Святого рвенья и отдать свой пыл
Создателю так не была готова,
Как я, внимая, это ощутил;
И так моя любовь им поглощалась,
Что я о Беатриче позабыл.
Она, без гнева, только, улыбалась,
Но так сверкала радость глаз святых,
Что целостная мысль моя распалась.[1284]
Я был средь блесков мощных и живых,[1285]
Обвивших нас венцом, и песнь их слаще
Еще была, чем светел облик их;
Так дочь Латоны[1286] иногда блестящий
Наденет пояс, и, огнем сквозя,
Он светится во мгле, его держащей.
В дворце небес, где шла моя стезя,
Есть много столь прекрасных самоцветов,
Что их из царства унести нельзя;
Таким вот было пенье этих светов;
И кто туда подняться не крылат,
Тот от немого должен ждать ответов.
Когда певучих солнц горящий ряд,
Нас, неподвижных, обогнув трикраты,
Как звезды, к остьям близкие, кружат,
Остановился, как среди баллаты[1287],
Умолкнув, станет женщин череда
И ждет, чтоб отзвучал запев начатый,
В одном из них послышалось[1288]: «Когда
Луч милости, который возжигает
Неложную любовь, чтоб ей всегда
Расти с ним вместе, так в тебе сверкает,
Что вверх тебя ведет по ступеням,
С которых сшедший – вновь на них – ступает,
Тот, кто твоим бы отказал устам
В своем вине, не больше бы свободен
Был, чем поток, не льющийся к морям.
Ты хочешь знать, какими благороден
Цветами наш венок, сплетенный тут
Вкруг той, кем ты введен в чертог господень.
Я был одним из агнцев, что идут
За Домиником на пути богатом,[1289]
Где все, кто не собьется, тук найдут.[1290]
Тот, справа, был мне пестуном и братом;
|
|
Альбертом из Колоньи[1291] он звался,
А я звался Фомою Аквинатом.
Чтоб наша вязь тебе предстала вся,
Внимай, венец блаженный озирая
И взор вослед моим словам неся.
Вот этот пламень льет, не угасая,
Улыбка Грациана, кем стоят
И тот, и этот суд, к отраде Рая.[1292]
Другой, чьи рядом с ним лучи горят,
Был тем Петром, который, как однажды
Вдовица, храму подарил свой клад.[1293]
Тот, пятый блеск, прекраснее, чем каждый
Из нас, любовью вдохновлен такой,
Что мир о нем услышать полон жажды.
В нем – мощный ум, столь дивный глубиной,
Что, если истина – не заблужденье,
Такой мудрец не восставал второй.[1294]
За ним ты видишь светоча горенье,
Который, во плоти, провидеть мог
Природу ангелов и их служенье.[1295]
Соседний с ним счастливый огонек –
Заступник христианских лет, который
И Августину некогда помог.[1296]
Теперь, вращая мысленные взоры
От света к свету вслед моим хвалам,
Ты, чтоб узнать восьмого, ждешь опоры.
Узрев все благо, радуется там
Безгрешный дух, который лживость мира
Являет внявшему его словам.
Плоть, из которой он был изгнан, сиро
Лежит в Чельдоро[1297]; сам же он из мук
И заточенья принят в царство мира.[1298]
За ним пылают, продолжая круг,
Исидор, Беда и Рикард с ним рядом,
Нечеловек в превысшей из наук.[1299]
Тот, вслед за кем ко мне вернешься взглядом,
Был ясный дух, который смерти ждал,
Отравленный раздумий горьким ядом:
То вечный свет Сигера, что читал
|
|
В Соломенном проулке в оны лета
И неугодным правдам поучал».[1300]
И как часы[1301] зовут нас в час рассвета,
Когда невеста божья,[1302] встав, поет
Песнь утра жениху и ждет привета,
И зубчик гонит зубчик и ведет,
И нежный звон «тинь-тинь» – такой блаженный,
Что дух наш полн любви, как спелый плод, –
Так предо мною хоровод священный
Вновь двинулся, и каждый голос в лад
Звучал другим, такой неизреченный,
Как может быть лишь в вечности услад.
