Холод лютый. Поднявшись позже обычного, я опять не застал Пикассо дома. Чтобы согреться, иду на Монпарнас. На бульваре Распай, напротив аптеки, сталкиваюсь с Анри Мишо. На его полупрозрачном как алебастр, зеленоватом лице почти нестерпимым металлическим блеском резко выделяются глаза. Чем более безжизненным делается лицо, тем напряженнее становится взгляд его голубых глаз… Я спрашиваю, как он поживает…
АНРИ МИШО. Чтобы пережить зиму, у нас осталось всего десять килограммов угля… Это ужасно… Моя жена кашляет не переставая, а меня очень мучает нарыв… Рука парализована, пальцы не двигаются… Настоящий бунт: половина тела мне не подчиняется. И удивительная вещь: я чувствую, как пульсирует кровь в той части тела, которая бунтует… Разумеется, если бы не болезнь и не боль, разве я бы это чувствовал?
БРАССАЙ. Значит, работать вы не можете?
АНРИ МИШО. Почти нет! Еле-еле! Чтобы нормально работать, мне надо быть одному, совершенно одному. А сейчас я фактически заперт с Мари-Луизой в единственной комнате, которую мы хоть чуть-чуть можем обогреть. Я могу писать, только если проговариваю будущий текст вслух. Как заклинание. Я должен слышать свою мысль… За неимением лучшего, я хожу иногда в маленькое кафе напротив вокзала Монпарнас. Там, конечно, тепло, но я там отнюдь не один… И вынужден сидеть тихо… Я же не могу громко выкрикивать свои мысли… Меня примут за сумасшедшего или пьяного и выставят за дверь… В общем, в кафе работать тоже невозможно…
БРАССАЙ. Жак Превер тоже может писать, только если говорит, но ему как раз нужна аудитория, нужно человеческое присутствие…
АНРИ МИШО. Он мало пишет… Во всяком случае, мало публикует… Время от времени несколько стихотворений… Очень редко…
БРАССАЙ. Он больше любит разговаривать, чем «пачкать бумагу»… Превер прежде всего болтун. Когда он сваливается в один из своих нескончаемых монологов, остановить этот поток невозможно… И, как часто бывает у таких блестящих говорунов, живое слово выходит заведомым победителем в конкуренции со словом написанным…
АНРИ МИШО. Очень жаль… Потому что Превер – истинный поэт. Сегодня «настоящие поэты» появляются как грибы после дождя. Однако среди тех, кого нам предлагают, я не вижу ни одного действительно оригинального таланта. А Превер написал несколько поэм, новизну которых невозможно оспаривать. Я очень люблю «Торжественный обед» и стихотворение про папу… Название не помню…
Чтобы погреться, мы заходим в Ротонду. Мишо достает из кармана письмо: оно пришло несколько дней назад, он забыл его распечатать. «Надеюсь, никто не назначил мне встречу на сегодняшнее утро», – говорит он. Нет, это приглашение от Жана Полана на открытие выставки. Художника зовут Фотрие. Карточка цветная, отпечатана специально на имя каждого приглашенного. А в качестве подарка Мишо получил подлинный рисунок художника, которого он не знает… Мишо поражен…
Вторник 14 декабря 1943
Жуткий холод. Никак не могу согреться…
САБАРТЕС. А мы как раз вас вспоминали. Думали, придете вы в такую погоду или нет… Вы мужественный человек. Пикассо вас ждет, ему не терпится увидеть новые фотографии…
ПИКАССО. Вы действительно хотите работать? В мастерской как в Сибири… идти туда – чистое безумие… Я вам не советую… Вполне можно принести мелкую бронзу сюда, где тепло…
БРАССАЙ. Мне будет трудно работать здесь из-за птиц…
ПИКАССО. Из-за птиц? Они вам мешают? Не понимаю…
БРАССАЙ. Это я буду им мешать… Моя вспышка их напугает…
