Первые босфорские походы 2 глава

Обратим внимание и на другое обстоятельство морально-психологического плана. В.В. Макушев отмечает, что казаки «невероятными подвигами храбрости приводили в трепет ту­рок, поддерживали в наших единоверцах и единоплеменниках (на Балканах. — В.К.) веру в православную Русь и снискали себе уважение даже у расчетливой и дальновидной синьории Вене-циянской». Казаки догадывались, какой эффект будут иметь их набеги на Босфор, и поэтому очевидно, что одной из целей уда­ров по столичному району было воздействие на антиосманские силы как в самой империи, так и за ее пределами, а также упро­чение казачьего престижа в Европе. Во всяком случае, еще в 1580-х гг. запорожский гетман заявлял представителю Ватика­на, что казаки воюют с Турцией «во славу божию и на вечную память казацкого имени» и что они уверены в поддержке бал­канских народов.

Наконец, казаки в ходе своих набегов освобождали пленни­ков и получали добычу, и цели такого рода, несомненно, пре­следовались и в походах на Босфор.

О роли добычи скажем особо, поскольку отдельные совре­менники из «антиказачьего лагеря», а впоследствии и историки воспринимали ее получение как «генеральный мотив» казачьих действий, в частности и у Стамбула. У Я. Собеского, высказыва­ние которого мы только что приводили, можно встретить и за­мечание, что запорожцы считали грабеж «главной целью войны и победы». А.И. Ригельман объяснял набег казаков на Босфор 1624 г. и другие их военно-морские акции «паче как бы врож­денной уже издавна ненавистью и злобой на турок и татар», но также и «жадностью к грабительству и к воеванию». Из истори­ков в «грабительском» подходе особенно заметен П.А. Кулиш, который утверждает, что набеги казаков на Малую Азию¹³ вызы­вались «необходимостью заработков на стороне» и что именно добыча являлась «побудительной причиной геройства казацко­го» на Босфоре.

Но П.А. Кулиш не одинок. Согласно К. Головизнину, «жаж­да добычи доводила их (казаков. — В. К.) храбрость до того, что... в июне 1624 года они, явясь... в самый Босфор... грабили и жгли окрестности столицы». Б.В. Лунин один из походов донцов к Босфору 1650-х гг., неверно датируемый, относит к числу «раз­бойничьих походов». По лорду Кинроссу, «промышлявшие ма­родерством казаки совершали набеги на черноморское побере­жье, проникая в Босфор и угрожая непосредственно пригоро­дам столицы». Этот автор не говорит ни о каких других действиях и целях казаков, кроме мародерства, которое словари определя­ют как грабеж населения в районах военных действий, а также убитых и раненых на поле сражения.

Конечно, если считать, что пиратство и жалованье монар­хов являлись «основным источником существования» казаче­ства, причем первое было «иногда и основной статьей дохода», и полагать, что между войной, которую казачьи сообщества вели на Черном море, и разбойными действиями отдельных групп казаков против русских и персидских купцов на Волге и Каспии «не было по существу никакой разницы», то, действительно, иной цели, кроме приобретения добычи, в походах на Босфор усмотреть невозможно.

Однако разница между упомянутыми явлениями видна не­вооруженным глазом, что, собственно, и отмечали уже историки, более или менее серьезно касавшиеся казачьих действий в При­черноморье. А.А. Новосельский, например, писал о действиях середины 1630-х гг.: «Этот перечень операций Донского Войска не оставляет никакого сомнения в том, что они не были случай- ными эпизодами казачьей предприимчивости, походами за «зи­пунами», а были систематическими и планомерными боевыми действиями...»¹⁴ Планомерность же означает следование плану, или, иными словами, заранее намеченной системе мер, предус­матривающей порядок, последовательность и сроки выполнения действий. Именно такими планомерными и были босфорские кампании, и они совершенно не похожи на обычные разбои, це­лью которых являлся исключительно захват добычи.

Вместе с тем невозможно и игнорировать получение казака­ми добычи на Босфоре, причем богатой. Как же определить ее место? Н.А. Мининков считает, что московское правительство вообще было недалеко от истины, когда в грамоте на Дон в 1622 г. заявляло, что казаки выходят в море «для того, чтобы... зипуны переменить», и далее замечает, что целью походов являлись да­леко не только «зипуны», хотя и «зипунные» мотивы играли очень важную роль при организации этих походов. С послед­ним утверждением, очевидно, следует согласиться, добавив, что в таком случае вопрос заключается в сочетании «зипунных» и «незипунных» целей в черноморских и босфорских кампаниях казаков.