Песнь одиннадцатая
Четвертое небо – Солнце (продолжение) – Первый хоровод
О смертных безрассудные усилья!
Как скудоумен всякий силлогизм,
Который пригнетает ваши крылья.[1303]
Кто разбирал закон, кто – афоризм,[1304]
Кто к степеням священства шел ревниво,
Кто к власти чрез насилье иль софизм,
Кого манил разбой, кого – нажива,
Кто, в наслажденья тела погружен,
Изнемогал, а кто дремал лениво,
В то время как, от смуты отрешен,
Я с Беатриче в небесах далече
Такой великой славой был почтен.
Как только каждый прокружил до встречи
С той точкой круга, где он прежде был,
Все утвердились, как в светильнях свечи.
И светоч, что со мною говорил,[1305]
Вновь подал голос из своей средины
И, улыбаясь, ярче засветил:
«Как мне сияет луч его единый,
Так, вечным Светом очи напоя,
Твоих раздумий вижу я причины.
Ты ждешь, недоуменный, чтобы я
Тебе раскрыл пространней, чем вначале,
Дабы могла постичь их мысль твоя,
|
|
Мои слова, что «Тук найдут»,[1306] и дале,
Где я сказал: «Не восставал второй»:[1307]
Здесь надо, чтоб мы строго различали.
Небесный промысл, правящий землей
С премудростью, в которой всякий бренный
Мутится взор, сраженный глубиной,
Дабы на зов любимого священный
Невеста жениха, который с ней
В стенаньях кровью обручен блаженной,
Уверенней спешила и верней,
Как в этом, так и в том руководима,
Определил ей в помощь двух вождей.[1308]
Один пылал пыланьем серафима;
В другом казалась мудрость так светла,
Что он блистал сияньем херувима.[1309]
Лишь одного прославлю я дела,[1310]
Но чтит двоих речь об одном ведущий,
Затем что цель их общею была.
Промеж Тупино и водой, текущей
С Убальдом облюбованных высот,
Горы высокой сходит склон цветущий
И на Перуджу зной и холод шлет
В Ворота Солнца; а за ним, стеная,
Ночера с Гвальдо терпят тяжкий гнет.[1311]
На этом склоне, там, где он, ломая,
Смягчает кручу, солнце в мир взошло,[1312]
Как всходит это, в Ганге возникая;
Чтоб это место имя обрело,
«Ашези»[1313] – слишком мало бы сказало;
Скажи «Восток», чтоб точно подошло.
Оно, хотя еще недавно встало,
Своей великой силой кое в чем
Уже земле заметно помогало.
Он юношей вступил в войну с отцом
За женщину,[1314] не призванную к счастью:
Ее, как смерть, впускать не любят в дом;
И, перед должною духовной властью
Et coram patre с нею обручась,[1315]
Любил ее, что день, то с большей страстью.
Она, супруга первого[1316] лишась,
Тысячелетье с лишним, в доле темной,
Вплоть до него любви не дождалась;
Хоть ведали, что в хижине укромной,
Где жил Амикл, не дрогнула она
Пред тем, кого страшился мир огромный,[1317]
И так была отважна и верна,
Что, где Мария ждать внизу осталась,
К Христу на крест взошла[1318] рыдать одна.
Но, чтоб не скрытной речь моя казалась,
Знай, что Франциском этот был жених
И Нищетой невеста называлась.
При виде счастья и согласья их,
Любовь, умильный взгляд и удивленье
Рождали много помыслов святых.
Бернарда[1319] первым обуяло рвенье,
И он, разутый, вслед спеша, был рад
Столь дивное настичь упокоенье.
О, дар обильный, о, безвестный клад!
Эгидий бос, и бос Сильвестр,[1320] ступая
Вслед жениху; так дева манит взгляд!
