Мальро внимательно рассматривает эти вариации на одну тему. Больше всего ему нравится общий колорит: симфония серо-бежевых тонов – чуть светлее или чуть темнее – под сводом сиренево-серо-голубых небес. Пикассо рисовал берега реки при разном освещении: на заре, днем, в сумерках, ночью. Залитыми солнцем и под звездным небом… Он показывает нам и полотно с изображением Вер-Галан, где между арками моста Пон-Нёф видна конная статуя Генриха I V. Написанный в 1943-м, этот пейзаж – первый в целой серии. На другом полотне перед нами предстает вознесенный над крышами белый силуэт Сакре-Кёр – память о молодости…
Мальро нас покидает. Пикассо собирает вместе все полотна, где изображен собор Парижской Богоматери и спрашивает у меня:
– Вы фотографировали собор сзади? Я нахожу, что со спины он красивее, чем анфас…
БРАССАЙ. Да, фотографировал. Под таким углом он выглядит неожиданно… Но меня смущает одна вещь – большой металлический шпиль, который Виолле-ле-Дюк расположил в самом центре строения. Я нахожу, что это произвол…
ПИКАССО. Меня эта стрела тоже удивила. Но не могу сказать, что она мне не нравится. Напротив. Она – как бандерилья, вонзенная в загривок собора…
БРАССАЙ. Что мне понравилось в ваших пейзажах с набережными, так это то, что они кажутся поразительно похожими на натуру, хотя ни один из них с натуры не писался.
ПИКАССО. Я всегда стремлюсь к сходству… Художник должен наблюдать природу, но никогда не путать ее с живописью. Ее можно перевести в живопись только с помощью символов. Но символы не придумываются. Надо изо всех сил стремиться к сходству, чтобы получить символ. Для меня сюрреальность – это не что иное, как глубокое сходство за пределами форм и цветов, в которых выступают объекты…
Входит Поль Элюар. С ним – коллекционер, который предлагает книгу, переплетенную Боне. И Пикассо покупает эту редкую книгу с иллюстрациями Пикассо… Появляется молодой американец в военной форме: фотограф Франсис Ли. А вот и барон Молле. Нюш спрашивает у Пикассо, много ли он работал в последнее время.
ПИКАССО. Я не могу сейчас работать как следует… Слишком много посетителей, постоянно какие-то сборища, делегации, вечеринки…
НЮШ ЭЛЮАР. Какая удача, что вам мешают работать. Иначе это было бы ужасно! Вы бы писали круглыми сутками и скупили бы все полотна на рынке… А ведь надо же что-то оставить и другим…
Самая последняя картина Пикассо – крупная обнаженная натура, лежащая на постели. Почти одноцветная, чуть-чуть серого и голубого. Хотя все части тела переставлены местами: грудь, к примеру, приклеена куда-то на крестец, – от нее исходит мощная волна чувственности.