Что касается босфорских походов, то целый ряд существен­ных обстоятельств — стратегическое значение Босфора и Стам­була, многосторонний реальный эффект от ударов по Босфору, дальность босфорских экспедиций и слишком большой риск появления в проливе только из-за добычи, конкретные детали набегов, которые далее будут изложены (например, сожжение маяка при входе в Босфор, не имевшее никакого касательства к добыче), — позволяет быть твердо уверенным в том, что «зипу­ны» занимали в этих походах отнюдь не первое место. Собствен­но, нигде в «объективных» источниках и не встречается указа­ние на то, что добыча являлась единственной или даже главной целью появления казаков на Босфоре¹⁵.

При этом одновременно следует иметь в виду, что резкое вычленение добычи из перечня целей можно рассматривать и как не слишком правомерный подход. Опустошение и разграб­ление Босфорского района подрывало мощь Османского госу­дарства, и, следовательно, захват этой самой добычи в результа­те упомянутого разграбления был лишь одной гранью весьма многогранного явления.

В этой связи напомним, что казаки, и далеко не только они, рассматривали получение военной добычи, захват трофеев как естественное деяние, необходимое и полезное не только для самообеспечения, но и для подрыва позиций неприятеля, нанесе­ния ему максимального ущерба. «Никакие воины от Ахилла до Наполеона включительно, — замечал в XIX в. донской генерал И.С. Ульянов, — не отказывались от военной добычи и вообще расположения поживиться на счет неприятеля. Древние на этот раз были честнее нас: они вещи называли своим именем и затем вечную подобную добычу признавали подвигом, военною добле­стью. У прежних казаков было то же. Они ходили за моря воевать врагов христианства и "зипуны доставать"»¹⁶.

Особого рассмотрения заслуживает идея освобождения Царь-града в казачьем преломлении. Со второй половины XV в. она была популярна во всем христианском мире. Ватикан и полити­ческие круги западноевропейских стран, враждебные Турции, неоднократно пытались составить антиосманские коалиции для последующего сокрушения Османской империи и взятия («ос­вобождения») Стамбула. С этой целью разрабатывались много­численные проекты, в выполнении которых, как увидим далее, активную и часто ударную роль должны были играть казаки, способные нанести удар непосредственно по бывшей византий­ской столице.

Московское правительство, заинтересованное в мирных, стабильных отношениях с Турцией, подобные планы не строи­ло, но сама мысль об освобождении Царьграда от «поганых» была распространена и на Руси. Этому способствовала официальная трактовка Московского государства как преемника Византии, нового мирового центра православия, «третьего Рима».

Донское и запорожское сообщества хотя бы из-за связи с православной Россией и католической Польшей не могли не попасть в орбиту распространения «царьградской идеи». Обра­зованные казаки хорошо знали и историю Византии и падения Константинополя, и историю христианства, и историю турец­кой экспансии в христианских странах. Казачество вело много­летнюю постоянную и упорную борьбу против Османской им­перии, причем находилось в эпицентре этой борьбы, на ее пере­довом фронте. Противостояние казаков Турции и Крымскому ханству освящалось знаменем священной борьбы за православ­ную веру, против «басурман», и именно Стамбул воспринимал­ся казаками как исходный пункт всех антихристианских, в том числе антиказачьих, походов и действий.

По этим причинам идея сокрушения столицы османов дол­жна была восприниматься и осознаваться на Дону и Днепре не в виде отвлеченной или книжной теории, а «наиболее реально и живо», должна была быть гораздо ближе и понятнее, чем в отда­ленных от «турецко-татарского фронта» районах Московского государства и Речи Посполитой.

В былинном творчестве есть сюжет, в котором Илья Муро­мец отправляется в Царьград и Иерусалим, где вера «не по-пре­жнему», и побеждает «поганое Идолище». По-видимому, в сре­де казаков родился тот вариант былины, в котором Муромец предстает казачьим богатырем и намеревается уничтожить всех турок в Царьграде: «Как издалеча, из чиста поля, / Из раздольи-ца из широкого, / Выезжает тут старый казак, / Стар-старой казак Илья Муромец / На своем он на добром коне. / На левой бедре сабля острая, / Во правой руке тупо копье. / Он тупым копьем подпирается, / Своей храбростью похваляется: / "Что велит ли Бог в Царе граде быть, / Я старых турков всех повыруб­лю, / Молодых турчат во полон возьму"». Далее былина расска­зывает, как съехался казак Муромец с турецким богатырем: «Он поддел турка на тупо копье, /Он понес турка во чисто поле, / Во чисто поле ко синю морю; / Он бросал турка во сине море».

