу к себе и провалился в это большое оранжево-розовое сонное тепло.
Анна Андреевна
За стенкой, в комнате 34 жил Павел Поликарпович Горшин. Человеком он был вида не то чтобы невзрачного, но как-то особо незаметного - среднего роста, склонный к полноте, лысеющий, одинокий, но... философ. Скорые зимние вечера казались ему прекрасным временем для печальных философских обобщений.
Сейчас он стоял в пижамных брюках посреди общей кухни в ожидании закипающей кастрюли, с пачкой покупных пельменей в руках. У соседней плиты суетилась соседка из комнаты 32, Анна Андреевна.
- Павел Поликарпович, у вас полка скоро упадёт, возьмите гвоздь, забейте.
- У меня нет молотка и это не просто ничего не значащий факт, а следствие более глубоких причин, – Павел Поликарпович любил, как ему казалось, умно изъясняться, - собственно, причину отсутствия молотка, среди имеющихся у меня инструментов, коих имею я невозможно малое количество…
- Господи, Павел Поликарпович, – попыталась остановить бесконечный клубок рассуждений соседа Анна Андреевна, – у меня под вашей полкой машинка новая стиральная стоит. Ради бога, укрепите как-нибудь полку.
- Нет, нет, здесь, дорогая Анна Андреевна, дело не в полке. Ваш страх потери предмета быта есть показатель мировоззренческий, типичный для данной системы общественных отношений, а именно – системы общества потребления. С точки зрения состояния общечеловеческих ценностей – это симптом тревожный.
Павел Поликарпович преподавал в местном Университете философию и практически всегда находился в состоянии лектора.
- Понимаете, Анна Андреевна, – Павел Поликарпович даже стал немного размахивать пачкой пельменей в такт своей речи, – мало кому сегодня действительно ценны слова поэта «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся…».
Пока Павел Поликарпович говорил речь, Анна Андреевна, вздохнув, открыла ящик своего кухонного стола и достала оттуда длинный, стомиллиметровый гвоздь, молоток, и положила всё на стол перед оратором.
- Ну что вы, я бы самостоятельно мог добыть столь примитивные орудия труда. Впрочем, спасибо, мне не придётся, подобно великому Диогену ходить с фонарём по нашим комнатам и искать человека, – Павел Поликарпович стал распечатывать пачку пельменей, так как закипевшая в кастрюле вода уже брызгала на плиту, - После ужина я обязательно исполню эту простую работу.
Когда Павел Поликарпович ушёл со своими пельменями в комнату, Анна Андреевна, ещё раз вздохнув, взяла молоток и начала самостоятельно вбивать в стену гвоздь, при этом разговаривая вполголоса сама с собой: «Гомер, Гомер, этот ваш Гомер и не того ещё бы понаписал».
Нужно сказать, что Анна Андреевна была женщиной с образованием, но очень практичной, потому и работала кладовщиком на овощной базе. Она считала так – вначале дело, а уж после того и отдохнуть можно, в парк сходить или пускай даже в театр.
«Басни рассказывать все мастера. Или вот этот их, Диоген - чего он всё со своим фонарём по городу шатался, да в бочке потом полёживал? Отчего бы ему работать не пойти, а?» - Анна Андреевна в последний раз ударила по гвоздю и отошла назад, чтобы взглянуть на результат своего труда, «Человека он искал, лучше бы работу себе нашёл. Бездельничать, да разглагольствовать они все горазды, а как гвоздь в стену забить, так сразу - с пельменями в кусты. Философы, Диоген их…».
Аккаунт Поэт
Ранний зимний вечер опускался на город. За инеем темнеющего окна набухали разноцветные шары - жёлтые, синие, красные – и он вроде бы знал, что это обычные неоновые фонари реклам, искажённые замёрзшими на стекле парами воды, но зудел внутри страх - страх узнавания подробностей.
