Как адмирал, чтобы людей увлечь
На кораблях воинственной станицы,
То с носа, то с кормы к ним держит речь,
Такой, над левым краем колесницы,
Чуть я взглянул при имени своем,
Здесь поневоле вписанном в страницы,
Возникшая с завешенным челом
Средь ангельского празднества – стояла,
Ко мне чрез реку обратясь лицом.
Хотя опущенное покрывало,
Окружено Минервиной листвой,[997]
Ее открыто видеть не давало,
Но, с царственно взнесенной головой,
Она промолвила, храня обличье
Того, кто гнев удерживает свой:
«Взгляни смелей! Да, да, я – Беатриче.
Как соизволил ты взойти сюда,[998]
Где обитают счастье и величье?»
Глаза к ручью склонил я, но когда
Себя увидел, то, не молвив слова,
К траве отвел их, не стерпев стыда.
Так мать грозна для сына молодого,
Как мне она казалась в гневе том:
Горька любовь, когда она сурова.
Она умолкла; ангелы кругом
Запели: «In te, Domine, speravi»,[999]
На «pedes meos» завершив псалом.
Как леденеет снег в живой дубраве,
Когда, славонским ветром остужен,
Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,
И как он сам собою поглощен,
Едва дохнет земля, где гибнут тени,[1000]
И кажется-то воск огнем спален, –
Таков был я, без слез и сокрушений,
До песни тех, которые поют
Вослед созвучьям вековечных сеней;[1001]
Но чуть я понял, что они зовут
Простить меня, усердней, чем словами:
«О госпожа, зачем так строг твой суд!», –
Лед, сердце мне сжимавший как тисками,
Стал влагой и дыханьем и, томясь,
Покинул грудь глазами и устами.
Она, все той же стороны держась
На колеснице, вняв моленья эти,
Так, речь начав, на них отозвалась:
«Вы бодрствуете в вековечном свете;
Ни ночь, ни сон не затмевают вам
Неутомимой поступи столетий;
И мой ответ скорей тому, кто там
Сейчас стоит и слезы льет безгласно,
И скорбь да соразмерится делам.
Не только силой горних кругов, властно
Велящих семени дать должный плод,
Чему расположенье звезд причастно,
Но милостью божественных щедрот,
Чья дождевая туча так подъята,
Что до нее наш взор не досягнет,
Он в новой жизни[1002] был таков когда-то,
Что мог свои дары, с теченьем дней,
Осуществить невиданно богато.
Но тем дичей земля и тем вредней,
Когда в ней плевел сеять понемногу,
Чем больше силы почвенной у ней.
Была пора, он находил подмогу
В моем лице; я взором молодым
Вела его на верную дорогу.
Но чуть я, между первым и вторым
Из возрастов,[1003] от жизни отлетела, –
Меня покинув, он ушел к другим.[1004]
Когда я к духу вознеслась от тела
И силой возросла и красотой,
Его душа к любимой охладела.
Он устремил шаги дурной стезей,
К обманным благам, ложным изначала,
Чьи обещанья – лишь посул пустой.
Напрасно я во снах к нему взывала
И наяву,[1005] чтоб с ложного следа
Вернуть его: он не скорбел нимало.
Так глубока была его беда,
Что дать ему спасенье можно было
Лишь зрелищем погибших навсегда.
И я ворота мертвых посетила,
Прося, в тоске, чтобы ему помог
Тот, чья рука его сюда взводила.
То было бы нарушить божий рок –
Пройти сквозь Лету и вкусить губами
Такую снедь, не заплатив оброк
Раскаянья, обильного слезами».
Песнь тридцать первая
Земной Рай – Лета
Ты, ставший, у священного потока, –
Так, речь ко мне направив острием,
Хоть было уж и лезвие[1006] жестоко,
Она тотчас же начала потом, –
Скажи, скажи, права ли я! Признаний
Мои улики требуют во всем».
Я был так слаб от внутренних терзаний,
Что голос мой, поднявшийся со дна,
Угас, еще не выйдя из гортани.