Наиболее ярким письменным памятником, свидетельству­ющим об отношении казачества к идее освобождения Царьгра-да, является «Поэтическая» повесть об Азове. Она подробно излагает ответ донцов турецкому парламентеру, янычарскому «голове», предлагавшему сдать крепость во время знаменитого «осадного сидения» 1641 г. Из ответа видно, что автор повести, предположительно войсковой дьяк Федор Порошин, хорошо знал о существовавшей прежде Византии («то государьство было християнское») и ее сокрушении османами: «... предки ваши, бусорманы поганые, учинили над Царемградом, взяли взятьем его, убили они государя царя крестьянского Констянтина бла­говерного, побили в нем крестьян многия тмы — тысящи, обаг­рили кровию нашею крестьянскою все пороги церковный, ис­коренили до конца всю веру крестьянскую...»¹⁷

«А мы, — заявляют казаки янычарскому голове, — сели в Азове... для опыту... посмотрим мы турецких умов и промыс­лов! А все то применяемся к Еросалиму и Царюгороду. Хочетца нам також взяти Царьград...» Иными словами, взятие Азова по­весть трактует как репетицию перед освобождением бывшей византийской столицы. Казаки готовы осуществить это соб­ственными силами, но считают, что будет вернее, если москов­ский царь двинет на султана свои войска: «Не защитило бы (тог­да. — В. К.) ево, царя турсково, от руки ево государевы и от ево десницы высокия и море Черное. Не удержало бы людей ево государевых! И был бы за ним, великим государем, однем летом Ерусалим и Царьград по-прежнему, а в городех турецких во всех не стоял бы камень на камени от промыслу руского».

Касаясь предложения султанских властей Войску Донскому перейти на турецкую службу, казаки с иронией говорят: «Будем впрямь мы ему, царю турскому, в слуги надобны, и как мы отси­димся от вас в Азове-городе, побываем мы у него, царя, за морем под ево Царемградом, посмотрим мы Царяграда строение и кра­соты ево. Там с ним, царем турским, переговорим речь всякую, — лише бы ему, царю, наша казачья речь полюбилась! Станем мы служить ему, царю, пищалми казачими да своими сабелки вос­трыми». Как ваши предки расправились с Царьградом, импера­тором Константином и христианами, продолжают казаки, «тако бы и нам учинить над вами, бусорманы погаными, взять бы ныне нам Царьград взятьем из рук ваших бусорманских, убить бы про­тив того вашего Ибрагима, царя турского, и со всеми его бусор­маны погаными, пролита бы ваша кровь бусорманская нечис­тая. Тогда у нас с вами в том месте мир поставитца, а тепере нам с вами и говорить болши того нечего».

Автор повести, отмечает А.Н. Робинсон, «рисовал... перед московскими читателями широкие, как ему казалось, горизон­ты, которые будто бы уже обозначились успехом первого "опы­та" — победоносной борьбой казаков за Азов. Он пытался даже развернуть эту перспективу в плане конкретных военных возмож­ностей и устами казаков говорил, что если бы только царь захо­тел, то... русские люди... разгромили бы Турцию и были бы "за ним... Ерусалим и Царьград по-прежнему"». «Предполагаемые автором повести успешные результаты такого " крестового похо­да" осмысляются им в плане возвращения под "руку государеву" "по-прежнему" будто бы собственных земель русского царя» ¹⁸.

Таким образом, А.Н. Робинсон полагает, что царьградская тема «Поэтической» повести была пассажем, обращенным каза­ками к московским читателям в пропагандистских целях. Само же намерение донцов посмотреть «строение и красоты» Царь-града исследователь считает отнюдь «не фантастичным», ссыла­ясь при этом на постоянное разорение казаками турецких и татарских городов и селений. Из-за слабого знакомства с истори­ей казачьих морских походов он утверждает, что «еще на живой памяти участников "азовского сидения" был смелый набег в 1623 г. на окраины самого Царьграда», хотя в действительности эти люди могли участвовать и в более близких по времени похо­дах к Босфору.

