Ствол, давший ветвь Кальфуччи,[1469] был силен;
Род Арригуччи был средь привлеченных
К правлению, род Сиции почтен.
В каком величье видел я сраженных
Своей гордыней![1470] Как сиял для всех
Блеск золотых шаров непосрамленных![1471]
Такими были праотцы и тех,
Что всякий раз, как церковь опустеет,
В капитуле жиреют всем на смех.[1472]
Нахальный род,[1473] который свирепеет
Вслед беглецу, а чуть ему поднесть
Кулак или кошель, – ягненком блеет,
Уже тогда все выше начал лезть;
И огорчался Убертин Донато,[1474]
Что с ними вздумал породниться тесть.
Уже и Капонсакко на Меркато
Сошел из Фьезоле;[1475] и процвели
И Джуда меж граждан, и Инфангато.
Невероятной истине внемли:
Ворота в малый круг во время оно
От Делла Пера имя повели.[1476]
Кто носит герб великого барона,
Чью честь и память, празднуя Фому,
Народ оберегает от урона,
Те рыцарством обязаны ему;
Хоть ищет плотью от народной плоти
Стать тот, кто этот щит замкнул в кайму.[1477]
Я Импортуни знал и Гвальтеротти;
И не прибавься к ним иной сосед,
То Борго жил бы не в такой заботе.[1478]
Дом, ставший корнем ваших горьких бед,
Принесший вам погибель, в злобе правой,
И разрушенье бестревожных лет,
Со всеми сродными почтен был славой.
О Буондельмонте, ты в недобрый час
Брак с ним отверг, приняв совет лукавый![1479]
Тот был бы весел, кто скорбит сейчас,
Низринь тебя в глубь Эмы[1480] всемогущий,
Когда ты в город ехал в первый раз.
Но ущербленный камень, мост блюдущий,[1481]
Кровавой жертвы от Фьоренцы ждал,
Когда кончался мир ее цветущий.
|
|
При них и им подобных я видал
Фьоренцу жившей столь благоуставно,
Что всякий повод к плачу отпадал;
При них народ господствовал так славно
И мудро, что ни разу не была
Лилея опрокинута стремглавно[1482]
И от вражды не делалась ала».[1483]
Песнь семнадцатая
Пятое небо – Марс (продолжение)
Как вопросить Климену[1484], слыша новость,
Его встревожившую, поспешил
Тот, кто в отцах родил к сынам суровость,[1485]
Таков был я, и так я понят был
И госпожой, и светочем священным,
Который место для меня сменил.
И Беатриче: «Пусть не будет пленным
Огонь желанья; дай ему пылать,
Отбив его чеканом сокровенным;
Не потому, чтобы ты мог сказать
Нам новое, а чтобы приучиться,
Томясь по влаге, жажды не скрывать».
«Мой ствол, чей взлет в такие выси мчится,
Что, как для смертных истина ясна,
Что в треугольник двум тупым не влиться,
Так ты провидишь все, чему дана
Возможность быть, взирая к Средоточью,
В котором все совместны времена, –
Когда Вергилий мне являл воочью
Утес, где дух становится здоров,
И мертвый мир, объятый вечной ночью,
Немало я услышал тяжких слов
О том, что в жизни для меня настанет,
Хотя к ударам рока я готов;
Поэтому мои желанья манит
Узнать судьбу моих грядущих лет;
Стрела, которой ждешь, ленивей ранит».
Так я промолвил, вопрошая свет,
Вещавший мне; так, повинуясь строго,
Я Беатриче выполнил завет.
Не притчами, в которых вязло много
|
|
Глупцов, когда еще не пал, заклан,
Грехи людей принявший агнец бога,[1486]
Но ясной речью был ответ мне дан,
Когда отец, пекущийся о чаде,
Сказал, улыбкой скрыт и осиян:
«Возможное, вмещаясь в той тетради,
Где ваше начерталось вещество,
Отражено сполна в предвечном взгляде,
Не став необходимым оттого,
Как и ладьи вниз по реке движенье
От взгляда, отразившего его.