Отец и пестун из родного края
Уходит с нею, теми окружен,
Чей стан уже стянула вервь простая;
Вежд не потупив оттого, что он Сын
Пьетро Бернардоне и по платью
И по лицу к презреннейшим причтен,
Он царственно все то, что движет братью,
Раскрыл пред Иннокентием, и тот
Устав скрепил им первою печатью.[1321]
Когда разросся бедненький народ
Вокруг того, чья жизнь столь знаменита.
Что славу ей лишь небо воспоет,
Дух повелел, чтоб вновь была повита
Короной, из Гонориевых рук,
Святая воля их архимандрита.[1322]
Когда же он, томимый жаждой мук,
Перед лицом надменного султана[1323]
Христа восславил и Христовых слуг,
Но увидал, что учит слишком рано
Незрелых, и вернулся, чтоб во зле
Не чахла италийская поляна, –
На Тибр и Арно рознящей скале[1324]
Приняв Христа последние печати,
Он их носил два года на земле.[1325]
Когда даритель столькой благодати
Вознес того, кто захотел таким
Смиренным быть, к им заслуженной плате,
Он братьям, как наследникам своим,
Возлюбленную поручил всецело,
Хранить ей верность завещая им;
Единственно из рук ее хотела
Его душа в чертог свой отойти,
Иного гроба не избрав для тела.[1326]
Суди ж, каков был тот,[1327] кто с ним вести
Достоин был вдвоем ладью Петрову[1328]
Средь волн морских по верному пути!
Он нашей братьи положил основу;[1329]
И тот, как видишь, грузит добрый груз,
Кто с ним идет, его послушный слову.
Но у овец его явился вкус
К другому корму, и для них надежней
Отыскивать вразброд запретный кус.
И чем ослушней и неосторожней
Их стадо разбредется, кто куда,
Тем у вернувшихся сосцы порожней.
Есть и такие, что, боясь вреда,
Теснятся к пастуху; но их так мало,
Что холст для ряс в запасе есть всегда.
И если внятно речь моя звучала
И ты вослед ей со вниманьем шел
И помнишь то, что я сказал сначала,
Ты часть искомого теперь обрел;[1330]
Ты видишь, как на щепки ствол сечется
И почему я оговорку ввел:
«Где тук найдут[1331] все те, кто не собьется».
Песнь двенадцатая
етвертое небо – Солнце (продолжение) – Второй хоровод
Едва последнее промолвил слово
Благословенный пламенник, как вдруг
Священный жернов[1332] закружился снова;
И, прежде чем он сделал полный круг,
Другой его замкнул, вовне сплетенный,
Сливая с шагом шаг, со звуком звук,
Звук столь певучих труб,[1333] что, с ним сравненный,
Земных сирен и муз[1334] не ярче звон,
Чем рядом с первым блеском – отраженный.
Как средь прозрачных облачных пелен
Над луком лук соцветный и сокружный[1335]
Посланницей Юноны[1336] вознесен,
И образован внутренним наружный,
Похож на голос той, чье тело страсть,
Как солнце – мглу, сожгла тоской недужной,[1337]
И предрекать дается людям власть, –
Согласно с божьим обещаньем Ною,[1338] –
Что вновь на мир потопу не ниспасть,
Так вечных роз гирляндою двойною
Я окружен был с госпожой моей,
И внешняя скликалась с основною.
Когда же пляску и, совместно с ней,
Торжественное пенье и пыланье
Приветливых и радостных огней
Остановило слитное желанье,
Как у очей совместное всегда
Бывает размыканье и смыканье, –
В одном из новых пламеней тогда
Раздался голос,[1339] взор мой понуждая
Оборотиться, как иглу звезда,[1340]
И начал так: «Любовь, во мне сияя,
Мне речь внушает о другом вожде,[1341]
Как о моем была здесь речь благая.