Нам представляется неправомерным рассматривать идею освобождения Царьграда в «Поэтической» повести только как пропагандистский пассаж, причем обращенный исключитель­но за пределы Дона. Вовсе не исключено, что в Войске Донском в 1637—1641 гг., не говоря уже о принципиальных сторонниках этой идеи, таких как сам Ф. Порошин, находились люди, кото­рые под влиянием азовского успеха и при удачном стечении обстоятельств надеялись «прибавить к себе» ряд турецких горо­дов и даже захватить Стамбул ¹⁹.

Имеются подтверждения казачьих «царьградских мечтаний» и в других источниках, помимо устного народного творчества и «Поэтической» повести. Итальянский путешественник Пьетро делла Балле, рассказав в своих записках 1618 г. о казачьих дей­ствиях на море и о том, как он в 1616 г. был очевидцем отправки из Стамбула против казаков султанского кузена Махмуд-паши с 10 лучшими галерами и множеством меньших судов, обращен­ных затем ими в бегство, замечал: «После стольких побед и та­ких хороших успехов, которые не могут не вселить в победите­лей храбрость и гордость, я вынужден призадуматься, не имеют ли казаки право претендовать однажды на что-то более возвы­шенное. Я слышал от них, что они надеются со временем стать хозяевами Константинополя, что освобождение этой местнос­ти предназначено их мужеству, что предсказания, которые они имеют, это ясно предвещают»²⁰.

По мнению Д.С. Наливайко, П. делла Балле приписал каза­кам провиденциальную веру в то, что они возьмут Константи­нополь и сокрушат Турецкую империю. Но у нас нет сомнений в том, что этот современник, известный внимательным изуче­нием казаков, в самом деле беседовал с некоторыми из них и что они вполне могли высказывать подобные суждения²¹. Более того, в той реальной обстановке казакам легче всего было «достать» до Стамбула, — венецианцам это сделать было труднее. Что же каса­ется славянского мира, то здесь следует согласиться с П.А. Кули­шом: «Одни только козаки смели мечтать об убиении гидры, засевшей в Цареграде, на развалинах древнего мира, среди христианских народов».

Сказанное, впрочем, не означает, что казаки непосредствен­но ставили перед собой цель овладения Стамбулом. Отмечая заблуждение некоторых историков, полагающих, что «казаки были далеки от мысли уничтожить турецкое владычество», в то же время нельзя не видеть, что между идеями, мечтами и по­мыслами, с одной стороны, и реальными планами и выбором целей — с другой, была дистанция большого размера, и это мы увидим при рассмотрении деятельности самозванца Яхьи и ка­зачьего похода 1625 г.

Идея же освобождения Царьграда продолжала витать в возду­хе на Днепре и Дону и после Азовской эпопеи. В самый разгар тяжелейшей войны украинцев, в 1649 г., русские послы Григорий Неронов и Григорий Богданов слышали на Украине разговоры о том, что по окончании войны с поляками Войско Запорожское вместе с союзным Крымом пойдет на Турцию, «и греки... им, казакам, вспоможенье чинить будут, а грек... православных християн много; и Турская земля без бусурман пуста не будет, и будут жить все православные християне против прежнего, как преж сего благочестивая вера была при царе Костянтине».

Между прочим, сами османы, во всяком случае некоторые из них, допускали возможность взятия казаками Стамбула. Тур­ки, отмечали современники, «не считают невозможным, что они (казаки. — В.К.), будь у них побольше счастья, могли бы овла­деть городом». В первой половине и середине столетия среди христианского населения Османской империи распространял­ся слух, что будто бы у самих турок существует пророчество, со­гласно которому владычество мусульман подходит к концу, а Стамбул будет отнят у них русскими. В 1645 г. грек Иван Пет­ров, советуя царю Алексею Михайловичу направить против Тур­ции донских казаков и ратных людей, говорил, что если это слу­чится, то в результате «султану турскому будет большое посрам­ление, и он смирится, потому что в книгах своих обретают, что царство их будет взято от русского народа». Через два года мит­рополит Силистрийский Иеремия заявлял в Посольском при­казе в Москве, что «опасение у турчан большое от донских каза­ков, а от немцев (западноевропейцев. — В.К.) такого опасения нет, потому что...у них (турок. — В. К.) описует взяту быть Царь-граду с сея государские стороны».