Пождав: «Ты что же? – молвила она. –
Ответь мне! Память о годах печали[1007]
В тебе волной[1008] еще не сметена».
Страх и смущенье, горше, чем вначале,
Исторгли из меня такое «да»,
Что лишь глаза его бы распознали.
Как самострел ломается, когда
Натянут слишком, и полет пологий
Его стрелы не причинит вреда,
Так я не вынес бремени тревоги,
И ослабевший голос мой затих,
В слезах и вздохах, посреди дороги.
Она сказала: «На путях моих,
Руководимый помыслом о благе,
Взыскуемом превыше всех других,[1009]
Скажи, какие цепи иль овраги
Ты повстречал, что мужеством иссяк
И к одоленью не нашел отваги?
Какие на челе у прочих благ
Увидел чары и слова обета,
Что им навстречу устремил свой шаг?»
Я горьким вздохом встретил слово это
И, голос мой усильем подчиня,
С трудом раздвинул губы для ответа.
Потом, в слезах: «Обманчиво маня,
Мои шаги влекла тщета земная,
Когда ваш облик скрылся от меня».
И мне она: «Таясь иль отрицая,
Ты обмануть не мог бы Судию,
Который судит, все деянья зная.
Но если кто признал вину свою
Своим же ртом, то на суде точило
Вращается навстречу лезвию.[1010]
И все же, чтоб тебе стыднее было,
Заблудшему, и чтоб тебя опять,
Как прежде, песнь сирен не обольстила,
Не сея слез, внимай мне, чтоб узнать,
Куда мой образ, ставший горстью пыли,
Твои шаги был должен направлять.
Природа и искусство не дарили
Тебе вовек прекраснее услад,
Чем облик мой, распавшийся в могиле.
Раз ты лишился высшей из отрад
С моею смертью, что же в смертной доле
Еще могло к себе привлечь твой взгляд?
Ты должен был при первом же уколе
Того, что бренно, устремить полет
Вослед за мной, не бренной, – как дотоле.
Не надо было брать на крылья гнет,
Чтоб снова пострадать, – будь то девичка
Иль прочий вздор, который миг живет.
Раз, два страдает молодая птичка;
А оперившихся и зорких птиц
От стрел и сети бережет привычка».
Как малыши, глаза потупив ниц,
Стоят и слушают и, сознавая
Свою вину, не подымают лиц,
Так я стоял. «Хоть ты скорбишь, внимая,
Вскинь бороду, – она сказала мне. –
Ты больше скорби вынесешь, взирая».
Крушится легче дуб на крутизне
Под ветром, налетевшим с полуночи
Или рожденным в Ярбиной стране,[1011]
Чем поднял я на зов чело и очи;
И, бороду взамен лица назвав,
Она отраву сделала жесточе.
Когда я каждый распрямил сустав,
Глаз различил, что первенцы творенья[1012]
Дождем цветов не окропляют трав;
И я увидел, полн еще смятенья,
Что Беатриче взоры навела
На Зверя, слившего два воплощенья.[1013]
Хоть за рекой и не открыв чела, –
Она себя былую побеждала[1014]
Мощнее, чем других, когда жила.
Крапива скорби так меня сжигала,
Что, чем сильней я что-либо любил,
Тем ненавистней это мне предстало.
Такой укор мне сердце укусил,
Что я упал; что делалось со мною,
То знает та, кем я повержен был.
Обретши силы в сердце, над собою
Я увидал сплетавшую венок[1015]
И услыхал: «Держись, держись, рукою!»
Меня, по горло погрузи в поток,
Она влекла и легкими стопами
Поверх воды скользила, как челнок.
Когда блаженный берег был над нами,
«Asperges me»,[1016] – так нежно раздалось,
Что мне не вспомнить, не сказать словами.
Меж тем она, взметнув ладони врозь,
Склонилась надо мной и погрузила
Мне голову, так что глотнуть пришлось.[1017]
Потом, омытым влагой, поместила
Меж четверых красавиц[1018] в хоровод,
И каждая меня рукой укрыла.
