Мы продолжаем говорить о Сабартесе, о той неблагодарной роли, которую он преданно и с радостью согласился играть при Пикассо, невзирая на горечь и досаду окружающих: оберегать то, что было для Пикассо самым ценным – его время. Чтобы защитить гений своего друга, он превратился в ангела-хранителя, в тюремщика поневоле. Исполняя эту неприятную должность, он с трудом отличал искренность от лести: та симпатия, которую ему демонстрируют, относится к нему лично или к «заступнику и ходатаю», в которого от превратился? Отсюда и его подозрительность, его недоверие даже к друзьям…
* * *
Этим вечером я отправляюсь на поиски нескольких фотографических элементов для моих декораций. Со мной идут Жильберта и Андре Вирель, молодой полковник секретных войск. Мне бы хотелось найти танцевальную площадку, где на вывеске значилось бы одно слово – БАЛ. Но они все называются или «Бал у Джо», или «Бал “Времена года”» или еще как-нибудь. На левом берегу Сены того, что я искал, не нашлось. И только к полуночи я наконец нашел нужную вывеску недалеко от Бастилии, в грязном переулке Тьере, на задах улицы Липп. Но мне не хватает еще кое-чего для сцены убийства в балете «Рандеву». Глубокой ночью мы оказались в Ла-Виллетт. Необычный подъемный мост на улице Криме, перекинутый над стоячими водами канала Урк, его устрашающие черные колеса, вздыбленные словно для казни – это как раз то, что мне нужно…
Вторник 29 мая 1945
Приближается день моего вернисажа. В прошлое воскресенье я был у Превера. Он закончил стихотворение, посвященное моим рисункам, и читает его мне… В метро, перед тем как передать стихотворение издателю, я перечитываю этот фрагмент:
|
|
Легкие как деревья
Огромные как цветы
Они возникают словно из тумана
Из морока повседневности
И бесстыдно предстают
В своей необузданной свежести
Венеры прекраснозадые или Красотки с фероньерками
Послушные девочки из Жуанвиль-ле-Пон
Женщины Эркюля или Гастона
Беглянки из тюрем Пиранезе
Однажды, в день большого представления
Этим утром на двух тележках я отправляю свои рисунки в галерею, на Фобур-Сент-Оноре. Потом забегаю к Пикассо: мне хотелось его поблагодарить. По сути дела, это он был организатором моей выставки. Но он еще в постели… Сабартес занят одним деликатным делом… Второй после Божества хозяин этого огромного барака, каковым является логово Пикассо (Бато-Лавуар номер два), со своего командного пункта отдает приказания Марселю и Инес:
– Если придет барон Молле, ему надо сказать, что Пикассо ушел… Если придет американка, закройте ее в мастерской, чтобы она на него случайно не наткнулась… Но если же явится издатель Б., его надо тут же впустить: Пикассо его очень ждет…
А мне Сабартес объясняет:
– Тут одна американка, леди Эбдай, жаждет видеть Пикассо… Коллекционирует впечатления… И с ней – барон Молле, в качестве сопровождающего лица… Как и прочая такого рода публика, она ходит сюда, чтобы было о чем рассказать своим приятелям в Нью-Йорке. Чтобы они обзавидовались, когда она объявит: «Я только что из Европы. Там я видела Папу, посетила Помпеи, Эскуриал, Версаль и забежала к Пабло Пикассо…»
Во второй половине дня я размечаю в галерее, как следует развесить мои рисунки. Входит незнакомый человек. На лице – едва заметные усики, одет в габардиновое пальто, легкая фетровая шляпа надвинута на глаза. Он ходит между рисунками, разложенными прямо на паркете, и, обращаясь к молоденькой продавщице, говорит: «Я покупаю вот это…» Пьер Коль знакомит нас. Он называет имя посетителя: Дюнуайе де Сегонзак. Вскоре заходит еще кто-то и покупает два рисунка. Это г-н Блезо, очень известный собиратель книг. Выставка еще не открылась, а три экспоната уже проданы…
|
|
Среда 6 июня 1945
Очень солнечный день. Около полудня захожу на улицу Гранд-Огюстен, и Сабартес говорит мне:
– Пикассо занят. У него коллекционер, но, на случай если вы появитесь, он велел передать, чтобы вы его подождали…
Мы садимся в прихожей, и я читаю Сабартесу несколько пассажей из своего «Бистро-Табак», сборника высказываний, собранных мною в кафе летом 1943-го, когда Красная армия взяла Харьков.