Оттуда[1487] так, как в уши входит пенье
Органных труб, все то, что предстоит
Тебе во времени, мне входит в зренье.
Как покидал Афины Ипполит,
Злой мачехой гонимый в гневе яром,[1488]
Так и тебе Флоренция велит.[1489]
Того хотят, о том хлопочут с жаром
И нужного достигнут без труда
Там, где Христос вседневным стал товаром.[1490]
Вину молва возложит, как всегда,
На тех, кто пострадал; но злодеянья
Изобличатся правдой в час суда.
Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.
Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
Но худшим гнетом для тебя отныне
Общенье будет глупых и дурных,
Поверженных с тобою в той долине.
Безумство, злость, неблагодарность их
Ты сам познаешь;[1491] но виски при этом
Не у тебя зардеют,[1492] а у них.
Об их скотстве объявят перед светом
Поступки их; и будет честь тебе,
Что ты остался сам себе клевретом.
Твой первый дом в скитальческой судьбе
|
|
Тебе создаст Ломбардец знаменитый,[1493]
С орлом святым над лестницей в гербе.
Тебя укроет сень такой защиты,
Что будут просьба и ответ у вас
В порядке необычном перевиты.
С ним будет тот,[1494] кто принял в первый час
Такую мощь от этого светила,[1495]
Что блеском дел прославится не раз.
Его толпа еще не отличила
По юности, и небо вечный свод
Вокруг него лишь девять лет кружило;
Но раньше, чем Гасконец проведет
Высокого Арриго,[1496] безразличье
К богатствам и к невзгодам в нем сверкнет.
Так громко щедрое его величье
Прославится, что даже у врагов
Оно развяжет их косноязычье.
Отдайся смело под его покров;
Через него судьба преобразится
Для многих богачей и бедняков.
В твоем уме о нем да впечатлится,
Но ты молчи…» – и тут он мне открыл
Невероятное для очевидца.
Затем добавил: «Сын, я пояснил
То, что тебе сказали; козни эти
Круговорот недальний затаил.
Но не завидуй тем, кто ставил сети:
Давно отмщенной будет их вина,
А ты, как прежде, будешь жить на свете».
Когда я понял, что завершена
Речь праведной души и что основа,
Которую я подал, заткана,
Я произнес, как тот, кто от другого
Совета ждет, наставника ценя,
В желаньях, в мыслях и в любви прямого:
«Я вижу, мой отец, как на меня
Несется время, чтоб я в прах свалился,
Раз я пойду, себя не охраня.
Пора, чтоб я вперед вооружился,
Дабы, расставшись с краем, всех милей,
Я и других чрез песни не лишился.
В безмерно горьком мире, и, поздней,
Вдоль круч, с которых я, из рощ услады,
Взнесен очами госпожи моей,
И в небе, от лампады до лампады,
Я многое узнал, чего вкусить
Не все, меня услышав, будут рады;
А если с правдой побоюсь дружить,
То средь людей, которые бы звали
Наш век старинным, вряд ли буду жить».
Свет, чьи лучи улыбку облекали
Мной найденного клада, засверкал,
Как отблеск солнца в золотом зерцале,
И молвил так: «Кто совесть запятнал
Своей или чужой постыдной славой,
Тот слов твоих почувствует ужал.
И все-таки, без всякой лжи лукавой,
Все, что ты видел, объяви сполна,
И пусть скребется, если кто лишавый!
Пусть речь твоя покажется дурна
На первый вкус и ляжет горьким гнетом, –
Усвоясь, жизнь оздоровит она.
Твой крик пройдет, как ветер по высотам,
Клоня сильней большие дерева;
И это будет для тебя почетом.
Тебе явили в царстве торжества,
И на горе, и в пропасти томленья
Лишь души тех, о ком живет молва, –
Затем что ум не чует утоленья
И плохо верит, если перед ним
Пример, чей корень скрыт во тьме забвенья,
Иль если довод не воочью зрим».