«Мы нимфы – здесь, мы – звезды в тьме высот;[1019]
Лик Беатриче не был миру явлен,
Когда служить ей мы пришли вперед.[1020]
Ты будешь нами перед ней поставлен;
Но вникнешь в свет ее отрадных глаз
Среди тех трех, чей взор острей направлен».[1021]
Так мне они пропели; и тотчас
Мы перед грудью у Грифона стали,
Имея Беатриче против нас.
«Не береги очей, – они сказали. –
Вот изумруды, те, что с давних пор
Оружием любви тебя сражали».
Сто сот желаний, жарче, чем костер,
Вонзили взгляд мой в очи Беатриче,
Все на Грифона устремлявшей взор.
Как солнце в зеркале, в таком величье
Двусущный Зверь в их глубине сиял,
То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.[1022]
Суди, читатель, как мой ум блуждал,
Когда предмет стоял неизмененный,
А в отраженье облик изменял.
Пока, ликующий и изумленный,
Мой дух не мог насытиться едой,
Которой алчет голод утоленный, –
Отмеченные высшей красотой,
Три остальные, распевая хором,
Ко мне свой пляс приблизили святой.
«Взгляни, о Беатриче, дивным взором
На верного, – звучала песня та, –
Пришедшего по кручам и просторам!
Даруй нам милость и твои уста
Разоблачи, чтобы твоя вторая
Ему была открыта красота!»[1023]
О света вечного краса живая,
Кто так исчах и побледнел без сна
В тени Парнаса, струй его вкушая,
Чтоб мысль его и речь была властна
Изобразить, какою ты явилась,
Гармонией небес осенена,
Когда в свободном воздухе открылась?
Песнь тридцать вторая
Земной Рай – Древо познания
Мои глаза так алчно утоляли
Десятилетней жажды[1024] жгучий зной,
Что все другие чувства мертвы стали;
Взор здесь и там был огражден стеной
Невнятия, влекомый неуклонно
В былую сеть улыбкой неземной;
Но влево отклонился принужденно,
Когда из уст богинь,[1025] стоявших там,
Раздалось слово: «Слишком напряженно!»
Упадок зренья, свойственный глазам,
В которых солнце свеже отразилось,
Меня на время приобщил к слепцам;
Когда же с малым зренье вновь сроднилось
(Я молвлю «с малым», мысля о большом,
С которым ощущенье разлучилось),
Я видел – вправо повернув плечом,
Святое войско шло стезей возвратной,[1026]
С седмицей свеч и с солнцем пред челом.
Как, оградив себя щитами, ратный
Заходит строй, за стягом идя вспять,
Пока порядок не создаст обратный, –
Так стран небесных головная рать
Вся перед нами прежде растянулась,
Чем колесница стала загибать.
Из женщин каждая к оси вернулась,
И благодатный груз повлек Грифон,
Но ни перо на нем не шелохнулось.
Та, кем я был сквозь воду проведен,
И я, и Стаций шли с руки, где круче
Колесный след в загибе закруглен.
Так, через лес, пустынный и дремучий
С тех пор, как змею женщина вняла,
Мы шли под голос ангельских созвучий.
Насколько трижды пролетит стрела,
Настолько удалясь, мы шаг прервали,
И Беатриче на землю сошла.
Тогда «Адам!» все тихо пророптали
И обступили древо, чьих ветвей
Ни листья, ни цветы не украшали.[1027]
Его намет, чем выше, тем мощней
И вправо расширявшийся, и влево,
Дивил бы индов высотой своей.
«Хвала тебе, Грифон, за то, что древа
Не ранишь клювом;[1028] вкус отраден в нем,
Но горькие терзанья терпит чрево», –
Вскричали прочие, обстав кругом
Могучий ствол; и Зверь двоерожденный:
«Так семя всякой правды соблюдем».