Спускаются Пикассо с коллекционером. Это Роже Дютиёль. Я рад его видеть…
ДЮТИЁЛЬ. Мы только что говорили о вас… Пикассо показывал мне ваши рисунки. У него их столько, что хватит на целую выставку…
ПИКАССО. Причем постоянно действующую! Они мне нравятся, поэтому я показываю их всем…
Наряду с Андре Лефевром, Дугласом Купером, Мари Куттоли, банкиром Максом Пеллекье, Жанной Вальтер (г-жа Поль Гийом) и Жоржем Саллем, Дютиёль – один из крупнейших коллекционеров Франции, владелец большого собрания произведений Пикассо.
Старый холостяк, обладающий живым умом, Роже Дютиёль, как большинство других коллекционеров, настоящий маньяк. Самые прекрасные из его полотен не висят на стенах его квартиры, а свалены в помещении прачечной при его конторе… Любуясь ими лишь изредка, доставая их оттуда по одной, как это делают японцы, он, возможно, стремится к тому, чтобы этот ритуал всегда ощущался как праздник…
|
|
Дютиёль хочет видеть мои рисунки. Но когда я договаривался с ним о встрече, то не знал, что назначенный день станет историческим – днем перемирия после Второй мировой войны, а назначенный час – моментом, когда генерал де Голль произнесет свою знаменитую речь. Когда Дютиёль явился ко мне с молодым скульптором Марком Буссаком, моя квартира встретила их «Марсельезой», петардами, пушечной канонадой и мощным колокольным звоном всех парижских церквей – волнующий звуковой фон для нашего общения, транслируемый по радио и льющийся в окна, открытые навстречу великолепному весеннему дню…
«Недавно мы разговаривали с Пикассо о Дерене, – говорит Дютиёль. – Он находит, что Дерену не хватает смелости и свободы… Самому Пикассо, конечно, легко так говорить. Он может себе позволить любой прыжок, любой опасный взлет, потому что всегда сумеет приземлиться, как кошка, на все четыре лапы… А вот другие… Я понимаю их осторожность… Они рискуют разбиться в кровь, если попытаются вести себя так же дерзко и безоглядно, как он…»
ПИКАССО. Оставь мне еще на несколько дней твои рисунки. Я хочу сделать выбор в спокойной обстановке… Почему ты их продаешь?