ПОЛЬ ЭЛЮАР (наклоняясь ко мне). Если бы я мог выбирать из этих полотен, я бы взял это. Конечно, эти натюрморты с луком-пореем и подсвечниками восхитительны, но ни лук-порей, ни подсвечники меня не трогают… А эта нагая меня волнует…
Пикассо ведет Элюара и меня в свою маленькую смежную квартирку и с загадочной улыбкой сообщает:
– Я сейчас вам что-то покажу…
И достает из ящика свой «интимный» блокнот… Когда приходит вдохновение, он записывает туда первые, спонтанные мысли и мучающие его чувственные видения… Очевидно, что его мужские страсти пронизывают и питают творчество Пикассо, протекающее под знаком Эроса. Эти женские тела с четко прописанным интимным местом, агрессивно торчащими сосками, широким трепещущим крупом; мужские пальцы, теребящие и ласкающие эту плоть; Минотавры, задыхающиеся от вожделения, – всего этого хватило бы на целую антологию. Даже «Авиньонские девицы», полотно, положившее начало кубизму и ставшее классикой, достойно фигурировать в ней. Разве оно не было порождением похотливых мечтаний и не называлось попросту «Авиньонский бордель»? И все же в этих чувственных картинах присутствует легкий флер целомудрия, превращающий навязчивые идеи в нечто символическое, волшебное, мифологическое… И только в этих интимных записях Пикассо позволяет себе свободно выплескивать свой эротизм… Как и большинство великих мастеров, он держит свою геенну огненную за рамками творчества. Под рукой всегда маленькая тетрадь, куда он может безотлагательно выливать все свои тайные и откровенные признания. «Искусство не может быть целомудренным», – сказал он мне однажды, показав эротические рисунки Утамаро: дивной красоты гравюры, где на переднем плане – половые органы в состоянии крайнего напряжения. Однако они не производят впечатления откровенной непристойности, а воспринимаются скорее как сотрясаемые чудовищным ураганом причудливые растения на фоне странного пейзажа…
Возможно, этот блокнот всего лишь экспонат. Мы листаем его вместе. Среди эротических зарисовок я вижу набросок, который Пикассо сделал недавно, после одной из своих ежедневных прогулок с Казбеком вдоль Сены. Насмотревшись на толпы бездарных художников, которые марают там холсты целыми днями, поставив мольберт против выбранного «объекта», Пикассо изобразил набережные Сены, заполненные обезьянами, которые с кистью в руках – причем некоторые из них сидят на ветках – самозабвенно малюют собор Парижской Богоматери…
* * *
Пикассо предлагает всем пообедать вместе в «Каталане». Мы сидим вокруг все того же стола: барон Молле, Пикассо, Жильберта, Франсис Ли, Поль Элюар, Нюш, собиратель книг и я. Девятое место пока не занято, оно предназначено для Доры Маар: перед выходом из дома ее предупредили по телефону. Пикассо очень голоден и заказывает шатобриан. Любезный, галантный, заботливый – свой человек в этом ресторане, – он думает и о других и заказывает на всех. Сегодня он в ударе. Нигде его разговор не бывает столь остроумным и занимательным, как во время застолья, за едой, в окружении друзей. Одна забавная история следует за другой, воспоминания сыплются как из рога изобилия, фонтанируя и искрясь каламбурами и парадоксами…
Прирожденный рассказчик с неподражаемым даром импровизации… Попав в приятную атмосферу, он щедро демонстрирует природную склонность к веселью и одну за другой рассказывает – точнее, исполняет – свои истории… Вот он говорит о женщине, сидящей за соседним столом… Вокруг шумно, и до моих ушей долетают лишь обрывки рассказа:
– Она и вправду была очень хороша… Великолепная грудь… Обычно она садилась за руль своего автомобиля совершенно голая… Однажды она пригласила меня на прогулку… И у нас случилась поломка… Денег при себе у нее не было… Я предложил свои… Потом у нас кончился бензин… Денег при себе у нее не было… И мне пришлось одолжить ей сто су…
Появляется Дора Маар. Вид у нее мрачный. Руки сжаты, зубы стиснуты, ни словечка, ни намека на улыбку. Садится. Проходит всего пара минут, потом она встает и говорит: «С меня хватит, я не могу здесь оставаться. Я ухожу…» И выходит из зала…
Пикассо, который еще не получил свой шатобриан, поднимается и бежит за своей подругой. Но Дора ушла так стремительно, что он не успевает ее вернуть… Разговор продолжается, но атмосфера обеда нарушена… Два пустых места за столом испортили нам аппетит… Нюш Элюар, со своей дивной улыбкой, наклоняется ко мне и говорит: «Не надо обращать внимания! С женщинами такое бывает!»
Час спустя в «Каталан» возвращается Пикассо – угрюмый, растерянный, испуганный. Я никогда не видел его в таком смятении. «Поль, поди сюда, ты мне нужен…» – обращается он к Элюару. Тот встает и следует за Пикассо. Мы не решаемся встать из-за стола. Уже четыре часа, а мы все ждем. Проходит целая вечность. Ни тот ни другой не возвращаются. В пять часов мы уходим. Франсис Ли везет меня и Жильберту на Монпарнас на своем джипе, которым он так гордится.