Это был страх разочарования в надежде. Как при поиске экзопланет в распахнутых глубинах космоса, всегда есть страх увидеть уродливую карикатуру на планету Земля. Потому никто, кроме отчаянных романтиков, не рискует говорить об этих планетах подробно. Рисковать не хотелось, но он решился. Ведь самая далёкая и неизвестная экзопланета это всегда - ты сам.
Так вот, ранний зимний вечер опускался на город. За окном, как собственно и перед ним, продвигался вперёд очередной прохладный век от Рождества Христова. Мобильная связь, интернет и прочие достижения человеческого интеллекта ещё не успели окончательно угробить психику людей, но уже наплодили своих психопатов. Природа реагировала на бурную деятельность человечества, как организм реагирует на вирус – селями, землетрясениями и цунами. И среди всеобщих скоростных процессов, катастроф, истеричных заявлений о конце света, тихие зимние вечера, подобно снам о потерянном рае, пробуждали в глубине души сосущую ностальгическую тоску по покою.
Герой смотрел на цветные разбухающие шары. Он был Поэтом, но сегодня не было стихов, только проза.
- Значит проза, - решил он.
Поэту не нравилось печатать черновики на клавиатуре компьютера так же, как не нравилось писать в разлинованных тетрадях. Все его черновики были именно рукописными текстами и именно на нелинованных листах. Откуда в его двадцать восемь лет этот своеобразный консерватизм он и сам не знал. С другой стороны, бороться с этим не было никакой необходимости, особенно сегодня, когда он почти физически ощущал - что-то должно было начать происходить.
Он отошёл от окна, сел за стол и, пододвинув к себе чистый белый лист, начал писать:
«И вновь тишина. В ней я вспоминаю тебя. Тебя… Себя…Может быть нас? В будущем? Будущих? Вспоминаю… Какое-то внутреннее беспокойство. Тревожит. Непонятное. Эхо, мечущееся в глубине души. Стены, тяжелые влажные стены, в которые ударяется звук и отскакивает с глухим вскриком «слы-ы-ши-и-шь…». Этот лабиринт, в нём ты, я – другие мы… Душа, Любовь, Привычка – стены, стены, стены… А кто сказал, что выход есть!? Выхода нет, я сам закрывал все двери, точнее – замки. Вот он, ключ от последнего замка. Вот он, маленький кусочек стали на моей ладони. Дай ему своё имя, хотя… это уже не имеет значения…
Знаешь, я подумал сейчас, что можно ещё повернуть назад. Повернуть, с болью, с растоптанной гордостью, с рухнувшими идеалами. Ещё можно… Можно обмануть всех, обмануть тебя. Себя обмануть сложнее, но тоже можно. Беда лишь в том, что нас этому так и не научили…
И вновь тишина. В ней я вспоминаю тебя. Тебя … себя… может быть нас,… вспоминаю… Ключ - я размахиваюсь и выбрасываю его в пустоту ночи. Нет выхода из лабиринта… Здесь ты, я и… одиночество…».
Он встал, прошёлся по комнате и, достав новый чистый лист, сделал ещё несколько, не связанных между собой по смыслу записей:
«Воспоминания о будущем?»
«Метеориты – это разлетающиеся осколки звёзд»
«Планеты – это собранные в комок осколки звёзд»
«Если вдуматься, сколько же мы теряем времени впустую, стоя в очередях»
Поэт посмотрел на настенные часы – они показывали половину пятого. Он включил настольную лампу и прошёл на кухню. Наливая воды в чайник, он всё думал об этом странном чувстве, точнее – неприятном предчувствии, что не покидало его сегодня с самого обеда…
Андрей Родионович
В противоположном конце коридора уже пятый год, в ожидании отдельного благоустроенного жилья, жила единственная на этаже семейная пара с ребёнком – слабеньким белокурым мальчиком трёх лет.
Муж, Андрей, работал экспедитором в маленькой строительной фирме. Это был крупный мужчина с вечно грустными, от постоянных скандалов жены, глазами. Иногда, он до поздней ночи сидел на кухне и делал вид, что занят каким-нибудь делом, лишь бы не идти домой и не выслушивать очередную порцию претензий дорогой супруги. Зато сына он любил безмерно и мальчик, чувствуя это, если плакал, то всегда звал именно папу.