Уже некоторое время Пикассо обращается ко мне на «ты»… Должен ли я последовать его примеру и говорить ему: «Пабло, ты знаешь?..» Смущает меня не разница в возрасте, составляющая два десятка лет, и не долгая привычка обращаться к нему на «вы» (он любит повторять: «Теперь, когда мы все сравнялись в возрасте…»), а пример тех, кто ему «тыкает», желая продемонстрировать свою к нему близость, зачастую весьма сомнительную. Пикассо и Канвейлер, которых связывала сорокалетняя дружба, говорили друг другу «вы». Что же до его имени, то мало кто из близких друзей называет его «Пабло». Сабартес говорит ему «Пикассо», а тот никогда не обращается к нему по имени – «Хаймс", а только «старик» или даже «малыш»…
Пятница 15 июня 1945
Сегодня вечером в Театре Сары Бернар состоится первый большой балетный спектакль с момента начала войны. Освобожденный Париж приходит в себя. Мы просыпаемся после ночи длиною в четыре года, и сегодняшний праздник – это в каком-то смысле и торжество вновь обретенной свободы. Месяц назад покончил с собой Гитлер, вермахт капитулировал… Здесь собрались все балетоманы и снобы, все парижские знаменитости – от графа Этьена де Бомон до Марлен Дитрих, от Жана Кокто до Пикассо… Лишь присутствие нескольких человек, одетых в форму цвета хаки, напоминает о том, что на Дальнем Востоке война еще продолжается…
Мы с Пикассо сидим рядом в партере: справа от меня – Жильберта, рядом с Пикассо – Дора Маар. Мы листаем роскошно изданную программку: занавес, расписанный Пикассо, рисунки Берара, Валентины Гюго, Майо, Люсьена Куто, фотографии моих декораций, танцоров и танцовщиц, участвующих в спектакле. Все последнее время я провел в нервной атмосфере улыбок и слез, изящных прыжков и подножек – таков мир балета: возбуждение на грани истерики. Я следил за репетициями сперва в балетной студии на бульваре Клиши, а потом на сцене, в огнях рампы, находясь в состоянии, близком к нервной горячке: так бывает всегда, когда готовишься представить публике свое «творение». Всю долгую ночь накануне премьеры я наблюдал, как Борис и Бебе то ссорятся, то мирятся, то раздражаются, то рыдают. Шикарный Ролан Пети, поигрывая выпуклыми мышцами, уверенно командует своей молодой, еще не сыгравшейся труппой, делая замечания Марине де Берг, Людмиле Чериной или Зизи Жанмэр, прекрасной и хрупкой, как статуэтка… «Нам оставался лишь пепел незабвенной птицы феникс, Сержа Дягилева, – читаем мы в предисловии Жана Кокто. – Но всем известны и сама легенда, и ее суть. Птица феникс погибла, чтобы восстать из пепла…» Тень Дягилева витает над залом, заполненным щедро одаренными, элегантными, восторженными и возбужденными людьми. Эта атмосфера, дрожь нетерпения, охватившая публику, немного напоминает обстановку, царившую некогда на русских балетах. Увидим ли мы снова тот чудесный сплав музыки, танца и изобразительного искусства?
Суета, порожденная балетными вечерами, общая работа с друзьями, посещения Бориса пробудили в Пикассо его старую страсть к танцу. Каждый раз, когда мы с ним виделись в эти дни, он расспрашивал меня о ходе репетиций, о танцовщиках, о моих декорациях… Внимательно следил за тем, как идет работа над росписью занавеса, вспоминал свои балеты: китайский фокусник, жонглеры из «Балаганчика», управители-гиганты, маленькая американская девочка. Вспоминал свой занавес, расписанный наездницами, арлекинами, гитаристами из розовой вселенной, и еще один – в стиле Гойи, исполненный для балета «Треуголка», где он изобразил арену корриды, женщин в мантильях и мужчин в плащах и сомбреро. Вспомнил также занавес и декорации к балету «Пульчинелла», сделанные им со Стравинским в Парижской опере, декорации к балету «Картина в стиле фламенко» Мануэля де Фалла, размещенные в интерьерах театра XIX века, в его ложах – красной, черной и золотой, занавес к балету «Меркурий» из «Парижских вечеров» с белым толстяком Арлекином и красным Пьеро… Возможно, он думал и о весне 1925-го, проведенной с Ольгой в Монте-Карло: это было время, когда его мыслями владели исключительно танцоры и танцовщицы…