Им подобает вместе быть везде,
Чтоб нераздельно слава озаряла
Обьединенных в боевом труде.
Христова рать, хотя мечи достала
Такой ценой, медлива и робка
За стягом шла, и ратных было мало,
Когда царящий вечные века,
По милости, не в воздаянье чести,
Смутившиеся выручил войска,
Послав, как сказано, своей невесте
Двух воинов, чье дело, чьи слова
Рассеянный народ собрали вместе.
В той стороне, откуда дерева
Живит Зефир, отрадный для природы,[1342]
Чтоб вновь Европу облекла листва,
Близ берега, в который бьются воды,
Где солнце, долго идя на закат,
Порою покидает все народы,
Есть Каларога[1343], благодатный град,
Хранительным щитом обороненный,
В котором лев принижен и подъят.[1344]
И в нем родился этот друг влюбленный
Христовой веры, поборатель зла,
Благой к своим, с врагами непреклонный.
Чуть создана, душа его была
Полна столь мощных сил, что, им чревата,
Пророчествовать мать его могла.
Когда у струй, чье омовенье свято,[1345]
Брак[1346] между ним и верой был свершен,
Взаимным благом их даря богато,
То восприемнице приснился сон,
Какое чудное исполнить дело
Он с верными своими вдохновлен.
И, чтобы имя суть запечатлело,
Отсюда[1347] мысль сошла его наречь
Тому подвластным, чьим он был всецело.
Он назван был Господним;[1348] строя речь,
Сравню его с садовником Христовым,
Который призван сад его беречь.
Он был посланцем и слугой Христовым,
И первый взор любви, что он возвел,
Был к первым наставлениям Христовым.
В младенчестве своем на жесткий пол
Он, бодрствуя, ложился, молчаливый,
Как бы твердя: «Я для того пришел».
Вот чей отец воистину Счастливый![1349]
Вот чья воистину Иоанна мать,
Когда истолкования правдивы![1350]
Не ради благ, манящих продолжать
Нелегкий путь Остийца и Фаддея,[1351]
Успел он много в малый срок познать,
Но лишь о манне истинной радея;
И обходил дозором вертоград,[1352]
Чтоб он, в забросе, не зачах, седея;
И у престола,[1353] что во много крат
Когда-то к истым бедным был добрее,
В чем выродок[1354] воссевший виноват,
Не назначенья в должность поскорее,
Не льготу – два иль три считать за шесть,
Не decimas, quae sunt pauperum Dei,[1355]
Он испросил; но право бой повесть
С заблудшими за то зерно, чьих кринов
Двенадцать чет пришли тебя оплесть.[1356]
Потом, познанья вместе с волей двинув,
Он выступил апостольским послом,
Себя как мощный водопад низринув
И потрясая на пути своем
Дебрь лжеученья,[1357] там сильней бурливый,
Где был сильней отпор, чинимый злом.
И от него пошли ручьев разливы,
Чьей влагою вселенский сад возрос,
Где деревца поэтому так живы.
Раз таково одно из двух колес[1358]
Той колесницы, на которой билась
Святая церковь средь усобных гроз, –
Тебе, наверно, полностью открылась
Вся мощь второго,[1359] чья святая цель
Здесь до меня Фомой превозносилась.
Но след, который резала досель
Его окружность, брошен в дни упадка,
И винный камень заменила цвель.
Державшиеся прежде отпечатка
Его шагов свернули до того,
Что ставится на место пальцев пятка.
И явит в скором времени жнитво,
Как плох был труд, когда сорняк взрыдает,
Что житница закрыта для него.[1360]
Конечно, кто подряд перелистает
Всю нашу книгу, встретит и листок,
Гласящий: «Я таков, как подобает».
Не в Акваспарте он возникнуть мог
И не в Касале, где твердят открыто,
Что слишком слаб устав иль слишком строг.[1361]
Я жизнь Бонавентуры, минорита
Из Баньореджо;[1362] мне мой труд был свят,
И все, что слева,[1363] было мной забыто.