Жена, Наталья – маленькая полная женщина тридцати лет – работала аналитиком в местном отделении полиции. Человеком она была вредным и вечно недовольным жизнью. Соседи относились к ней не иначе, как к колобку зла, который обязательно есть в любой коммунальной квартире.
- …Ведь, как там, у Достоевского - не было б Арины Родионовны, няньки Пушкина, так, может быть, и не было б у нас Пушкина. И вот посмотрите же, оказалось, что и без того русское начало сохраняется в человеке. Это я про Цветаеву, ведь немка ж немкой, а какую, именно русскую душу, страстную, растерзанную написала! – Павел Поликарпович встал и заходил туда-сюда по кухне, он уже несколько минут говорил речь.
Поводом к речи (хотя Павел Поликарпович мог говорить часами и без всякого повода) послужило то, что Андрей прочитал в какой-то цветной газетке статью с названием «Детство африканского мальчика Саши Пушкина».
- Только и привычек ведь у нас своих дурных хватает, я имею в виду нас, образованных, пишущих людей. Взять те же рабочие или, как их называют, пролетарские районы. Что же мы, невежество этих людей презираем? – нет, мы человека презираем и они в ответ туда же. А если война, что тогда? А я вам скажу что – тогда все эти работяги и пойдут воевать, всю грязную работу делать, а мы – в штабе, в тылу. Разумеется, и в тылу и в штабе нужно кому-то быть, но я это к тому, что только вместе, сообща, так сказать, и можно большие дела делать.
- А чего делать-то, вы ж сами говорите, привычка наша такая, – Андрей помешал ложкой суп, – а привычка, как известно, вторая натура.
- Возлюби ближнего своего, как самого себя, вот единственный путь единения, – торжественно изрёк Павел Поликарпович и поднял вверх вместо пальца яйцо, которое собирался разбить на сковородку.
- Ну да, конечно, возлюби. Этак вы скоро в лапти нарядитесь и пойдёте возлюблять, только, простите, на вас, как на ряженого смотреть будут, а то и побьют между делом, и не со зла побьют, а так, за-ради развлечения. Вот вы семечки, например, жареные щёлкать, да ещё сидя на корточках, любите?
- Нет, а что? – не понял Павел Поликарпович.
- А то, что зря, – усмехнулся Андрей, – но это я так, для примера.
- При чём здесь семечки и корточки, – догадался Павел Поликарпович, – это же стереотип.
- Вот, вот, прям вот это слово и скажите, когда возлюблять будете. Подумают, что вы кого-то обозвали и ещё раз побьют, но уже за дело.
-Да что вы всё побьют, да побьют, что же это по-вашему, у нас народ только по лицу и может бить?
- Почему же только бить, ещё и получать по лицу может, – рассудительно подвёл итого Андрей.
- И как по-вашему тогда быть? Оставаться совершенно равнодушным к происходящему? – не унимался Павел Поликарпович.
- А по-моему, надо только, чтобы каждый своим делом занимался, а если война, так чего ж, соберёмся, да повоюем. Вот все говорят, что живём мы плохо, а кто говорит-то? Если голова и руки на месте, то дело ты себе всегда найдёшь и нечего виноватых искать, если у тебя всё плохо, значит, сам виноват, вот и всё, а остальное, как вы там говорите, стереотип.
- Как просто у вас, Андрей, всё выходит – сиди и не думай.
- Я же не говорю не думать, я говорю, виноватых нечего искать, если сам виноват. Вот выйдите на улицу, посмотрите машин-то сколько, ни пройти, ни проехать, а машина ж не пять копеек стоит и на что их все себе понабрали, если плохо живут, от плохой жизни?
- В кредит, разумеется, понабрали, а потом народу этими кредитами петлю на шее и затягивают, душат, так сказать, материально.