Четверг 17 мая 1945
* * *
Встретил английского художника М. С. Он рассказывает:
– Недавно на набережной Монтебелло мне впервые в жизни захотелось нарисовать пейзаж с собором Парижской Богоматери. Но все почему-то шло наперекосяк. Редко я бываю настолько недоволен тем, что делаю. Кисть валилась из рук при одной мысли, что любой проходящий мимо будет на меня глазеть. Вдруг чувствую, что за спиной кто-то стоит… Оборачиваюсь. Пикассо! Я готов был провалиться сквозь землю… В жизни не испытывал подобного замешательства! Много лет я мечтал с ним познакомиться, показать ему свои работы… И вот он тут, стоит рядом и смотрит на мою мазню… Как же мне хотелось, чтобы он ушел! Но он продолжал стоять, у его ног лежала собака. И тут он сказал: «Не беспокойтесь, продолжайте…» Словно это я наблюдал, как пишет Пикассо. У меня буквально подкашивались ноги. Было так стыдно, что я готов был броситься в Сену…
Из опасения спровоцировать самоубийство, я остерегся рассказывать М. С., что его полотно произвело на Пикассо сильное впечатление… Возможно, именно оно, а также его автор и побудили Пикассо нарисовать в своем блокноте сидящих на ветках обезьян, рисующих собор Парижской Богоматери.[56]
Пятница 18 мая 1945
Встреча с Жаком Превером в «Кафе Флор». Пьер Тисне собирается опубликовать небольшим тиражом альбом моих рисунков, сопроводив их одним из стихотворений Превера. Но со стихотворением произошла заминка… Рисунки уже печатаются, а с ними и несколько страниц моего текста, который должен появиться на выставке. Вроде бы и стихотворение уже на подходе. Что же до гонорара, то Превер сказал мне так: «Денег не надо; пусть лучше издатель заплатит портному за сшитый мне костюм…»
Около полудня мы заходим к Пикассо. Он знакомит нас с пожилым человеком, чье имя я не запомнил. Видимо, это кто-то из друзей Пьера Мак-Орлана, потому что речь в основном идет об авторе «Набережной туманов». Когда гость уходит, Пикассо говорит нам:
– Я очень люблю Пьера Мак-Орлана…
– Мне очень приятно слышать это, отвечает Превер.
ПИКАССО. Я познакомился с ним на Монмартре. К тому же, по-моему, в Бато-Лавуар он жил в той же мастерской, что и Макс Жакоб, а потом и Андре Сальмон, а за ним и Пьер Реверди… Мак-Орлан был отличный парень! Носил огромную фуражку, надвинув ее на глаза… С тех пор как он поселился вдалеке от Парижа и живет почти отшельником, я с ним больше не вижусь. Но мы остались добрыми друзьями… Впрочем, он – человек довольно замкнутый, я бы сказал, ускользающий…
БРАССАЙ. Лет десять назад я работал над книгой о парижских трущобах, что-то вроде очерка нравов. Мак-Орлан должен был написать к ней текст. Он любит фотографию, особенно если находит там дорогую его сердцу социальную фантастику… Вот что он рассказывал: «Монмартр, Холм, Бато-Лавуар, кабаре “Проворный кролик”, что все это значит для меня? Приятные воспоминания о богемной жизни? Нечего подобного! Они напоминают мне о хозяине гостиницы, который прятал ключ от моей комнаты потому, что я не вносил плату вовремя… На самом деле это было жуткое время: лишения, нищета, унижения… На Монмартре (к счастью, я прожил там всего год) мне вечно не хватало денег, чтобы оплатить угол в гостинице, одежду, приличный обед… Я буквально подыхал с голоду… Встречался с друзьями только для того, чтобы перехватить немного денег… Но они, чаще всего, тоже сидели без гроша…»
Красоты Монмартра, среди которых протекала его юность, оставили у него в душе лишь горькое чувство…