С большим опозданием, в обстановке нервозности и горячки, вечер открывается «Бродячими комедиантами» Кохно, Берара и Соге. Вся «живность» «голубого периода» снова вышла из тени. Измотанные и голодные, в едва прикрывающих худобу лохмотьях, бродячие актеры двигаются по сцене под томные мелодии Соге… Клоуны, женщина-ствол, женщина-бабочка, сиамские сестрицы, связанные между собой огромным розовым бантом – шедевр Берара, механическая кукла в исполнении Людмилы Чериной один за другим срывают аплодисменты. Ролан Пети, обаятельный фокусник, разбрасывает направо и налево цветы и голубей. Но наибольший успех выпадает на долю грузинки Этери Пагава: она – воплощение юной грации…
И вот наконец – «Рандеву». Красный занавес поднимается, под ним оказывается другой – бежево-сиренево-голубой, расписанный Пикассо. Свеча, бархатная полумаска на персонаже, изображающем судьбу… Слово Suntuchia[60]довольно долго неподвижно висит над сценой… Аплодисменты. Свист, крики… С тех пор как Пикассо вступил в Компартию, его живопись, какова бы она ни была, действует на многих как красная тряпка на быка… Разве Курбе не пришлось в свое время расплатиться за разрушение Вандомской колонны собственными картинами? На открывшемся через полтора месяца после освобождения Осеннем салоне, где Пикассо, отступив от своего правила никогда не участвовать в салонах, выставил семьдесят четыре полотна и пять бронзовых статуй, случились настоящие беспорядки… Часть посетителей громко выражала свое возмущение, а некоторые даже принялись стаскивать со стен его картины…
Раздаются крики, свист, но слышны и аплодисменты… Пикассо сохраняет невозмутимость. Только чуть-чуть хмурит брови… Он видал и не такое! Шум, который был здесь этим вечером, – скажет он мне в антракте, – не более чем детский крик на лужайке по сравнению со скандалом, который двадцать восемь лет назад разразился на этой же площади, в театре «Шатле» по поводу «Балаганчика». Светская публика собралась насладиться «Шехерезадой» и «Видением розы»… А попала на кубистический балет, от музыки которого чуть не лопались барабанные перепонки, а все остальное не лезло ни в какие ворота. «Пикассо, Сати и я, – замечает подошедший к нам Кокто, – не могли дойти до кулис. Толпа узнала нас и начала угрожать… Не окажись рядом Аполлинер, в военной форме и с забинтованной головой, дамы повыкалывали бы нам глаза своими шпильками…»
Занавес Пикассо поднимается, открывая мою первую декорацию: слева – вывеска «БАЛ», найденная возле Бастилии, на нее направлен красный луч прожектора; в середине – высокое фотопанно с уличным фонарем, освещенное голубым; справа – фрагмент потрескавшейся стены с названием отеля «У прекрасной звезды», подсвеченный желтым…
Я успокоился. Выстроить в первый раз декорации из фотографий – затея немыслимая, но атмосфера создана: именно в такой обстановке должно развернуться придуманное Превером чудесное и жестокое приключение, где смешались любовь и смерть. Идиллия, зародившаяся в трущобах и окончившаяся кровью, несет на себе печать неотвратимости судьбы. Публика аплодирует. Пикассо дружески толкает меня локтем в бок, а оркестр проигрывает первые такты музыки Косма, тоскливой и хватающей за душу, как уличная кантилена. И вот, среди танцевальных па, раздается голос Лориса и в первый раз звучат ставшие знаменитыми слова этой песни:
Дети которые любят друг друга
Обнимаются стоя у ворот ночи
И прохожие идя мимо
Указывают на них пальцем…
Вторая декорация: опора воздушного метро «Корвизар» ночью. Ее освещает уличный фонарь, а черная тень, которую она отбрасывает на стену, похожа на силуэт изваяний острова Пасхи. Оттуда появится Судьба. Третья декорация: подъемный мост с улицы Криме. Криме, Криме… Здесь Марина де Берг, одетая в черные чулки, короткую сиреневую юбочку и желтую блузку, обтягивающую грудь (костюм придуман Майо), после весьма чувственного па-де-де, ударом бритвы убивает молодого человека, безумно в нее влюбленного… Поэтичность «Рандеву», страстная, терпкая и волнующая, покорила публику. Пикассо сказал мне: «Получилось очень красиво… И твои декорации тоже хороши… Я и не подозревал, что с помощью фотографии можно достичь такого эффекта…»[61]
Вторник 10 июля 1945
В половине двенадцатого – встреча с Мариной де Берг, молодой русской танцовщицей. Вчера утром мы с ней прохаживались по рынку Ле-Аль, среди грудами наваленных овощей. Я купил ей корзиночку персиков. А она призналась, что у нее есть заветная мечта: познакомиться с Пикассо. И я обещал повести ее к нему.