- Ага, кредиты, только скажите мне, пожалуйста, Павел Поликарпович, зачем тебе эта машина в кредит, если ты и так плохо живёшь?
- Ну, возможно, человеку она для работы нужна или для каких-нибудь бытовых нужд, – Павел Поликарпович немного растерялся от этого вопроса, так как автомобиля никогда не имел и смутно представлял себе его необходимость.
- Нет, не в работе и нуждах дело, а в натуре нашей – любим мы больше всего на свете две вещи – понты и халяву. И берём всё, потому что все берут, а потом возмущаемся, будто нас обманули. А кто обманул – сами себя всю жизнь и обманываем. Вот скажи, Поэт, нужна тебе машина в кредит?
Поэт на протяжении всего диалога молча сидел у окна, курил и листал рекламный буклет одного из местных торговых центров:
– Машина мне не нужна, даже и без кредита, у меня понты другие, а про халяву я думаю, что бесплатный сыр только в мышеловке бывает, хотя это и так всем известно.
- Андрей! – раздался из комнаты крик Натальи, а следом появилась и она сама. – Фу, а накурили, дышать невозможно. Ты долго ещё с этим супом возиться будешь?!
Андрей, опустив голову, начал сосредоточенно мешать ложкой борщ, он не боялся своей жены, просто предпочитал с ней лишний раз не связываться.
Она подозрительно покосилась на Поэта и повернулась к Павлу Поликарповичу:
– Павел Поликарпович, уже неделю, как ваша очередь в душе убирать.
- Правда, а я что-то заработался, совсем из головы вылетело, – пробормотал тот.
- Ну, в душ-то ходить из головы не вылетает, а расписание на двери душа висит. Надо, наверно, его вовнутрь перевешать, чтоб мыться и постоянно смотреть, так точно не забудете, – и Наталья, довольная собой, ушла обратно в комнату.
На кухне повисла дурацкая неловкая пауза и стало ясно, что разговор как-то сам собой развалился.
Аккаунт Поэт
Пока все нормальные люди работали на разных работах (действительно, чем ещё вроде бы можно заниматься на работе, кроме работы), Поэт занимался сочинением стихов. При всей значимости данного состояния – ведь не называть же это профессией и работой – поэтическое ремесло не приносило сколько-нибудь стабильных доходов. Времена полного безденежья сменялись неожиданным дивидендами в виде премий или платы за участие в различных культурных событиях их маленького провинциального городка. Жить на такие доходы было можно, но только в том случае, если поэт обладал недюжинными организаторскими способностями и талантом к передвижению в пространстве со скоростью звука собственного голоса. В конце концов, деньги платили вовсе не за поэзию, а скорее за возможность отчитаться перед чиновниками «о проделанной работе и организованной культурной программе» или (что было большой редкостью) за рукопись.
Темп был бешеным и понятно, что выматывал страшно, потому Поэт часто впадал в состояния, подобные сегодняшнему состоянию тоски о покое. В такие моменты все ощущения словно притуплялись, и возникало, в глубине души, сладкое желание послать всех далеко и надёжно. Но сегодня к этому желанию примешивалось смутное чувство тревоги, непонятно откуда возникшее и неясно, что означающее.
Закипел чайник. Поэт достал из синего кухонного шкафчика чашку и бросил в неё три чайных пакетика «Ушебти». Интересно, подумал он, кому понадобилось называть чай «Ушебти». Ну, понятно ещё «Вкусный» или «Весенний», а тут… может дело в составе? Он повертел в руках пачку – чай чёрный байховый – вроде ничего египетского не примешано…
Аккаунт Поэт
Записи
Если ты меня потеряешь. Я не уйду. Я больше не вернусь.