ПИКАССО (смеется). Ваша вспышка? Вы уверены? На этих канареек и горлиц никто никогда не охотился. Они не знают, что такое выстрел из ружья… Но даже если бы они его боялись, то как мы это поймем? Они нам ничего сказать не могут… Не обращайте внимания на эту дичь! Взрывайте ваши бомбы! И ничего не опасайтесь…
Предложение заманчивое. Печка источает приятное тепло. Я оглядываю помещение: ни одного уголка, ни клочка свободного пространства, где можно поместить статуэтку… Все заставлено… А просить Пикассо все это двигать…
БРАССАЙ. Я подумал: все-таки лучше в мастерской. Мне там удобней. Да и холод меня не очень пугает… Когда работаешь, о нем забываешь…
ПИКАССО. Правда? В своей жизни я страдал от холода больше, чем многие другие! В Барселоне, чтобы согреться, я жег свои рисунки… А в Мадриде? Ну и зима выдалась! А какой колотун был на моем чердаке в Калле Зурбано! Ни тепла, ни света… Никогда в жизни я так не мерз… А в Бато-Лавуар? Летом – как в духовке, зимой – настоящий ледник… Вода замерзала…
САБАРТЕС. А на бульваре Клиши? Мы надевали на себя все, что было под рукой, – пальто, куртки… В жизни не забуду, какая стужа стояла там по ночам…
ПИКАССО. А в Буажелу? Неотапливаемый сарай, везде сквозняки… Это там я заработал свой ишиас… Холод не дает расслабиться. Заставляет двигаться… Чтобы согреться, начинаешь работать, и работа тебя согревает… А тепло скорее нагоняет сонливость… Ну, ступайте, работайте… Держитесь…
Среда 22 декабря 1943
В прошлую пятницу я отдал Сабартесу его портрет. Пикассо воскликнул:
– Старик, у меня никогда не было таких портретов…
А Сабартес заметил:
– Мое лицо мне не нравится. Я не люблю смотреть на себя в зеркало… И терпеть не могу собственных фотографий… Я не фотогеничен… Но на этом фото я себе нравлюсь…
И он горделиво показывает его присутствующим:
– Глядите, Брассай снял меня на «троне»…
А Пикассо добавляет:
– Не хватает только скипетра и короны… Мы с Сабартесом это еще обсудим.
САБАРТЕС. Портрет имел большой успех… Моя жена сказала: «Наконец-то появилась фотография, на которой я тебя узнаю!» И еще у меня есть хорошая новость: нам привезли уголь, и со вчерашнего дня в большой мастерской тепло… Теперь вы не будете стучать зубами от холода!
Хотя центральное отопление было установлено во всех комнатах еще в 1939 году, из-за нехватки угля топили только в прихожей. Сегодня впервые я наконец-то могу работать без шапки, без шарфа, без пальто… Великолепный день в тепле. Даже тусклое зимнее солнце вышло, чтобы тоже поучаствовать в празднике…
Сегодня я фотографирую небольшие панно из прессованного песка – Пикассо сделал их пять или шесть в 1933-м в Каннах: в качестве фона – пальмовые листья, сверху припудренные песком. На одном из них – длинная перчатка Ольги, которую он набил опилками. Маленькие коробочки из кусочков нарезанного картона, сшитые вместе и искусно и терпеливо раскрашенные «маленькой ручкой». И, наконец, голова, надетая вместо шеи на простой рулон картона…
Эта книга скульптур ставит передо мной проблему материального характера. Оплачивается она неважно, поскольку Пикассо сохранил за собой все права: помимо снимков, которые я должен передать издателю, мне придется отдать еще несколько дюжин Пикассо… Мое положение становится очень шатким… Я обсуждаю это с Сабартесом. Он считает, что Пикассо мог бы заплатить мне за свои снимки и предлагает это «утрясти»…
Он выходит к мэтру, который находится в соседней комнате. До меня долетают обрывки их разговора, который идет на каталонском диалекте… Они переходят на него, когда обсуждают какие-то сугубо личные дела и не хотят, чтобы их понимали другие. Видимо, речь идет о моих фотографиях. Спорят они долго… Временами Пикассо повышает голос… Наконец его друг выходит ко мне.