Настоящее чудо: она пришла вовремя. Но такая взволнованная и возбужденная, что была не в состоянии проглотить свой кофе… «Это безумие, – лепетала она. – Как он меня примет? И что я ему скажу? И потом: говорят, что он очень, очень злой!» Я уговариваю: «Вам нечего бояться, Марина. Худшее, что может с нами случиться, это если мы не застанем его дома или он будет занят… В этих случаях там бывает жуткая сутолока… В последний раз набежала такая толпа народу, что я развернулся и ушел, так и не повидав его…»
Марине везет. Пикассо у себя – без рубашки, в голубых шортах. Посетителей немного – человека два-три. Я представляю гостью: «Недавно вы видели, как она танцевала в Театре Сары Бернар…»
ПИКАССО. Прекрасно помню… Вы были великолепны в «Рандеву»… Танцевали «самую прекрасную девушку в мире»… Вы опасны, когда у вас в руках кинжал… Я видел, как вы убивали того, кто был в ваших объятиях… Этот балет – большой успех, не правда ли? Нам так хорошо работалось вместе…
И поскольку посетители еще здесь, он говорит мне:
– Поработайте гидом, Брассай. Покажите Марине мою мастерскую, скульптуры… И не забудьте о «музее»… А минут через пять мы все поднимемся наверх…
Перед тем, как уйти, он шепчет мне на ухо:
– Она очаровательна!
Марина в восторге:
– Какой он милый, ваш Пикассо! Такой простой! Приветливый! Как я рада!
Я показываю ей его скульптуры. У нее на лице гримаска. Кроме кошек и петухов ей ничего не нравится:
– Да здесь же одни уроды! Просто ужас!
Освободившись, Пикассо ведет нас в мастерскую и показывает последние натюрморты.
– Я написал их вчера после обеда, часов за шесть…
Я рассматриваю картины. Три варианта одного и того же натюрморта с зеркалом. На каждом некоторые фрагменты полотна остались нетронутыми краской; предметы холодных тонов, стоящие перед зеркалом, дают в нем теплое, яркое отражение. Способности Пикассо, необыкновенное мастерство, с каким он работает с полотном, просто поражают: три картины, написанные за несколько часов… А может, это у нас сложилось неверное понимание того, что называется «картиной»? Ведь обычно вспоминаются те художники, кто кладет на одну картину годы жизни и огромное количество труда. Делакруа провозглашал: «Чтобы картина сохраняла непосредственность и свежесть первого наброска, к ней необходимо делать множество эскизов…» А Пикассо все больше и больше вместо бумаги использует полотно, а вместо акварели – масляные краски… Тем не менее ему случается – и гораздо чаще, чем принято думать – оставлять полотно дозревать в течение нескольких недель, месяцев и даже лет… Кстати, об огромной картине углем под названием «Бойня», представлявшей нечто вроде реплики к «Гернике». До того дня, как я увидел на ней несколько робких цветных пятнышек, она оставалась нетронутой долгие недели. Пикассо сказал мне тогда: «Я продвигаюсь потихоньку, очень осторожно. Боюсь потерять первозданную свежесть своего произведения… Если бы было возможно, я бы оставил его таким, как есть, даже если придется, развивая сюжет, начать все снова на другом полотне. А уж потом снова приняться за это… Но тогда не было бы ни одного “законченного” полотна, а лишь разные стадии одной и той же картины, которые обычно исчезают в процессе работы… Вам не кажется, что слова “исполнять”, “приводить в исполнение” несут в себе некий двойной смысл? “Заканчивать”, “завершать”, но в то же время “казнить”, “наносить последний удар”? Если я пишу столько полотен, то это потому, что ищу стихийность и, закончив с божьей помощью одну вещь, не нахожу в себе сил хоть что-нибудь к ней добавить…»