Гараван «Книга ста пророчеств»
Печенье
Ему, уже в который раз, снился почти один и тот же сон: растрепанные волосы, нервное подрагивание худых плеч и шуршание книжных страниц – все это выплывало по отдельности. Каждый раз он пытался разгадать странные символы… Хотя, что в них собственно странного? Обрывки сна и только. В эту ночь почему-то особенно сильно грохотали колеса трамваев, лаяла пара собак и еще кто-то где-то чем-то похрустывал. Ах, да, это печенье! Кстати, и поесть так резко захотелось. Так это шуршали не книги, а коробка с печеньем… Она любила ее открывать, таинственно жмурясь, и каждый раз наблюдала за его руками – когда же они потянутся в ее сторону. И всегда она опережала их и протягивала съедобный цветочек прямо к его губам. Как же это злило его. Никогда он не будет есть с руки. А она лишь забавлялась его хмурым бровям и ласково смотрела, смотрела…
Опустошив коробку, он продолжил свой сон…
Был уже глубокий день, когда в дверь постучали. Неужели опять она со своим печеньем - пронеслась первая мысль. Может меня нету дома? Стук повторился. Такой правильный и терпеливый. Стук в дверь. Так может стучать только… Он открыл дверь. В полумраке коридора явно выделялась лишь шикарная борода пришельца. Кого-то он мне напоминает… Пронеслось и застряло где-то в дебрях седых волос. А еще глаза, да, такие выразительные и влажные… Старик держал в руках что-то мятое. Он молча положил свой груз на порог и тихо и удивительно плавно ушел в темноту.
Он разглядывал, сидя на кровати, странный пустой пакет. На нем еще сохранились следы чего-то воздушно-розового и липкого. Крем. Здесь был торт? Может быть. На дне пакета Он обнаружил множество крошек. На ладонь высыпалась целая горка. Он прикоснулся кончиком языка к хрупкому пику. Несомненно, это было его любимое печенье.
Шел день. Снег искрился под солнцем. Последние крошки доклевывала воробьиная стайка. Один все не мог совладать с застывшим на трамвайных рельсах фрагментом крема. Пробегающий мимо бродячий пес жадно накинулся на остатки лакомств…
Печенье Он больше не ел. Никогда.
Аккаунт Рула
Рула жила в небольшом провинциальном городке на берегу Мирового Океана. Честер-стрит 19/80 – трёхэтажный дом из жёлтого округлого кирпича. Чердак был мансардой, а одновременно квартирой и мастерской для мистера Ди, старого художника и доброго друга Рулы. Когда-то он удачно продал одну из своих странных картин, которые он называл настоящими, заезжему торговцу из Европы. Денег как раз хватило на то, чтобы заброшенный чердак превратился в мансарду с высокими (почти четыре метра) потолками, квадратным окном и маленькой скрипучей дверцей, в правом от входной двери углу, для выхода на крышу.
Никогда больше мистер Ди не заключал таких выгодных сделок и зарабатывал на жизнь тем, что рисовал пейзажики для кабаков и кабинетов местных торговцев. Бывало, изредка, кто-нибудь из чинов городской элиты заказывал мистеру Ди портрет – свой, либо семейный – но притом всегда уточнял: «Мистер Ди, рисуйте только без этих вот своих кругов и квадратов, мне нужен портрет моей семьи, а не трёх красных пирамид, ха!» – и довольный своей шуткой чиновник удалялся (чиновники всегда имели свойство удаляться, а не уходить, как все рядовые люди).
В левом от входной двери углу мастерской стоял большой дубовый шкаф. Руле нравилось разглядывать и осторожно трогать пальцами корешки толстых старых книг, которыми шкаф был плотно набит доверху.
Часто Рула брала полистать какую-нибудь книгу, с интересным на её взгляд названием. Но самым любимым был старый фолиант с медными застёжками и выведенным золотой краской названием «Гараван. Книга ста пророчеств». В книге беспорядочным образом размещались сказки, иллюстрации и древние пророчества.
Наверное, настоящие картины мистера Ди – думала Рула – как эта книга. Чем дольше картина или книга целы, тем дольше живут в них всякие-разные (кто эти «всякие-разные» она решила пока не уточнять).
А если оставить их в чужом доме или вообще в музее? – такая мысль показалась грустной.
Гараван «Книга ста пророчеств»