Песнь восемнадцатая
Пятое небо – Марс (окончание) – Шестое небо – Юпитер – Справедливые
Замкнулось вновь блаженное зерцало
В безмолвной думе, а моя жила
Во мне и горечь сладостью смягчала;
И женщина, что ввысь меня вела,
Сказала: «Думай о другом; не я ли
Вблизи того, кто оградит от зла?»
Я взгляд возвел к той, чьи уста звучали
Так ласково; как нежен был в тот миг
Священный взор, – молчат мои скрижали.
Бессилен здесь не только мой язык:
Чтоб память совершила возвращенье
В тот мир, ей высший нужен проводник.
Одно могу сказать про то мгновенье, –
Что я, взирая на нее, вкушал
От всех иных страстей освобожденье,
Пока на Беатриче упадал
Луч Вечной Радости и, в ней сияя,
Меня вторичным светом утолял.
«Оборотись и слушай, – побеждая
Меня улыбкой, молвила она. –
В моих глазах – не вся отрада Рая».
Как здесь в обличьях иногда видна
Бывает сила чувства, столь большого,
Что вся душа ему подчинена,
Так я в пыланье светоча святого
Познал, к нему глазами обращен,
Что он еще сказать мне хочет слово.
«На пятом из порогов,[1497] – начал он, –
Ствола, который, черпля жизнь в вершине,
Всегда – в плодах и листьем осенен,
Ликуют духи, чьи в земной долине
Столь громкой славой прогремели дни,
Что муз обогащали бы доныне.
И ты на плечи крестные взгляни:
Кого я назову – в их мгле чудесной
Мелькнут, как в туче быстрые огни».
И видел я: зарница глубью крестной,
Едва был назван Иисус[1498], прошла;
И с действием казалась речь совместной.
На имя Маккавея[1499] проплыла
Другая, как бы коло огневое, –
Бичом восторга взвитая юла.
Великий Карл с Орландом, эти двое
Мой взгляд умчали за собой вослед,
Как сокола паренье боевое.
Потом Гульельм и Реноард[1500] свой свет
Перед моими пронесли глазами,
Руберт Гвискар и герцог Готофред.[1501]
Затем, смешавшись с прочими огнями,
Дух, мне вещавший, дал постигнуть мне,
Как в небе он искусен меж певцами.
Я обернулся к правой стороне,
Чтобы мой долг увидеть в Беатриче,
В словах иль знаках явленный вовне;
Столь чисто было глаз ее величье,
Столь радостно, что блеском превзошло
И прежние, и новое обличье.
Как в том, что дух все более светло
Ликует, совершив благое дело,
Мы видим знак, что рвенье возросло,
Так я постиг, что большего предела
Совместно с небом огибаю круг, –
Столь дивно Беатриче просветлела.
И как меняют цвет почти что вдруг
У белолицей женщины ланиты,
Когда стыдливый с них сбежит испуг,
Так хлынула во взор мой, к ней раскрытый,
Шестой звезды благая белизна,
Куда я погрузился, с нею слитый.
Была планета Диева[1502] полна
Искрящейся любовью,[1503] чьи частицы
Являли взору наши письмена.
И как, поднявшись над прибрежьем, птицы,
Обрадованы корму, создают
И круглые, и всякие станицы,
Так стаи душ, что в тех огнях живут,
Летая, пели и в своем движенье
То D, то I, то L сплетали тут.
Сперва они кружили в песнопенье;
Затем, явив одну из букв очам,
Молчали миг-другой в оцепененье.
Ты, Пегасея[1504], что даришь умам
Величие во времени далеком,
А те – тобой – краям и городам,
Пролей мне свет, чтоб, виденные оком,
Я мог их начертанья воссоздать!
Дай мощь твою коротким этим строкам!