Марина рассматривает три натюрморта с зеркалом. На лице у нее уныние:
– Какие они ужасные, ваши полотна! Они меня пугают! Три картины за шесть часов вчера после обеда… А за сколько вы их продадите? Если честно, вам это нравится, Брассай? Вы находите, что это красиво? Вы говорите все это из снобизма…
Я опасаюсь, как бы простодушная искренность танцовщицы не начала раздражать Пикассо…
ПИКАССО. Нет, Марина мне определенно нравится! Настоящая, без прикрас! Такая, какая есть! Обожаю! Вы видели молодого американского художника, с которым я только что разговаривал? Он мне сказал: «Я очень любил ваши картины, Пикассо, десять лет назад я был от них без ума… Но теперь! Если честно, не знаю, что и сказать!» Я его слушал и не обижался! Его искренность просто подкупает… (Он поворачивается к Марине и насмешливо спрашивает) Ну, это все, что вы думаете о моей живописи? Если я вас правильно понял, ни у одной из моих картин нет шансов вам понравиться…
МАРИНА (слегка смутившись). Да нет же, вовсе нет. Если вы захотите мне что-нибудь подарить, то я бы предпочла этот портрет…
И указывает на «Арлезианку» Андре Маршана – единственное полотно в мастерской, написанное не рукой Пикассо.
Мы громко хохочем… Марина окончательно сконфужена.
ПИКАССО. Не переживайте! Вы не первая… Однажды на Бато-Лавуар дамский портной Поль Пуаре долго рассматривал маленькую гуашь. И пришел от нее в восторг: «Необыкновенно! Восхитительно! Гениально!» Эта гуашь была не моя, а Фернанды Оливье… Ее портрет, ею же написанный… Пуаре очень расстроился, когда я ему это сказал…
БРАССАЙ. Я не знал, что Фернанда Оливье была художницей…
ПИКАССО. Была… И рисовала тоже… Я как-нибудь покажу вам ее рисунки… У меня их много… Они очень хороши, вы увидите… Она была очень способная… но без искры божьей… Немного похожа на Мари Лорансен, но у Фернанды более мощная манера письма. Не просто красивенькая…
Пикассо смотрит на Марину. Она сидит на скамейке, скрестив голые ноги, слегка подперев рукой голову. Маленький носик вздернут, глаза лукаво поблескивают из-под спутанных рыжих волос, длинная шея, руки в созвездиях веснушек…
ПИКАССО. Какая она красивая, Марина… Совершенно восхитительный профиль… Если бы я был настоящим художником…
МАРИНА. Вы бы сделали мой портрет! О! Спасибо! Я не хочу! Вы бы сделали из меня то же, что вы делали из всех этих женщин: глаза на ушах, рот на носу!
ПИКАССО. Да нет же, послушайте! Я не буду с вами, как с другими женщинами… Я сделаю вас очень красивой! Кстати, сколько вам лет?
МАРИНА. А сколько вы мне дадите? Я никогда не говорю никому свой возраст…
ПИКАССО. Но мне-то вы можете сказать… Шепнуть на ушко… Такому старику, как я…
МАРИНА. Но вы очень молодой… Я и не представляла себе, что вы такой молодой… Как вам нравится «Рандеву»?
ПИКАССО. Похоже, что получилось удачно… Я слышал о нем много лестного, критики тоже хвалят… Танцовщики все очень хороши. Но спектакль еще не устоялся… Ах, если бы вы видели Дягилева! Какая хватка! С ним были шутки плохи. Он всегда держал в руке палку и, когда кто-нибудь не слушался, мог и ударить…
МАРИНА. Вы считаете, что это хороший метод?
ПИКАССО. Разумеется! Когда вас охаживают палкой по заднице, это вправляет мозги! В смысле поддержания дисциплины ему не было равных…
МАРИНА. А что вы думаете о Борисе? Он очень талантливый, очень умный, вы согласны? Ведь он учился у Дягилева… И у него прекрасный вкус…
ПИКАССО. И все же это не Дягилев, увы!