ПИКАССО. Это точно. Очень часто – самая черная нищета… Однако, несмотря на тяготы, Мак-Орлан был веселым и умел шутить совершенно неподражаемо… Был неистощим на разные истории, всегда неожиданные и полные парадоксов. Чтобы заработать, писал коротенькие рассказы для юмористических и сатирических газет и даже непристойные романы, как Гийом Аполлинер… Эти тексты надо бы собрать. Его много публиковали в «Улыбке». Он подписывался своим настоящим именем – Дюмарше или Дюмаршей. Однажды, когда у него не было ни гроша, а издатель отказывался давать в долг, мы придумали забавную штуку. Сейчас расскажу… Мы уложили Мак-Орлана в постель, закрыли окна, задернули шторы. Я раскрасил несколько маленьких бутылочек под аптечные флаконы с этикетками, надел на них цветные бумажные колпачки собственного изготовления… Когда комната стала похожа на больничную палату, мы отправились к издателю и с печальными лицами объявили ему, что наш друг… при смерти. Страшно перепугавшись, он кинулся вместе с нами к одру «умирающего». И там, тяжко вздыхая, со слезами на глазах, оставил… двадцать франков. Двадцать! В ту пору – целое состояние. Никогда в жизни он не дал бы такой суммы здоровому Мак-Орлану, чтобы тот мог наконец наесться досыта и после этого сесть за свой писательский труд!
ЖАК ПРЕВЕР. «Матросская песня», «Под холодным светом» – какие прекрасные книги! Мак-Орлан вовсе не «мастер авантюрного жанра». Ведь истории о корсарах, ярмарочных акробатах, проститутках и хулиганах писали многие… Он же делал другое… Он умел придать жизни своих героев оттенок трагический и в то же время сказочный и поэтический. И если он отдает предпочтение всему рискованному и жестокому, то лишь для того, чтобы иметь возможность пощупать судьбу руками… Он странный парень, Мак-Орлан… Но очень симпатичный…
Беседа плавно перетекает на такую яркую фигуру, как барон Молле.
ПИКАССО. Я очень люблю Молле, он славный и верный, как собака… Сегодня утром он ко мне приходил… Карманы, как всегда, пустые… И я ему, как всегда, кое-что подкинул…
ЖАК ПРЕВЕР. Барон Молле! Добрейшей души человек! Никогда не обижается… Я сейчас работаю с Полем Гримо, мы делаем полнометражный мультфильм «Пастушка и трубочист», по сказке братьев Гримм. И я придумал там персонаж – птицу-аниматора, которая будет дирижировать всем действием. Вообще-то я не люблю выдумывать новых действующих лиц для своих фильмов. Предпочитаю лепить их со знакомых мне людей. Пьер Брассёр, Мишель Симон, Арлетти часто играли в моих фильмах самих себя. Подыскивая кого-нибудь на роль птицы, я подумал: «Ну, конечно! Птица – моя Птица – это же вылитый барон Молле! Роль как будто специально для него написана!» И я стал моделировать свою Птицу с него. А тут недавно я его встретил. «Я все знаю, – сообщил он мне, – отрицать бессмысленно!» Я прикинулся дурачком – очень боялся, что он обидится. Видимо, кто-то проболтался, поэтому он все и узнал. «Значит, Птица – это я?» – спросил он, но при этом ничуть не оскорбился. Скорее, наоборот. Ему это показалось забавным…
БРАССАЙ. И какое жизнелюбие в его возрасте! Самый неуемный из всех, кого я знаю… То на Левом берегу его встретишь, то на Правом, то на Монпарнасе, то в Сен-Жермен-де-Пре, то в Пасси – он повсюду… Первым встает, последним ложится…
ПИКАССО. И всегда таким был… Сколько его знаю, он снует из одного кафе в другое, из одной мастерской в другую, всегда приносит последние новости обо всем на свете, всегда в курсе всего, что происходит… Кстати, это через него я познакомился с Гийомом Аполлинером… Однажды он привел меня в бар возле вокзала Сен-Лазар, на улице Амстердам, он называется «У Озина»: Аполлинер туда часто ходил. И в этом же баре я, в свою очередь, познакомил Аполлинера с Максом Жакобом… Молле – прирожденная сваха… Обожает сводить людей…
БРАССАЙ. Он раньше был богат?