САБАРТЕС. Нет, мне не удалось ничего сделать… Хотя я старался вас защитить. Пикассо решительно не желает платить за снимки. Я его знаю. Он может быть щедрым, но к нему нельзя обращаться с просьбой о деньгах напрямую. Он начинает артачиться. Это у него как инстинкт. Возможно, сказываются годы, которые он прожил в нищете… Банковские билеты, наличные деньги сохраняют для него свое обаяние… Он всегда предпочитал расплачиваться не деньгами, а картинами или рисунками. Причем даже в тех случаях, когда стоимость его произведений была выше, чем сумма долга… Уверен, что он возместит вам эти убытки, причем тогда, когда вы, возможно, уже об этом забудете… И советую вам подарить ему эти фотографии…
Я ответил, что всегда дарил свои снимки Пикассо, не ожидая ничего взамен, и поступил бы так же и сейчас, если бы не стесненность в средствах. Позже ко мне в мастерскую зашел Пикассо.
ПИКАССО. Надеюсь, вы поймете мою позицию… Зервос, который фотографирует и публикует все мои картины и рисунки, всегда оставляет мне снимки. Другие издатели поступают так же, даже если это не оговорено контрактом. Это не ваше дело дарить мне фотографии, это дело издателя. Я позволил ему опубликовать эту книгу, на чем он заработает много денег, поэтому совершенно естественно, что он передает мне снимки моих скульптур безвозмездно. И урегулировать вопрос денег вам следовало бы с ним…[36]
Пятница 24 декабря 1943
Вчера я работал у Пикассо все утро и присутствовал при доставке «сырья». Двери большой лестницы были распахнуты, и в течение двух часов Марсель с поставщиками таскали наверх рулоны чистого холста – сколько дюжин, не знаю… Храм искусства выглядел как какая-нибудь скучная фабрика. Меня забавляла мысль, что за несколько недель Пикассо сделает так, что этот холст будет стоить в сто, в тысячу раз дороже нынешней цены…
Сегодня Пикассо открывает мне «музей» и достает оттуда маленькие статуэтки. Среди них есть обнаженная стоящая женская фигурка с распущенными волосами, исполненная в реалистичной манере из бронзы золотистого цвета. Один из трех экземпляров он обтачивал прямо поверх бронзового литья: ее грудь, маленький живот блестят, как ступни почитаемого святого, отшлифованные губами паломников.
ПИКАССО. Как вам нравится эта малышка? Она как живая, не правда ли? Я принимался за нее не знаю сколько раз…
И его пальцы любовно ласкают грудь крохотной Венеры… Оставшись вдвоем с Сабартесом, я завожу с ним долгий разговор о «Мужчине с ягненком». Интересуюсь, был ли у Пикассо натурщик…
САБАРТЕС. Натурщик? Да что вы! А ягненка, по его утверждениям, он увидел в «Каталане»… Но разве он может контролировать свою память? Я не исключаю, что каталанский ягненок лишь разбудил его воспоминания о других животных, увиденных еще в детстве. У него ведь потрясающая зрительная память… Будучи еще очень молодым, он запоминал увиденное в мельчайших деталях и хранил в памяти с такой точностью, что позже ему не было нужды писать свой объект с натуры…
БРАССАЙ. Однако ему случается иногда делать очень подробные наброски «с натуры»…
САБАРТЕС. Возможно – время от времени, но главным образом для того, чтобы развлечься, размять пальцы и освежить память… В принципе, ему это не нужно. Он может воспроизвести реальность во всем ее разнообразии, не прибегая к помощи натуры… Мужчины, женщины, животные, растения, он знает все это наизусть – контуры, своеобразие, любые ракурсы… В каком-то смысле он владеет всем этим как собственностью. Он сам – эпицентр своего творчества…