По вопросу, могли ли казаки взять Стамбул и если могли, то при каких условиях, из историков высказались Н.И. Краснов и П.А. Кулиш. Первый считал, что если бы Россия вовремя под­держала донцов, то «и Синоп, и Трапезунд, а пожалуй, и Царь-град давно были бы наши». По мнению Н.И. Краснова, казаки при поддержке Московского государства могли «легко... еще при царе Алексее сделаться владыками Понта и, овладев Керчен­ским проливом, Синопом и Трапезунтом, подготовить овладе­ние Царьградом. Если последовательное занятие анатолийских приморских городов потребовало бы полстолетия, то первенство на Черном море могло совершиться еще до вступления на престол великого преобразователя России (Петра I. — В.К.)». Если бы казаки «остались распорядителями Азовского и Черно­го морей, то по логике исторических событий, наверно, ранее самой России, но, разумеется, с ее поддержкою сделались бы обладателями Анатолии, Румелии, а затем и самого Константи­нополя». Для всего этого требовался коренной поворот россий­ской внешней политики. Его, однако, не произошло, и Н.И. Крас­нов философски замечал, что «выше логики событий есть еще Провидение, поворачивающее судьбы народов и царств по не­ведомому нам плану».

П.А. Кулиш полагал, что казаки могли бы реально взять Стамбул в случае одновременного антиосманского восстания столичных христиан. Говоря об одном из сильнейших христи-анско-мусульманских столкновений в Стамбуле, произошедшем в 1590-х гг. и сопровождавшемся гибелью нескольких десятков тысяч человек, историк замечал: «Недоставало в этот критичес­кий момент явиться в Босфоре разбойникам-козакам, и християнский мир давно бы освободил из рук азиятских варваров колыбель своего просвещения (Константинополь — В.К.). Но козакам в это время предстояла борьба с усердными слугами Христова наместника (католиками-поляками. — В.К)... им пред­стояла Солоница (поражение 1596 г. — В.К.)...»²²

В 1590-х гг. казаки находились еще на подступах к начав­шейся позже морской войне у анатолийского побережья и на Босфоре. В период же мощных казачьих набегов, угрожавших непосредственно Стамбулу, восстания христиан в османской столице не произошло.

Как бы то ни было, идея сокрушения турецкого господства и освобождения Царьграда, разделявшаяся казаками, была по­лезна «казачьему делу». Она приподнимала босфорские и про­чие набеги на качественно новый уровень, соединяла казачью войну с европейской антиосманской борьбой и обеспечивала Войску Донскому и Войску Запорожскому широкую междуна­родную поддержку.

Воюющие стороны

Османская империя была невероятно грозным и опасным противником. В XVI в. она как раз достигла наибольшего могу­щества и являлась великой мировой державой. Ее огромная армия, обладавшая громадным опытом ведения боевых действий, имела закаленных, стойких, выносливых и храбрых солдат и, как полагали современники, «самое совершенное в мире» воо­ружение. «Пионеры военного искусства своего времени, пер­вые, кто освоил тяжелую артиллерию, непобедимые в открытом поле в кавалерийском напоре орды, неуязвимые за своими "па­лисадами" пехотинцы — янычары, турки великого века, — по характеристике Л. Кинросса, — были беззаветно преданными своему делу бойцами, прекрасно обученными и высокодисцип­линированными, ведомыми и вдохновляемыми трезвомысля-щими и компетентными командирами, какими очень часто не были их противники того периода».

Османский военно-морской флот еще в XV в. превратился в грозную мировую силу, а к середине следующего столетия, сво­его «золотого века», господствовал на Средиземном море и до битвы при Лепанто 1571 г. считался непобедимым. Он был ог­ромен по количеству кораблей. Уже в осаде и взятии Констан­тинополя в 1453 г. участвовали 16 турецких трирем и бирем, око­ло 15 обычных галер, приблизительно 75 фуст, 20 парандарий и множество шлюпок и парусных лодок, — всего источники на­зывают от 250 до 480 судов.