ПИКАССО. Нет, всю жизнь сидит без денег… И постоянно в поисках места… При этом всегда очень боялся что-нибудь найти… Самая подходящая для него работа – наперсник… Так он стал «секретарем» Гийома Аполлинера…
БРАССАЙ. А он действительно был секретарем? Сам он это отрицает…
ПИКАССО. Слишком горд и слишком скромен, чтобы это признать. Одно бесспорно: он оказывал Аполлинеру массу услуг. Читал и разбирал его бумаги, даже писал под его диктовку повесть «Король-луна», «Убитого поэта» и другие тексты… Они работали бок о бок, вместе основывали журналы, много спорили… И еще он отгонял лишнюю публику, которая толпилась вокруг поэта. Так что Молле был именно секретарем. Но этот человек, который сделал в жизни массу вещей, не любит работать, не любит заниматься каким-нибудь делом. Он даже стыдится этого слова… Молле всегда жил за счет других, но при этом он – воплощенная щедрость… Это надо признать! Если – чудом! – у него вдруг оказывается немного денег, он в первую очередь вспоминает о своих друзьях. Самое большое для него удовольствие – оказывать услуги другим, доставлять им удовольствие… Он приносил мне подарки в самые тяжелые времена… Ну, разумеется, не бог весть что: немного табаку, гаванскую сигару, книгу, что-нибудь в таком роде… Но сердце это согревало…
БРАССАЙ. Он и вправду барон?
ПИКАССО. Не более, чем я… Этот титул ему присвоил Аполлинер. И, надо сказать, он ему удивительно подходит! Придумывая и разыгрывая эту роль, Молле и вправду стал бароном. Я знаю одну молодую женщину – у нее была депрессия. И ей привиделось, что она – королева… И не какая-нибудь, а королева Тибета! И она тут же начала вести себя как королева. Не хотела обуваться: королева ходит босиком. Отказывалась есть: королева ведь выше этих вещей…[57]
И все время толковала о каком-то герцоге… «Герцог сделал то…», «Герцог сделал это…» А когда с ней заговорили об этом герцоге, она ответила: «Он больше не герцог, ему присвоили графский титул!»
ЖАК ПРЕВЕР. Это великолепно! Герцог, которому присвоили графский титул!
ПИКАССО. Великолепно, но и тревожно. Мы живем в мире сказки и одновременно в кошмаре… Где граница между фантазией и бредом?.. Кстати, о званиях и титулах: вы знаете эту историю? Наполеон, желая наградить одного из своих офицеров, сказал ему: «Я присваиваю вам звание маршала!» – «Но… я уже маршал, сир!» – возразил тот. «Ладно, – ответил Наполеон, – тогда я назначаю вас полковником!»
Когда мы уже собрались уходить от Пикассо, Превер рассказал еще одну историю:
– Вот что случилось с сыном моей домоправительницы. Мать отругала его и пошла заниматься делами. Вернувшись, она застает своего парнишку на пороге с узелком в руках… Собрав свои вещички, он уходит. «Ты куда? – спрашивает мать. – Я ухожу, дай мне мои хлебные карточки…»
ПИКАССО. «Дай мои хлебные карточки»… Вот о чем в первую очередь думают сегодня дети бедняков, когда убегают из дома…
ЖАК ПРЕВЕР. «И куда же ты пойдешь?» – «К господину Жаку». (Господин Жак – это я.) – «Господин Жак очень добрый, он возьмет меня к себе!» Тогда мать говорит ему: «К господину Жаку? Но он уехал…» Парнишка бледнеет. Не говоря ни слова, развязывает узелок и раскладывает свои вещи по местам…
Пятница 25 мая 1945
Ко мне пришли Жак Превер и Ролан Пети, молодой танцор, перебежчик из Оперы, страстно мечтающий о славе. Укомплектована новая труппа, которая собирается поставить три балета в Театре Сары Бернар. Они просят меня оформить декорации к спектаклю «Рандеву» по либретто, сочиненному Превером. Музыку напишет Косма, Майо сделает костюмы. Я должен установить на сцене три декорации из гигантских фотографий, макет уже готов.