БРАССАЙ. А вам не кажется, что по своей природе его память схожа с памятью Бальзака? Напитанный формами и впечатлениями, тот тоже не нуждался в документальном материале, чтобы создавать своих персонажей… Он носил их в себе. Кстати, говоря о «Луи Ламбере», Бальзак утверждал, что обладает широчайшим набором воспоминаний: места, имена, вещи, лица… Настоящий каталог. Однако объяснить природу своего изумительного дара был не в состоянии. Толковал о какой-то «второй натуре»… У меня такое впечатление, что этот человек, который стремился все истолковать и объяснить, не хотел касаться своей таинственной способности имитировать и придумывать… Возможно, он этого просто боялся…
Перечитывая несколько лет спустя «Шагреневую кожу», я нашел там подтверждение своей догадке. В предисловии Бальзак, которому было тогда тридцать лет, писал:
«У настоящих писателей-философов наблюдается некий духовный феномен – загадочный и невероятный, объяснения которому наука дать не в состоянии. Речь идет о чем-то вроде параллельного видения, позволяющего угадывать истину в любой ситуации; или, если угодно, о какой-то сверхъестественной способности, позволяющей им переноситься туда, где они должны – или хотят – находиться. Они придумывают реальность по аналогии, когда видят перед собой предмет для описания, или если предмет появляется сам, или если они его отыскивают».
САБАРТЕС. Ваше сравнение с Бальзаком кажется мне верным. В отношении Пикассо тоже можно говорить о невероятном наполнении его сознания… Реальность во всех своих формах находится в его распоряжении в любой момент. Увиденное однажды запоминается на всю жизнь, при этом он и сам не знает, когда это может всплыть. Именно поэтому, прикоснувшись к листу бумаги карандашом или пером, Пикассо никогда не знает, что на нем возникнет…
Потом я спрашиваю у Сабартеса, как появился «Мужчина с ягненком».
САБАРТЕС. Пикассо начал работать над большим офортом…
БРАССАЙ. Тот, что стоит на мольберте? Там изображен какой-то бородач. Меня поразило его сходство с пастухом… Но я думал, что он выгравировал его после скульптуры…
САБАРТЕС. Нет, сперва была гравюра, с нее все и началось… Вы же видели этих персонажей, что стоят вокруг бородача и протягивают ему подарки… Среди этих даров есть и ягненок… Бородач как раз берет его на руки… Отсюда и возникла мысль об этой статуе… Дальше, чтобы отработать ее в деталях, Пикассо сделал большое количество рисунков, думаю, не меньше сотни…
БРАССАЙ. Недавно я сфотографировал десятка два из них – они были закреплены на подставке в том порядке, в каком он их рисовал. От этой скульптуры веет необыкновенной свежестью…
САБАРТЕС. А вы знаете почему? Потратив долгие месяцы на подготовку, он вылепил ее за один сеанс – всего за несколько часов… Спросите у него как-нибудь сами. Он вам расскажет…
Я об этом не думал, однако – любопытное совпадение – разговор о добром пастухе и его овечке случился у нас в тот же день, в Рождество этого зловещего и тоскливого 1943 года…
Пятница 9 апреля 1944
Вчера, выходя из ресторана на Монпарнасе, я встретил Анри Мишо. На нем была отличная куртка.
– Зримые признаки богатства!
– Выменял за свои акварели…
Я направлялся в Гранд-Шомьер[37]рисовать, и Мишо предложил пойти со мной. Однако, когда мы подошли, он вдруг заволновался и принялся меня расспрашивать:
– Документы при входе предъявлять не надо? Там не смотрят, что вы делаете? С преподавателями придется иметь дело?