И гласных, и согласных семью пять
Предстало мне; и зренье отмечало
За частью часть, чтоб в целом сочетать.
«Diligite I ustitiam», – сначала
Глагол и имя шли в скрижали той;
«Qui Judicatis Terrain»,[1505] – речь кончало.
И в М последнего из слов их строй
Пребыл недвижным, и Юпитер мнился
Серебряным с насечкой золотой.
И видел я, как новый сонм спустился
К вершине М, на ней почить готов,
И пел того, к чьей истине стремился.
Вдруг, как удар промеж горящих дров
Рождает вихрь искрящегося пыла, –
Предмет гаданья для иных глупцов, –
Так и оттуда стая светов взмыла
И вверх к различным высотам всплыла,
Как Солнце, их возжегшее, судило.
Когда она недвижно замерла, –
В той огненной насечке, ясно зримы,
Возникли шея и глава орла.
Так чертит мастер неруководимый;
Он руководит, он дает простор
Той силе, коей гнезда сотворимы.
Блаженный сонм, который до сих пор
В лилее М[1506] не ведал превращений,
Слегка содвигшись, завершил узор.[1507]
О чистый светоч![1508] Свет каких камений,
И скольких, мне явил, что правый суд
Нисходит с неба, в чьей ты блещешь сени!
Молю тот Разум, где исток берут
Твой бег и мощь, взглянуть на клубы дыма,
Которые твой ясный луч крадут,[1509]
И вновь разгневаться неукротимо
На то, что местом торга сделан храм,
Из крови мук возникший нерушимо.
О рать небес, представшая мне там,
Молись за тех, кто бродит, обаянный
Дурным примером, по кривым путям!
В былом сражались, меч подъемля бранный;
Теперь – отнять стараясь где-нибудь
Хлеб, любящим Отцом всем людям данный.[1510]
Но ты, строчащий, чтобы зачеркнуть,[1511]
Знай: Петр и Павел, вертоград спасая,
Тобой губимый, умерли, но суть.
Ты, впрочем, скажешь: «У меня такая
Любовь к тому, кто одиноко жил
И пострадал, от плясок умирая,
Что и Ловца и Павла я забыл».[1512]
Песнь девятнадцатая
Шестое небо – Юпитер (продолжение)
Парил на крыльях, широко раскрытых,
Прекрасный образ и в себе вмещал
Веселье душ, в отрадном frui[1513] слитых.
И каждая была как мелкий лал,
В котором словно солнце отражалось,
И жгучий луч в глаза мне ударял.
И то, что мне изобразить осталось,
Ни в звуках речи, ни в чертах чернил,
Ни в снах мечты вовек не воплощалось.
Я видел и внимал, как говорил
Орлиный клюв, и «я» и «мой» звучало,
Где смысл реченья «мы» и «наш» сулил.
«За правосудье, – молвил он сначала, –
И праведность я к славе вознесен,
Для коей одного желанья мало.
Я памятен среди земных племен,
Но мой пример в народах извращенных,
Хоть и хвалим, не ставится в закон».
Так пышет в груде углей раскаленных
Единый жар, как были здесь слиты
В единый голос сонмы просветленных.
И я тогда: «О вечные цветы
Нетленной неги, чьи благоуханья
Слились в одно, отрадны и чисты,
Повейте мне, чтоб я не знал алканья,
Которым я терзаюсь так давно,
Не обретая на земле питанья!
Хоть в небесах другой стране[1514] дано
Служить зерцалом правосудью бога,
Оно от вашей не заслонено.
Вы знаете, как я вам внемлю строго,
И знаете сомненье[1515], тайных мук
Моей душе принесшее столь много».
Как сокол, если снять с него клобук,
Вращает голову, и бьет крылами,
И горд собой, готовый взвиться вдруг,
Так этот образ, сотканный хвалами
Щедротам божьим, мне себя явил
И песни пел, неведомые нами.