Сегодня мы идем с Превером на улицу Казимир-Делавинь, к директору труппы. Между делом выясняется, что этот человек – не кто иной, как знакомый Пикассо по имени Борис, Борис Кохно, бывший сподвижник и друг Сергея Дягилева. Я видел его недавно, он приходил к Пикассо, чтобы поторопить его насчет занавеса, который тот обещал сделать для нового театра. Разумеется, эту работу он еще даже и не начинал. На самом деле Пикассо терпеть не может делать что бы то ни было «на заказ». Он чувствует себя комфортно, только когда совершенно свободен. В том, что касается книг, он обычно ограничивается тем, что предоставляет заказчику подбирать из огромного количества гравюр и литографий то, что лучше всего подходит к тексту. Даже акватинты для Буффона родились спонтанно, и выкручиваться пришлось Воллару, который выбирал из произведений Буффона более или менее подходящие тексты. Тщетно старался Борис ускорить работу над занавесом, она так и осталась на стадии проекта…
– Послушайте, Борис, у меня есть идея, – сказал Пикассо. – Раз вам не терпится получить этот занавес, почему бы не поискать среди моих последних гуашей что-нибудь, что подошло бы по настроению к «Рандеву»? Там есть всякие: с подсвечниками, с черепами, с зеркалами… Все это прекрасно выражает идею судьбы… То, что вы выберете, можно легко увеличить…
* * *
Странное обиталище для балетного танцовщика: выходящие на помещения морга Медицинской школы просторные террасы словно парят над крышами Латинского квартала. Кохно делит жилье с Кристианом Бераром. Квартира Кохно, наполненная памятью о великом прошлом балета – рисунками Пикассо, портретами Дягилева, Нижинского, Стравинского, великих русских балерин, сгруппированными вокруг бронзовой лошади эпохи итальянского Возрождения, – просто сверкает: она начищена до блеска, натерта мастикой, благоухает воском, лавандой и флердоранжем. Но едва переступаешь порог, отделяющий ее от половины Берара, то попадаешь в покрытое пылью царство беспорядка, где все запущено и пахнет табаком и опиумом… Здесь живет и творит Кристиан Берар – Бебе, как зовут его близкие, – одинаково успешный как в моде, так и в рисовании. Уже пятнадцать лет он обшивает театральные спектакли, как хорошеньких женщин, – сдержанно, элегантно и искусно, как того требует парижская высокая мода. В самых шикарных салонах его, любимца всего Парижа, – с нечищеными ногтями, в мятых рубашках и стоптанных башмаках – встречают с распростертыми объятиями столичные снобы, счастливые тем, что могут залучить к себе этого dandy навыворот с его неизменной Жасинтой, маленькой белой тенерифе, сидящей у него на руках…
Я смотрю на Бориса, пытаясь разглядеть в этом еще красивом, хотя и совершенно лысом мужчине соблазнительного молодого человека, каким он некогда был – с большими черными глазами и высоким лбом: так его изобразил на своем прекрасном рисунке Пикассо. Странное сочетание мужских и детских черт – расслабленности и силы, естественности и позерства…
Мы разговариваем о «Рандеву» и о моих декорациях. Появляется молодая русская танцовщица – Марина де Берг, которая будет героиней нашего балета «Самая красивая девушка на свете». Когда мы с Превером уходим, я слышу низкий, хрипловатый, с русским акцентом голос Бориса: он обсуждает с Мариной условия ее контракта…
Суббота 26 мая 1945
В «Кафе Флор» с Жаком Превером, художником Майо и декоратором Троне. Обсуждаем балет «Рандеву». Рибмон-Дессень – поэт и романист – сидит за соседним столом. Его голубые глаза поблескивают из-под морщинистых век под громадным куполом черепа, лысого с колыбели. С этим дадаистом, а потом сюрреалистом я познакомился в ту пору, когда он был главным редактором «Бифюра», оригинального литературного журнала, издаваемого с непривычной роскошью. Однажды – это было в 1930-м – в его крошечной конторе на бульваре Сен-Жермен он протянул мне рукопись, озаглавленную «Семейные воспоминания, или Ангел-надсмотрщик».