Я достаю из портфеля свои последние граффити. Он выхватывает их у меня из рук.
ПИКАССО. Стены – это нечто потрясающее, вы согласны? Я всегда обращал внимание на то, что на них нарисовано. В молодости я даже срисовывал настенные картинки… А сколько раз меня подмывало остановиться у какой-нибудь подходящей стенки и что-то на ней нацарапать… Удерживало только то, что…
БРАССАЙ. …вы не сможете унести ее с собой…
ПИКАССО (смеется). Да, что ее придется оставить на месте, так сказать, на произвол судьбы… Граффити принадлежат всем и никому… И все же почему бы нам не пойти как-нибудь прогуляться вместе? Я возьму с собой ножик, а вы – фотоаппарат? Я буду царапать на стенах, а вы – снимать мои граффити…
БРАССАЙ. Вы никогда не пробовали гравировать на стенах?
ПИКАССО. Пробовал. Много моих гравировок осталось на стенах на Холме… Однажды, в Париже, я ждал своей очереди в банке. Там шел ремонт. И вот между опорами лесов, на стене, предназначенной под штукатурку и покраску, я что-то нарисовал. Когда ремонт закончился, рисунок исчез… Но несколько лет спустя, в результате уж не знаю какой переделки, он снова проявился. Его сочли забавным, и кто-то выяснил, что авторство принадлежит… Пикассо. Директор банка остановил работы, вынул мою гравюру с куском стены как фреску и врезал ее в стену своей квартиры. Я был бы счастлив, если бы вам удалось сфотографировать ее когда-нибудь…
Я спрашиваю у Пикассо, много ли его настенных рисунков погибло навсегда…
Он рассказывает о персонажах, которых нарисовал на стене лестничной клетки одной из своих мастерских в Барселоне, а также вспоминает нагую фигуру, повешенного и парочку, занимающуюся любовью, которыми он украсил мансарду квартиры Сабартесов там же, в Барселоне.
ПИКАССО. В этой мансарде было круглое слуховое оконце. Я пририсовал к нему два широких века – нижнее и верхнее, и оно стало похоже на гигантский глаз…
На стенах первого кабаре Фреде, на Монмартре, он запечатлел обнаженную женщину, колибри-отшельника, портрет Сабартеса и летучую мышь. Все исчезло. И репродукций тоже не осталось. Никому не пришло в голову снять рисунки со стены. Пикассо тогда еще не был Пикассо. А вот к натюрморту с мандолиной, бутылкой перно и листком нотной бумаги под названием «Моя красотка» судьба оказалась более благосклонной… Написанный в 1912-м на стене виллы в Сорге, где Пикассо проводил лето с Евой, натюрморт был спасен. По просьбе Канвейлера его сняли вместе с куском стены, отвезли в Париж и поставили в специальный футляр.
Между тем к Пикассо пришли еще несколько посетителей и среди них – Нюш Элюар.
БРАССАЙ. Мне бы хотелось сделать балет под названием «Граффити»… Занавес откроется на широкую, сплошь разрисованную стену, возле которой стоит парнишка и что-то на ней царапает… Рядом, на асфальте, три маленькие девочки играют в классы… Потом рисунки начинают сходить со стены: «Стрела» спешит вслед за «Сердцем», шагают «Серп» и «Молот». Обязательно должна быть «Смерть», «Маски», женские и мужские половые органы, другие символы.
ПИКАССО. Ну, Марина, чего же вы ждете? Начинайте играть в классы!
БРАССАЙ. Только осторожно! Прыгать нужно на одной ноге – это похоже на музыкальный фрагмент, написанный для одной руки. По-другому в классы не играют.
Марина де Берг выходит на красный плиточный пол мастерской, поднимается на пальцы одной ноги, балансирует так некоторое время и начинает исполнять широкие прыжки и пируэты… Я прихожу к выводу, что детская игра в классы могла бы в самом деле лечь в основу весьма оригинальной хореографии…
Мы аплодируем. Пикассо подбадривает Марину: «Ну же! Давай!» Еще немного, и он закричит ей: «Оле! Оле!»