И, к дышлу колесницы обращенный,
Он к сирой ветви сам его привлек,
Связав их вязью, из нее сплетенной.[1029]
Как наши поросли, когда поток
Большого света смешан с тем, который
Вслед за ельцом небесным ждет свой срок,[1030]
Пестро рядятся в свежие уборы,
Пока еще не под другой звездой
Коней для Солнца запрягают Оры, –
Так в цвет, светлей фиалки полевой
И гуще розы, облеклось растенье,
Где прежде каждый сук был неживой.
Я не постиг нездешнее хваленье,
Которое весь сонм их возгласил,
И не дослушал до конца их пенье.
Умей я начертать, как усыпил
Сказ о Сиринге очи стражу злому,[1031]
Который бденье дорого купил,
Я, подражая образцу такому,
Живописал бы, как ввергался в сон;
Но пусть искуснейший опишет дрему.
А я скажу, как я был пробужден
И полог сна раздрали блеск мгновенный
И возглас: «Встань же! Чем ты усыплен?»[1032]
Как, цвет увидев яблони священной,
Чьим брачным пиром небеса полны
И чьи плоды бесплотным вожделенны,
Петр, Иоанн и Яков, сражены
Бесчувствием, очнулись от глагола,
Который разрушал и глубже сны,
И видели, что лишена их школа
Уже и Моисея, и Ильи,
И на учителе другая стола,[1033] –
Так я очнулся, в смутном забытьи
Увидев над собой при этом кличе
Ту, что вдоль струй вела шаги мои.
В смятенье, я сказал: «Где Беатриче?»
И та: «Она воссела у корней
Листвы, обретшей новое величье.
Взгляни на круг приблизившихся к ней;
Другие ввысь восходят[1034] за Грифоном,
И песня их и глубже, и звучней».
Звенела ль эта речь дальнейшим звоном,
Не знаю, ибо мне была видна
Та, что мой слух заставила заслоном.
Она сидела на земле, одна,
Как если б воз, который Зверь двучастный
Связал с растеньем, стерегла она.
Окрест нее смыкали круг прекрасный
Семь нимф,[1035] держа огней священный строй,
Над коим Австр и Аквилон[1036] не властны.
«Ты здесь на краткий срок в сени лесной,
Дабы затем навек, средь граждан Рима,
Где римлянин – Христос, пребыть со мной.
Для пользы мира, где добро гонимо,
Смотри на колесницу и потом
Все опиши, что взору было зримо».[1037]
Так Беатриче; я же, весь во всем
К стопам ее велений преклоненный,
Воззрел послушно взором и умом.
Не падает столь быстро устремленный
Огонь из тучи плотной, чьи пласты
Скопились в сфере самой отдаленной,
Как птица Дия пала с высоты
Вдоль дерева, кору его терзая,
А не одну лишь зелень и цветы,
И, в колесницу мощно ударяя,
Ее качнула; так, с боков хлеща,
Раскачивает судно зыбь морская.[1038]
Потом я видел, как, вскочить ища,
Кралась лиса к повозке величавой,
Без доброй снеди до костей тоща.
Но, услыхав, какой постыдной славой
Ее моя корила госпожа,
Она умчала остов худощавый.[1039]
Потом, я видел, прежний путь держа,
Орел спустился к колеснице снова
И оперил ее, над ней кружа.[1040]
Как бы из сердца, горестью больного,
С небес нисшедший голос произнес:
«О челн мой, полный бремени дурного!»
Потом земля разверзлась меж колес,
И видел я, как вышел из провала
Дракон, хвостом пронзая снизу воз;
Он, как оса, вбирающая жало,
Согнул зловредный хвост и за собой
Увлек часть днища, утоленный мало.
Остаток, словно тучный луг – травой,
Оделся перьями, во имя цели,
Быть может, даже здравой и благой,
Подаренными, и они одели
И дышло, и колеса по бокам,
Так, что уста вздохнуть бы не успели.[1041]
Преображенный так, священный храм
Явил семь глав над опереньем птичьим:
Вдоль дышла – три, четыре – по углам.