Согласно подсчетам венецианского байло в Стамбуле Да­ниэле Барбариго, в 1564 г. в турецкой столице находились на плаву, в доках и на верфях 153 галеры, 4 галиота и 10 маон, на Родосе — 10 галер, в Александрии — 6, на Лесбосе — 2 и на Эв­бее — 1 галера; кроме того, в состав имперского флота входили североафриканские корсарские галеры и галиоты, из которых 56 находились в Алжире и Боне, 21 — в Триполи и 11 — в непо­средственных действиях на море. В сражении при Лепанто у ту­рок имелось около 300 галер и галиотов, большинство которых, правда, было потеряно, но уже в 1573 г. османский флот насчи­тывал 280 галер, 12 маон, 12 фуст и значительное число транс­портных судов.

Военно-морские силы Турции обладали кораблями и суда­ми разных типов и назначения, от огромных баштард до малых лодок (подробно см.: 627), с хорошими экипажами. В них было много опытных моряков, в частности греков, и морских офице­ров, в числе которых видное место занимали ренегаты из всех морских стран Европы. Этот флот постоянно воевал, и война, обучая экипажи, давала им несравненный военный опыт. Ту­рецкие морские солдаты, отличавшиеся фанатичной личной храбростью, являлись превосходными абордажными бойцами.

Абордаж же был излюбленным приемом османской морской тактики: турки, как пишет Иоганн Вильгельм Цинкайзен, «вры­вались со страшным криком на вражескую палубу и, сражаясь там человек против человека как львы, подвергали мечу все, что они могли найти и настигнуть. Смелая, стремительная атака при этой тактике, которую они, вероятно, позаимствовали у корсаров... обеспечивала часто победу османам».

Лучшими военными моряками Турецкой империи как раз и являлись североафриканские корсары — закаленные, дерзкие и не знавшие страха воины, действовавшие на Средиземном и Черном морях и выходившие в Атлантику и Индийский океан. Это были в основном «турки по профессии», как их назвал ис­панский современник, бенедиктинец Д. Хаэдо. Две трети кор­сарских капитанов Алжира в 1588 г. составляли европейцы — итальянцы, ирландцы, шотландцы, датчане и проч. Именно корсары дали Турции наиболее известных и выдающихся фло­товодцев²³.

Как несравнимы были силы небольших казачьих сообществ и великой Османской империи ни в отношении численности населения (один Стамбул во много раз превосходил все казачьи поселения, вместе взятые)²⁴ и вооруженных сил, ни в отноше­нии материальных ресурсов, так несравнимы были и флоты про­тивоборствующих сторон. Если по числу судов запорожские и донские флотилии, действовавшие на Черном море, еще могли потягаться с турецкими эскадрами и даже нередко превосходи­ли их, то сами эти суда в основном относились к совершенно разным типам. Османские галеры в сравнении с чайками запо­рожцев и стругами донцов имели много преимуществ: гораздо более крупные и сложно устроенные, лучше защищенные, нес­шие значительно большие экипажи и обладавшие несравнимой огневой мощью, они представляли собой страшную угрозу и, казалось, непреоборимую силу. Борьба казачьих судов с ними могла показаться столь же неравной, как поединок юного Дави­да с великаном Голиафом.

Но у чаек и стругов были особенности, обеспечивавшие ус­пех казачьих морских предприятий и доставлявшие большие неприятности противнику. Эти суда, внешне неказистые, на самом деле имели, по выражению И. В. Цинкайзена, «целесооб­разную постройку» и были отлично приспособлены к условиям плавания по рекам и морю: они обладали малой осадкой, легко­стью, прочностью, устойчивостью и высокой быстроходностью. Тяжелым, неповоротливым турецким галерам, плохо маневрировавшим, особенно в действиях против множества неприятельских кораблей, в боевом столкновении приходилось иметь дело с юркими, маневренными и скоростными казачьими судами.