Здесь Августин, и здесь Иллюминат,[1364]
Из первых меж босыми бедняками,
Которым бог, с их вервием, был рад.
Гугон[1365] святого Виктора меж нами,
И Петр Едок, и Петр Испанский тут,
Что сквозь двенадцать книг горит лучами;[1366]
Нафан – пророк, и тот, кого зовут
Золотоустым,[1367] и Ансельм[1368] с Донатом,
К начатку знаний приложившим труд;[1369]
А там – Рабан[1370]; а здесь, в двунадесятом
Огне сияет вещий Иоахим,
Который был в Калабрии аббатом.[1371]
То брат Фома, любовию палим,
Завидовать такому паладину
Подвиг меня хвалением своим;[1372]
И эту вслед за мной подвиг дружину».
Песнь тринадцатая
Четвертое небо – Солнце (продолжение)
Пусть тот, кто хочет знать, что мне предстало,
Вообразит (и образ, внемля мне,
Пусть держит так, как бы скала держала)
Пятнадцать звезд,[1373] горящих в вышине
Таким огнем, что он нам блещет в очи,
Любую мглу преодолев извне;
Вообразит тот Воз, что дни и ночи
На нашем небе вольно колесит
И от круженья дышла – не короче;[1374]
И устье рога пусть вообразит,
Направленного от иглы устоя,
Вокруг которой первый круг скользит;[1375]
И что они, два знака в небе строя,
Как тот, который, чуя смертный хлад,
Сплела в былые годы дочь Миноя,
Свои лучи друг в друге единят,
И эти знаки, преданы вращенью,
Идут – один вперед, другой назад,[1376] –
И перед ним возникнет смутной тенью
Созвездие, чей светлый хоровод
Меня обвил своей двойною сенью,
С которой все, что опыт нам несет,
Так несравнимо, как теченье Кьяны[1377]
С той сферою, что всех быстрей течет.
Не Вакх там воспевался, не пеаны[1378],
Но в божеской природе три лица
И как она и смертная слияны.
Умолкнув, оба замерли венца
И устремили к нам свое сиянье,
И вновь их счастью не было конца.
В содружестве божеств прервал молчанье
Тот свет,[1379] из чьих я слышал тайников
О божьем нищем чудное сказанье,
И молвил: «Раз один из двух снопов
Смолочен, и зерно лежать осталось,
Я и второй обмолотить готов.[1380]
Ты думаешь, что в грудь,[1381] откуда бралось
Ребро, чтоб вышла нежная щека,
Чье небо миру дорого досталось,[1382]
И в ту,[1383] которая на все века,
Пронзенная, так много искупила,
Что стала всякая вина легка,
Весь свет, вместить который можно было
Природе человеческой, влила
Создавшая и ту и эту сила;
И странной речь моя тебе была,
Что равного не ведала второго
Душа,[1384] чья благость в пятый блеск вошла.
Вняв мой ответ, поймешь, что это слово
С тем, что ты думал, точно совпадет,
И средоточья в круге нет другого.[1385]
Все, что умрет, и все, что не умрет,[1386] –
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
Своей Любовью бытие дает;[1387]
Затем что животворный Свет, идущий
От Светодавца и единый с ним,
Как и с Любовью, третьей с ними сущей,
Струит лучи, волением своим,
На девять сущностей,[1388] как на зерцала,
И вечно остается неделим;
Оттуда сходит в низшие начала,
Из круга в круг, и под конец творит
Случайное и длящееся мало;
Я под случайным мыслю всякий вид
Созданий, все, что небосвод кружащий
Чрез семя и без семени плодит.
Их воск изменчив, наравне с творящей
Его средой,[1389] и потому чекан
Дает то смутный оттиск, то блестящий.
Вот почему, при схожести семян,
Бывает качество плодов неравно,
И разный ум вам от рожденья дан.
Когда бы воск был вытоплен исправно