– Да нет же. Вы там будете совершенно свободны, уверяю вас. И можете делать что хотите. И сесть можете там, где хотите, если, конечно, есть места… Обычно люди ходят туда не для того, чтобы рисовать, а чтобы погреться… А сегодня вечером довольно холодно…
Зал был полон. И было очень тепло. На ярко освещенной сцене Виктория щедро выставила напоказ свое тело… Взгромоздившись на высокий табурет и прислонясь спиной к стене, Мишо немного успокоился. Едва первое волнение улеглось, он шепнул мне: «Я бы здесь рисовать не смог… Эта толпа отбивает всякую охоту… Но, чтобы не привлекать внимания, сделаю вид, что рисую. Иначе это будет подозрительно…» Он с любопытством рассматривал женщин и мужчин с блокнотами и альбомами, сгрудившихся вокруг застывшего на эстраде в невообразимой позе тела, с сиреневыми, покрывшимися гусиной кожей ягодицами и затекшими до судорог руками и ногами… В тишине, нарушаемой лишь скрипом карандашей и перьев, Мишо шепчет мне на ухо: «Если не знать, что здесь происходит, то картина жуткая…»
ПИКАССО. Какой сюрприз! На днях Сабартес сказал мне: «Что-то не видно Брассая. В чем дело? Может, он пал жертвой доктора Петио?» Нет, серьезно, мы начали беспокоиться… Ведь кругом творятся странные вещи…[38]
На самом деле, увлекшись рисованием, я месяца три не заходил к Пикассо. И беспокойство его понятно… В оккупированном Париже чье-то долгое отсутствие могло означать прощание навсегда…
ПИКАССО. Вы знаете, что арестовали Робера Десноса?
БРАССАЙ. Знаю… Какое несчастье… А ведь одна его подруга, хорошо информированная, еще рано утром предупредила его по телефону… Она знала, что за ним придут из гестапо…
ПИКАССО. Он мог бы сбежать в пижаме… Но начал одеваться… И когда позвонили, был еще не вполне готов…
БРАССАЙ. Уверен, что он сделал это специально. Не хотел, чтобы вместо него схватили Юкки… Потому и не сбежал… Он еще в тюрьме Фреснес?
ПИКАССО. Нет, его уже перевезли в лагерь в Компьени…
Мы еще долго говорили о Робере Десносе… Пикассо его очень любит. Всего несколько недель назад он сделал чудесные офорты для его книги «Страна»… Я познакомился с Десносом в 1927-м: он жил в одном доме с Андре Массоном и Жуаном Миро – № 45 по улице Бломе, знаменитой своими негритянскими балами, где танцевали выходцы из Гваделупы и с Мартиники. Тогда он еще входил в группу сюрреалистов и, благодаря своему поэтическому видению, мог считаться ее живым символом. В ту пору Деснос нуждался, что заставляло его часто менять профессию в поисках заработка: агент по найму жилья, маклер, журналист. Я встречал его поздно ночью в кафе и барах Монпарнаса, куда он приходил после целого дня тяжелой работы. Этот человек был воплощением дружбы, братства и щедрости… Ни одиночество, ни заботы, ни усталость не могли стереть с его губ улыбку, погасить в нем жажду жизни. Уже была русалка из «Сирамур», вампир из «Ночей без любви», призрак из «Дневника одного привидения»… В любовной ладье сюрреалистов, где царили божественные Эльза, Нюш и Гала, Юкки, бывшая жена Фуджиты, заняла место сирены, грудью рассекающей волны. Это было время работы на радио, эпоха лозунгов, речевок, рекламных девизов. Вовсе не усматривая в этом признаков упадка и «морального самоубийства», Деснос, сочинитель и исполнитель, любил моряцкие песни и уличные напевы и прославлял их как возвращение к народным истокам поэзии. Наконец пришел достаток, а с ним и квартира в старом доме № 19 по улице Мазарин, недалеко от Пикассо… Это прибежище любви и дружбы, увешанное абстрактными полотнами и примитивной живописью, заполненное пластинками и книгами, с громадным деревенским столом, днем и ночью ломившимся от бутылок и закусок в ожидании гостей, не пустовало никогда. Вино текло там рекой, даже во время оккупации. Однако в последние месяцы Деснос изменился до неузнаваемости. Круглое, без единой морщинки, розовое лицо осунулось… От него осталась лишь тень да голубые, навыкате глаза за дымчатыми стеклами больших очков – такие детские, такие правдивые…[39]
* * *
Сегодня Пикассо элегантен как никогда: темно-синий костюм, белая рубашка, красный галстук в шашечку. Жан Маре уже здесь – как всегда, со своей собакой-самоедом. Среди гостей я с радостью замечаю и Пьера Реверди. Мне нравится в нем все: его мужественный голос, глаза как черные виноградины – так похожие на глаза Пикассо, гордая посадка головы и даже перепады настроения – неожиданные вспышки гнева этой необузданной натуры. Он расспрашивает о новостях. Я рассказываю, что вынужден был съехать со своей квартиры, укрываться у друзей и жить по фальшивому удостоверению. Как бывший офицер румынской армии, я подлежал мобилизации, но предпочел дезертировать… Хотя самому Реверди ничего не грозит, он потрясен происходящим, а ведь он видел смерть повсюду, когда она была еще не столь заметна. Реверди спрашивает, когда, на мой взгляд, все это кончится. Я в ответ цитирую Леон-Поля Фарга, который незадолго до своей болезни сказал мне, когда мы сидели в пивной «Липп»: «В какое время мы живем, друг мой! Шкура кролика стоит дороже человеческой».