– Почитайте это, – сказал он, – и хорошенько запомните имя автора. Он вносит во французскую поэзию нечто совершенно новое…
Я стал читать: «Мы жили в маленьком домике в Сент-Мари-де-ла-Мер, где мой отец работал бандажистом…»
– Даже когда он пишет, – продолжал Рибмон-Дессень, – впечатление такое, словно он говорит… Он пришел не из литературы, а с улицы… Совершенно особый случай… Обожает жизнь и презирает «благопристойную публику»… Со своей простотой, радостным настроем к жизни и едким юмором он не укладывается ни в какую классификацию…
Я спросил, как зовут автора, и в первый раз в жизни услышал имя: Жак Превер. И, кстати, познакомил нас, чуть позже, тот же Рибмон-Дессень.
* * *
Через час я у Пикассо. У него Оскар Домингес – здоровенный детина с Тенерифе, тоже страстный поклонник боя быков… Этот весьма одаренный художник, искусно владеющий ремеслом, появляется здесь все чаще и чаще. У Пикассо он научился многому, даже слишком: некоторые его полотна словно носят клеймо «исполнено в манере…». Пикассо явно испытывает слабость к грубоватому парню, похожему на непропорционально громоздкого идальго с маленькими усиками, в тяжелом плюшевом плаще, но обаятельному и наделенному неиссякаемым жизнелюбием. Ему нравятся живой ум Домингеса, его черный юмор и, возможно, еще нечто, резкое и тревожащее, что есть в его испанской крови… Большой человек, с виду кроткий и безмятежный, одержим дьяволом, и вставать у него на пути, когда он выпил и разбушевался, опасно… Я видел, как Домингес размахивал то ножом, то револьвером, пугая окружающих так, что вокруг него возникала пустота… Именно он выбил глаз художнику-сюрреалисту Виктору Браунеру в ночь яростной попойки на Монпарнасе, швырнув ему в лицо стакан и таким образом исполнив, как в античной трагедии, давнее пророчество. В течение многих лет до этого события Браунер представлял себя одноглазым и, околдованный этим видением, изображал человеческие лица – в живописи и скульптуре – с единственным глазом…
Домингес хвалит последние натюрморты Пикассо.
ПИКАССО. Я перестаю тщательно отделывать картины… Потому что, если перейти определенную черту, получится нечто совсем другое… Возможно, я что-то и выиграю в основательности, но безусловно потеряю в непосредственности… И вот я начал класть все меньше и меньше краски, все больше и большее позволяя чистому холсту играть свою роль… Если так пойдет и дальше, то кончится вот чем: я буду ставить свою подпись и дату под абсолютно нетронутым холстом… Ведь это так прекрасно, не правда ли, чистый холст?…
Появляется группа молодых художников. Из них я знаю только Гиша.[58]То подходя вплотную, то отступая, они рассматривают последние картины Пикассо, сравнивают их, разбирают по косточкам, стремясь проникнуть в его тайну… Время от времени тон разговора повышается – они начинают ожесточенно спорить между собой…
Потом заходит разговор о страданиях узников концлагерей. Они возвращаются домой в одежде каторжников, обритые наголо, исхудавшие, с безумным взглядом, почти тронувшиеся умом, с навечно застрявшими в мозгу картинами пережитого кошмара и мучений тех, кто окончил свои дни в Аушвице, Дахау и других местах, где уничтожали людей… Пикассо вне себя… Он не говорит ни слова, но его лицо выдает волнение и гнев. Человек, который до гражданской войны в Испании совсем не интересовался политикой – как истинный испанец, он был скорее монархистом, – теперь отдался ей душой и телом. Наконец он взрывается.