Мореходные суда запорожцев и донцов, похожие друг на друга, были парусно-гребными, с веслами как главным движи­телем и одной мачтой, несшей прямой парус, который приме­нялся по преимуществу при попутном ветре. По описанию Гийома Левассёра де Боплана, относящемуся к 1650 г., чайка имела в длину 60 парижских футов (около 19,5 м), в ширину 10—12 фу­тов, в высоту 12 футов, в глубину 8 футов, возвышаясь над поверх­ностью воды не более чем на 2,5 фута. У судна было два руля, на носу и корме, ипо 10—15 весел с каждого борта, всего, следова­тельно, 20—30 весел. Струг, согласно сведениям адмирала Кор-нелиуса Крюйса 1695—1696 гг., был длиной от 50 до 70 футов и более (неясно, какие футы имелись в виду; в рейнских футах это 14,8—20,7 м, в английских 15,2—21,3м, в парижских 16,25— 22,75 м и в амстердамских 16,6—23,2 м с возможным превыше­нием максимума в каждом случае). Весел насчитывалось от 16 до 40. На чайке, как сообщал Г. де Боплан, помещалось 50—70 че­ловек. О донских стругах известно, что они разделялись на боль­шие, средние и малые. В 1655 г. атаман Кузьма Дмитриев, рас­сказывая в Москве об очередном походе донцов, говорил, что в море вышли большие струги «по осьмидесят человек», средние «по семидесят и по штидесят человек» и малые «по пятидесят человек»²⁵.

Чайки и струги могли нести небольшие пушки-фальконеты: согласно Г. де Боплану, по четыре-шесть, согласно К. Крюйсу, по одному орудию на судно²⁶, — но главная сила этих судов за­ключалась в самих казаках — великолепных, умелых и храбрых профессионалах войны, которые превосходили турок в искусст­ве мореплавания и оказывались еще более замечательными мор­скими пехотинцами, чем османские морские солдаты.

Тактика казаков на море вытекала из условий войны и осо­бенностей своих и вражеских судов, флотилий и эскадр. В чу­жом враждебном море, побережье которого принадлежало не­приятелю, не обладая на этом побережье постоянными базами, имея в тылу у себя вражеские крепости, используя преимуще­ства чаек и стругов и качества их экипажей, запорожские и дон­ские «адмиралы» вели по сути дела партизанскую, корсарскую войну. Ее характерными действиями были неожиданные, вне­запные, стремительные и дерзкие налеты на территорию про­тивника — приморские торгово-ремесленные центры, военно- морские базы и крепости, их сокрушительный разгром и быст­рый отход в море. Предусмотреть место казачьих ударов было невозможно, как и обеспечить надежной защитой тысячи миль побережья и множество населенных пунктов.

В сражениях с турецкими кораблями и эскадрами казаки прибегали к стремительной, по возможности неожиданной, мощной атаке по несколько судов на галеру и к чрезвычайно смелому, всесокрушающему абордажу, вследствие чего, как вы­ражался французский современник, турки «часто были биты». Завоевав Черное море, османы «расслабились». Их непоко­лебимая и абсолютная уверенность в превосходстве своих войск и флота над любым возможным в этом регионе противником, в недостижимости для него Малой Азии, в полном прикрытии Стамбула крепостями Румелихисары и Анадолухисары оказа­лась роковым заблуждением. В тылу империи появился хотя и незначительный по численности, но сильный и отважный враг — «проклятые казаки» (по излюбленному выражению турецких современников), и оказалось, что слабые крепости старинной, ещедоосманской постройки с недостаточными по составу и не готовыми к ожесточенной войне гарнизонами не в состоянии удержать выходы «вероломных гяуров» в море и что для успеш­ной борьбы с ними остро не хватает сил и средств.

По мнению Ю.М. Ефремова, лишь во втором десятилетии XVII в. «громоздкий и неуклюжий управленческий аппарат вос­точной деспотии наконец-то осознал, какую опасность для ее земель представляли морские экспедиции запорожцев. Нача­лось поспешное восстановление старых укреплений и строи­тельство новых. На все это требовалось много времени и боль­шие деньги. Однако время не ждало. За предыдущие десятиле­тия казаки хорошо освоились на Черном море...»

И.В. Цинкайзен, говоря о «казачьем бедствии», принявшем для турок «рискованный и опасный характер», замечает: «Нич­то... не было более раздражительным и обескураживающим, как то, что приходилось держать наготове чуть ли не всю османскую морскую мощь против этого незначительного пиратского фло­та, чья главная сила состояла разве только в легкости и быстроте судов и ловкости и отваге их экипажей». На самом деле выяви­лось и еще более обескураживающее обстоятельство: вся эта ту­рецкая мощь оказалась не в состоянии ни разгромить казаков, ни остановить их, ни защитить собственное население. Нич­тожные стратегические результаты давали и турецко-татарские нападения на казачьи поселения и опорные пункты: сжигаемые, они возрождались вновь, трофеи оказывались незначительными, вместо убитых и захваченных врагов появлялись новые.