Скоро ли начнется высадка? О ней говорят все, ссылаясь на бомбардировки, которые становятся все более частыми, разрушительными и смертоносными. Пикассо рассказывает причудливые истории. Жан Маре добавляет свои: трагические, смешные, феерические, несмотря на жестокость. «…В результате взрыва, – рассказывает он, – она вылетела в окно на пятом этаже и приземлилась внизу, целая и невредимая. Взрывная волна вынесла ее, как на подушке…»
ПИКАССО. А мне рассказывали об одной девушке, которую взрывом бомбы подняло и ударило о стену. И она лежала там, сплющенная, как барельеф, на фоне лужи крови. Все эти сцены ужасов напоминают мне резню и зверства времен гражданской войны в Испании… И Гернику… Жестокость и насилие любят только испанцы. Им нравится кровь, они обожают смотреть, как она течет – кровь лошадей, быков, человеческая кровь… Им все равно – «белые» это или «красные», они сдирают кожу и со священников, и с коммунистов – удовольствие всегда одно и то же: видеть, как льется кровь… В этом с ними не сравнится никто…
Появляется издатель книг по искусству.
ПИКАССО. Вот единственный человек, который мне платит! И мне очень нужны его советы, как сделать так, чтобы платили и другие! Вы бы научили меня, как составлять контракты… И поскорее! И чтобы условия были для меня как можно выгоднее… Издатели – странные люди! Как раз сегодня утром пришло письмо от одного немца, который предлагает мне выпустить альбом живописи. И в конце письма – послушайте внимательно! – он имеет наглость заявлять: «Я надеюсь, господин Пикассо, что благодаря моей книге вы продадите много ваших картин!» Я же полагаю, что все как раз наоборот – скорее он продаст много своих книг благодаря моим картинам!
Пришедший издатель объясняет, что готовит книгу о Таможеннике Руссо и хотел бы получить репродукции всех его полотен, которые есть у Пикассо.
Пикассо вздымает руки к небу:
– Как будто у меня мало дел с моими собственными картинами!
Издатель замечает:
– А в этом вам следует винить только себя! Зачем вы коллекционируете чужие произведения? Зачем собрали у себя столько прекрасных вещей?
И тут на глаза Пикассо попадается последний альбом Руссо. Он пришел по почте буквально на днях и потому лежит поверх груды книг. Пикассо берет его в руки, открывает и вдруг изумленно восклицает:
– Да это же подделка!
И, призывая нас в свидетели, продолжает листать книгу.