Три первые уподоблялись бычьим,
У прочих был единый рог в челе;
В мир не являлся зверь, странней обличьем.[1042]
Уверенно, как башня на скале,
На нем блудница наглая сидела,
Кругом глазами рыща по земле;
С ней рядом стал гигант, чтобы не смела
Ничья рука похитить этот клад;
И оба целовались то и дело.[1043]
Едва она живой и жадный взгляд
Ко мне метнула, друг ее сердитый
Ее стегнул от головы до пят.
Потом, исполнен злобы ядовитой,
Он отвязал чудовище и в лес
Его повлек, где, как щитом укрытый,
С блудницей зверь невиданный исчез.[1044]
Песнь тридцать третья
Земной Рай – Эвноя
«Deus, venerunt gentes»,[1045] – то четыре,
То три жены, та череда и та,
Сквозь слезы стали петь стихи Псалтири.
И Беатриче, скорбью повита,
Внимала им, подобная в печали,
Быть может, лишь Марии у креста.
Когда же те простор для речи дали,
Сказала, вспыхнув, как огонь во тьме,
И встав, и так слова ее звучали:
«Modicum, et non videbitis me;
Et iterum, любимые сестрицы,
Modicum, et vos videbitis me».[1046]
И, двинувшись в предшествии седмицы,[1047]
Мне, женщине и мудрецу[1048] – за ней
Идти велела манием десницы.
И ранее, чем на стезе своей
Она десятый шаг свой опустила,
Мне хлынул в очи свет ее очей.
«Иди быстрей, – она проговорила,
Спокойное обличие храня, –
Чтобы тебе удобней слушать было».
Я подошел, по ней мой шаг равня;
Она сказала: «Брат мой, почему бы
Тебе сейчас не расспросить меня?»
Как те, кому мешает страх сугубый
Со старшими свободно речь вести,
И голос их едва идет сквозь зубы,
Так, полный звук не в силах обрести:
«О госпожа, – ответил я, смущенный, –
То, что мне нужно, легче вам найти».
Она на это: «Пусть твой дух стесненный
Боязнь и стыд освободят от пут,
Так, чтобы ты не говорил, как сонный.
Знай, что порушенный змеей сосуд[1049]
Был и не стал;[1050] но от судьи вселенной
Вино и хлеб злодея не спасут.[1051]
Еще придет преемник предреченный
Орла, чьи перья, в колесницу пав,
Ее уродом сделали и пленной.
Я говорю, провиденьем познав,
Что вот уже и звезды у порога,
Не знающие никаких застав,
Когда Пятьсот Пятнадцать,[1052] вестник бога,
Воровку и гиганта истребит
За то, что оба согрешали много.
И если эта речь моя гласит,
Как Сфинга и Фемида, темным складом,
И смысл ее от разума сокрыт, –
Событья уподобятся Наядам
И трудную загадку разрешат,
Но будет мир над нивой и над стадом.[1053]
Следи; и точно, как они звучат,
Мои слова запомни для наказа
Живым, чья жизнь – лишь путь до смертных врат
И при писанье своего рассказа
Не скрой, каким растенье ты нашел,
Ограбленное здесь уже два раза.[1054]
Кто грабит ветви иль терзает ствол,
Повинен в богохульственной крамоле:
Бог для себя святыню их возвел.
Грызнув его, пять тысяч лет и доле
Ждала в мученьях первая душа,[1055]
Чтоб грех избыл другой, по доброй воле.
Спит разум твой, размыслить не спеша,
Что неспроста оно взнеслось так круто,
Таким наметом стебель заверша.
Не будь твое сознание замкнуто,
Как в струи Эльсы,[1056] в помыслы сует,
Не будь их прелесть – как Пирам для тута,[1057]
Ты, по наличью этих лишь примет,
Постиг бы нравственно, сколь правосудно
Господь на древо наложил запрет.
Но так как ты, – мне угадать нетрудно, –
Окаменел и потускнел умом
И свет моих речей приемлешь скудно,
Хочу, чтоб ты в себе их нес потом,
Подобно хоть не книге, а картине,
Как жезл приносят с пальмовым листом».[1058]
И я: «Как оттиск в воске или глине,
Который принял неизменный вид,
Мой разум вашу речь хранит отныне.