Запыхавшись, она садится и говорит мне:
– Как мне весело! Безумно весело! Пикассо просто потрясающий!
ПИКАССО. Вы должны прийти ко мне еще, Марина… Я могу дать вам полезные советы… Ну, например, зачем вы носите высокие каблуки? Это никуда не годится…
МАРИНА. Потому что я шла к Пикассо и хотела ему понравиться…
ПИКАССО. Высокие каблуки уродуют ноги. Танцовщица не должна носить ничего, кроме сандалий. Вам никто этого не говорил? Покажите мне ваши балетные туфли…
Марина протягивает ему свои балетки. Пикассо развязывает на них шнурки. Он явно взволнован…
ПИКАССО. Они напоминают мне о многом… Моя жена тоже была балетной танцовщицей… Она выписывала себе туфельки из Милана…
БРАССАЙ. Вы не находите, что Марина похожа на Ольгу?
ПИКАССО. Да, и меня это поразило! У моей жены был такой же профиль, такая же шея, такой же взгляд… Она, как и вы, была русская…
Сходство молодой танцовщицы с Ольгой Хохловой я отметил в тот самый момент, когда впервые увидел ее у Бориса Кохно… И мне нравится, что Пикассо, несмотря на семейные распри, скандальный разрыв и склоки из-за права собственности на картины, все же сохранил в душе ослепительный образ молодой балерины, встреченной им однажды зимою в Риме. Забыв пережитую боль, он способен растрогаться, найдя в хорошенькой мордашке Марины черты той, что некогда его покорила… Его приверженность счастливым воспоминаниям обладает свойством стирать из памяти горькие страницы, оставляя там лишь самое светлое.
Пикассо говорит Доре Маар, которая только что появилась:
– Это танцовщица Марина де Берг. Взгляните, Дора, не правда ли, вылитая Ольга в молодости?
И продолжает расспрашивать балерину.
ПИКАССО. А как вы размягчаете пуанты? Зажимаете их дверью? Да, это неплохо, можно и дверью. Только… ваши туфельки не выглядят очень прочными… А пуанты внутри недостаточно жесткие… Это же картон… Должно быть, они быстро снашиваются…
МАРИНА. Чтобы разносить, я их надеваю два раза. Но стоит станцевать один раз на публике, и их можно выкидывать…
ПИКАССО. Знаете, у меня сохранилось много обуви моей жены… Я поищу ее для вас… Там есть кое-что из очень хорошей кожи. Я вам их отдам. А как вы закрепляете ваше трико? Это очень важно. Ну, так вот: в следующий раз я покажу вам, как это делать лучше всего…
Приходит Андре Блох, директор «Ар котидьен». Он хотел бы опубликовать репродукции живописи Пикассо, только что воспроизведенные в технике gemmail (на просвечивающем стекле). Полотна вполне узнаваемы, но фон – прозрачный.
ПИКАССО. Любопытно, не правда ли? Это Мари Куттоли пришла идея сделать их на смоле… Вы знакомы с Жаном Кротти? Родственником Марселя Дюшана и Жака Вийона? Он и придумал этот метод. Кротти десять лет занимается тем, что пытается сочетать различные светопроницаемые цветные материалы…
Кто-то замечает, что изделия на смоле сильно напоминают витражи.
ПИКАССО. Нет, разница очень большая… С панно в свинцовой оправе – ничего общего. Здесь – амальгама из цветного стекла и света. Толченое стекло… Берется стеклянная пластинка, подсвечивается снизу… На ней раскладываются цветные стеклышки, разрезанные на куски разных размеров и толщины – так, чтобы достигнуть нужных тонов… С помощью смолы можно воспроизвести любую картину, но разве не интереснее напрямую создавать таким методом оригинальные произведения? Этот прозрачный материал мне нравится.