ПИКАССО. Ну, посмотрите сами! И это тоже фальшивка. А вот и третья… и четвертая… Все эти головы, томно склоненные на плечо… Никогда Руссо не написал бы такого! Головы его персонажей всегда прочно сидели на плечах, а выражение лиц у них обычно злое, даже у детей. Лица же, написанные этим фальсификатором, вялые и пресные… Такие штуки теперь можно видеть на каждом шагу… Делается альбом на первый взгляд серьезный; выбирается модный художественный критик – и дело в шляпе… Фальшивку, которая внутри, он удостоверяет как подлинник… Просто невероятно! И, главное, всегда находятся дураки, которые на это покупаются…
И Пикассо рассказывает о фальшивых «Эль Греко», историю которых я знаю плохо. Кто-то замечает: «Этих фальшивых “Руссо” рисует художник Х». Другой добавляет: «Я с ним встречался. И он жаловался, что Пикассо обвиняет его в том, что он якобы фабрикует фальшивых “Руссо”». «Еще немного, – сетовал художник Х, – и он обвинит меня в том, что я написал “Спящую цыганку”!» Пикассо прыскает, за ним разражаются хохотом и все остальные.
Издатель объявляет, что он недавно обнаружил где-то один из ранних «Автопортретов» Пикассо и купил его.
ПИКАССО. И правильно сделали! Мои автопортреты – большая редкость… Я не очень-то дружил со своим лицом, это правда…
Он спрашивает, есть ли у меня для него что-нибудь новенькое, это первый вопрос, который он мне обычно задает. Если ответ отрицательный, Пикассо огорчается. Но если я ему говорю: «Да, я принес вам фотографии…» – он радуется и ему не терпится посмотреть. Поскольку я опасаюсь доставать из папки сразу все снимки – их полтора десятка – он говорит мне:
– Ну, дайте же мне весь пакет, весь… Ведь что любопытно: я могу оценить свои скульптуры, только увидев их на ваших фотографиях… Они дают мне возможность взглянуть на собственную работу со стороны…
Не имея возможности рассмотреть снимки подробно, он крутит пакет в руках, подыскивая «укромное местечко». Поскольку ничего подходящего не подворачивается, он идет наверх и оставляет пакет в спальне, своем «Ноевом ковчеге», где он спасает от потопа все, что ему дорого в данный момент: письмо, книгу, журнал, фотографии… Он рассмотрит или прочтет все это ночью, в постели…
К половине первого мы остаемся с ним вдвоем. Внезапно дверь открывается, входит Инес, неся в руках весну: охапку сиреневой и белой сирени.
ПИКАССО. А Инес красивая, согласны? Вы обратили внимание, какой у нее цвет глаз? Вам надо ее как-нибудь сфотографировать…
Изящная молодая женщина убирает цветами комнату. В течение десяти лет она часто открывала мне двери. У нее матовая кожа, длинные черные волосы, всегда сияющее лицо, цветастые платья: ее можно принять за таитянку.
ПИКАССО. Вы знаете Мужен? Это городок на возвышенности, за Каннами. Там, в гостинице «Васт Оризон», я провел с Дорой лето 1936-го…
БРАССАЙ. Да, мне даже довелось там жить. Мне показывали пятна краски, которые вы оставили на одной из дверей… Их благоговейно хранят в память о вашем пребывании…
ПИКАССО. Так вот, именно в этой гостинице Дора и нашла Инес. Она работала там со своей старшей сестрой: Инес служила горничной, ее сестра – кухаркой… Инес была красивая… Она была славная… Ну вот, мы взяли и увезли ее в Париж…
Только мы собрались уходить, как явился торговец красками. Он предлагает Пикассо бартер: свое имение в обмен на натюрморт, который он давно жаждет заполучить. Чтобы соблазнить художника, он достает из конверта фотографии поместья с парком. У меня такое впечатление, что Пикассо заинтересовался предлагаемой сделкой. Он внимательно слушает объяснения фабриканта. Когда я ухожу из мастерской, разговор идет весьма оживленный.[40]
Вторник 27 апреля 1944