Потом он начал: «Тот, кто очертил
Окружность мира, где и сокровенный,
И явный строй вещей распределил,
Не мог запечатлеть во всей вселенной
Свой разум так, чтобы ее предел
Он не превысил в мере несравненной.
Тот первый горделивец, кто владел
Всем, что доступно созданному было,
Не выждав озаренья, пал, незрел.[1516]
И всякому, чья маломощней сила,
То Благо охватить возбранено,
Что, без границ, само себе – мерило.
Зато и наше зренье, – а оно
Лишь как единый из лучей причастно
Уму, которым все озарено, –
Не может быть само настолько властно,
Чтобы его Исток во много раз
Не видел дальше, чем рассудку ясно.
И разум, данный каждому из вас,
В смысл вечной справедливости вникая,
Есть как бы в море устремленный глаз:
Он видит дно, с прибрежия взирая,
А над пучиной тщетно мечет взгляд;
Меж тем дно есть, но застит глубь морская.
Свет – только тот, который восприят
От вечной Ясности; а все иное –
Мрак, мгла телесная, телесный яд.
Отныне правосудие живое
Тебе раскрыл я и вопрос пресек,
Не оставлявший мысль твою в покое.
Ты говорил: «Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?»
Кто ты, чтобы, в судейском сев наряде,
За много сотен миль решать дела,
Когда твой глаз не видит дальше пяди?
Все те, чья мысль со мной бы вглубь пошла,
Когда бы вас Писанье не смиряло,
Сомненьям бы не ведали числа.
О стадо смертных, мыслящее вяло!
Благая воля изначала дней
От благости своей не отступала.
То – справедливо, что созвучно с ней;
Не привлекаясь бренными благами,
Она творит их из своих лучей».
Как аист, накормив птенцов, кругами,
Витая над гнездом, чертит простор,
А выкормок следит за ним глазами,
Так воспарял, – и так вздымал я взор, –
Передо мною образ благодатный,
Чьи крылья подвигал такой собор.
Он пел, кружа, и молвил: «Как невнятны
Тебе мои слова, так искони
Пути господни смертным непонятны».
Когда недвижны сделались огни
Святого духа, все как знак чудесный,
Принесший Риму честь в былые дни,[1517]
Он начал вновь: «Сюда, в чертог небесный,
Не восходил не веривший в Христа
Ни ранее, ни позже казни крестной.
Но много и таких зовет Христа,
Кто в день возмездья будет меньше prope[1518]
К нему, чем те, кто не знавал Христа.
Они родят презренье в эфиопе,
Когда кто здесь окажется, кто – там,
Навек в богатом или в нищем скопе.[1519]
Что скажут персы вашим королям,
Когда листы раскроются для взора,
Где полностью записан весь их срам?
Там узрят, средь Альбертова позора,
Как пражская земля разорена,
О чем перо уже помянет скоро;[1520]
Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,
С тех пор как стал поддельщиком металла
Тот, кто умрет от шкуры кабана;[1521]
Там узрят, как гордыня обуяла
Шотландца с англичанином,[1522] как им
В своих границах слишком тесно стало.
Увидят, как верны грехам земным
Испанец и богемец,[1523] без печали
Мирящийся с бесславием своим;
Увидят, что заслуги засчитали
Хромцу ерусалимскому чрез I,
А через М – обратное вписали;[1524]
Увидят, как живет в скупой грязи
Тот, кто над жгучим островом вельможен,[1525]
Где для Анхиза был конец стези;[1526]
И чтобы показать, как он ничтожен,
О нем напишут с сокращеньем слов,
Где многий смысл в немного строчек вложен.
И обличатся в мерзости грехов
И брат, и дядя,[1527] топчущие рьяно
Честь прадедов и славу двух венцов.
И не украсят царственного сана
Норвежец, португалец или серб,
Завистник веницейского чекана.[1528]
Блаженна Венгрия, когда ущерб
Свой возместит![1529] И счастлива Наварра,
Когда горами оградит свой герб![1530]