ПИКАССО. Необходимо бороться с фашизмом в любых его проявленях… Бороться с судами, которые слишком снисходительны к коллаборационистам… А сам Маршал, разве он не ускользнул от наказания по причине преклонного возраста? Так вот: если немцы, не дай бог, оккупируют Францию еще раз, я первый стану коллаборационистом. Да, я буду к ним ходить в гости, вести с ними дела… Потому что те, кто сопротивлялся, остались в дураках… Все грязные делишки, все преступления прощены и забыты… Понимай как хочешь…
Он долго говорит так – резко и горько. В его обвинительной речи слышатся отголоски его почти ежедневных споров с Элюаром на горячую тему, которая сегодня занимает их умы больше всего остального. «Я как сейчас вижу этих жалких идиоток, – говорит Элюар, – стучащих зубами от страха под хохот толпы.[59]Да, они не продавали Францию… И уж, во всяком случае, не читали никому мораль. А между тем бандиты, эти волки в овечьей шкуре, спокойно смылись. А некоторые и вообще, пользуясь безнаказанностью, как ни в чем не бывало сидят себе дома, готовые при случае снова проделать тот же трюк…» Брошенное Пикассо словцо «понимай как хочешь» стало заголовком одного из стихотворений Элюара, в котором он обвиняет судей, карающих наобум и оправдывающих с возмутительной снисходительностью…
* * *
Через несколько дней открывается выставка моих рисунков в галерее «Рену и Коль». Уходя, я спрашиваю у Пикассо, правда ли, что он поссорился с Рене Колем?
ПИКАССО. Поссорился? Нет. Просто мы немного охладели друг к другу, но это не помешает мне прийти на вашу выставку… Но в том, что касается вернисажа, на меня не рассчитывайте. Вернисажи нагоняют на меня скуку…
Тем временем появляется группа испанских художников. Они часто приходят к Пикассо: Мануэль Анхелес Ортис, Эрнандо Виньес, Педро Флорес, Кастанье, Хоакин Пейнадо – это все его старая гвардия. Пикассо знает их лет двадцать, как и Франсиско Бореса, который редко здесь появляется. Из самых молодых мне доводилось встречать у Пикассо Антони Клаве, скульптора Ла Торре и Ксавье Вилато, племянника хозяина. Все испанские художники-республиканцы стали ему как родные; он считает себя их духовным отцом. Однако ни одному из них он ни разу не дал никаких советов по живописи или ваянию. В этой области, полагает он, каждый должен действовать как умеет. Я ухожу, со мной идет Пейнадо. Он знает Пикассо с 1924 года.
ПЕЙНАДО. В том году Пикассо был на Осеннем салоне, где выставлялось одно из моих полотен. Он остановился перед ним и сказал Ортису, который его сопровождал и был представлен ему Мануэлем де Фалла: «Эта картина безусловно написана испанцем». – «Это Пейнадо. Я его знаю», – заметил Ортис. «Так приведите его ко мне», – сказал Пикассо. Так я с ним и познакомился. И до того, как в его жизнь неожиданно вторгся Сабартес, бывал у него очень часто. А потом уже значительно реже. И то, что я был тесно связан с Сабартесом, мне не помогло: он простер свою преданность Пикассо до того, что не подпускал к нему даже друзей… Однажды я хотел привести на улицу Гранд-Огюстен нескольких американских знакомых и позвонил ему. «Приходите, если хотите, и приводите своих приятелей, – ответил он, – но увидите вы только меня…» – «А почему я не увижу Пикассо?» – «В настоящее время он работает у Лакурьера и по утрам не бывает дома…» На следующий день я пришел в мастерскую с друзьями. Пикассо действительно не было видно. В полдень Сабартес исчез. Вдруг слышу, как кто-то переговаривается вполголоса. И раздается громкий голос Пикассо: «Нет-нет, я хочу видеть своего друга Пейнадо!» Он выходит к нам, и мы обнимаемся. Хозяин был весьма любезен и со мной, и с теми, кого я привел…