Из дома выхожу рано. Какое невезение! Две воздушные тревоги за полчаса! Налеты союзников становятся все ожесточеннее, бомбят днем и ночью. Недавно несколько британских авиабомб, сброшенных на вокзал де ла Шапель, упали у подножия холма Монмартр. В мастерской Лакурьера, где Пикассо делает свои офорты, осколками стекла повредило его полотно «Натюрморт с китайским фонарем»…
Поскольку пришлось отсиживаться в метро, на улицу Сент-Огюстен я пришел довольно поздно. Звоню в дверь. Долго не открывают. В конце концов появляется сам Пикассо, полуодетый, в тапочках, нечесаный и небритый. Должно быть, Сабартес и шофер тоже где-то пережидают тревогу, не имея возможности выйти наружу…
ПИКАССО. Вы очень кстати. Как раз сегодня утром я думал о фотографиях… Проснувшись и увидев себя, всклокоченного, в зеркале, знаете, о чем я подумал? Я пожалел, что не фотографировался! Ведь какими видят нас другие и какими мы иногда видим себя сами – это же большая разница! Несколько раз в жизни мне случалось заметить у себя на лице такое выражение, какого я никогда не видел на своих портретах. А ведь, может быть, это как раз и было мое подлинное лицо. Надо сделать дырку в зеркале, чтобы объектив мог заставать врасплох самые интимные выражения…
Думал ли Пикассо о выражении ужаса на своем лице в тот печальный ноябрьский день 1918-го, когда ему объявили о смерти Гийома Аполлинера? Это было в гостинице «Лютеция», он брился… С тех пор он возненавидел зеркало – все зеркала, изо дня в день, с холодной жестокостью бросающие нам в лицо отражение морщин, помятостей, темных кругов, которые время безостановочно на нем гравирует. Заметив тогда на своем лице отсвет смерти, он прекратил себя рисовать и писать…
Является Жан Маре с собакой, под мышкой у него громадный черенок для метлы… Он ставит «Андромаху» Расина в театре Эдуарда VII. Большинство ролей будут исполнять кинозвезды. Безумная страсть мщения, снедающая Гермиону, буквально завораживает актера. У него есть идея сделать центром интриги Пирра, из которого обычно делают персонаж второго плана. Маре хочет придать размах греческой стихии неотвратимости судьбы, пробуждающей в сердцах злобу, жажду мщения, толкающей на кровавые интриги. «Это варварская пьеса», – утверждает он, стремясь выставить напоказ пронизывающую ее жестокость. Пирра Маре сыграет сам: на сцену он собирается выйти почти обнаженным, прикрывшись лишь шкурой леопарда. Своим хрипловатым голосом актер говорит Пикассо:
– Место моего персонажа среди других я собираюсь обозначить только скипетром, который будет у меня в руках.
И добавляет:
– Чтобы Пирр выглядел достойным своего отца Ахилла и своего деда, царя мирмидонян Пелея, его скипетр должен быть роскошным. По-варварски роскошным. Вы не могли бы мне его сделать, Пикассо?
Пикассо крутит в руках черенок от метлы.
– Оставьте это мне, – отвечает он. Может, я что-нибудь придумаю… Но у меня совсем нет времени! Вам это нужно срочно?
– Увы, очень срочно, подтверждает актер. – Он нужен мне завтра…
Приходят Франсуаза Жило, Пьер Реверди, каталанский скульптор Феноза: Пикассо любит его бронзовые статуэтки. С ними – актер Ален Кюни.
Войдя в мастерскую, где стоят скульптуры, я замечаю, что у гипсовой «Сидячей кошки» отломан хвост. У этой кошки – своя история, Пикассо как-то раскрыл мне ее секрет. Вначале он вылепил стоящую женщину и сделал ее гипсовый муляж. Но скульптура ему не нравилась. Тогда ему пришла мысль превратить женщину в кошку. Ее грудь стала головой животного; ноги – передними лапами… Потом он добавил остальное. Об этом превращении никто не знает. Но меня с этой кошкой связывает секрет ее рождения. Когда я смотрю на нее, то вижу в ней женщину. Это «женщина-кошка» или «кошка-женщина»… Кто же отломил ей длинный хвост? Он вздымался так горделиво! А теперь валяется на цоколе, разбитый. И я, не без ехидства, замечаю Пикассо: