Песнь тридцать четвертая 5 глава




Небесный свет себя замкнул сурово:

 

 

 

У всех железной нитью по краям

Зашиты веки, как для прирученья

Их зашивают диким ястребам.

 

 

 

Я не хотел чинить им огорченья,

Пройдя невидимым и видя их,

И оглянулся, алча наставленья.

 

 

 

Вождь понял смысл немых речей моих

И так сказал, не требуя вопроса:

«Спроси, в словах коротких и живых!»

 

 

 

Вергилий шел по выступу откоса

Тем краем, где нетрудно, оступясь,

Упасть с неогражденного утеса.

 

 

 

С другого края, к скалам прислонясь,

Сидели тени, и по лицам влага

Сквозь страшный шов у них волной лилась.

 

 

 

Я начал так, не продолжая шага:

«О вы, чей взор увидит свет высот

И кто другого не желает блага,

 

 

 

Да растворится пенистый налет,

Мрачащий вашу совесть, и сияя,

Над нею память вновь да потечет!

 

 

 

И если есть меж вами мне родная

Латинская душа, я был бы рад

И мог бы ей быть в помощь, это зная».

 

 

 

«У нас одна отчизна – вечный град.[709]

Ты разумел – душа, что обитала

Пришелицей в Италии, мой брат».

 

 

 

Немного дальше эта речь звучала,

Чем стали я и мудрый мой певец;

В ту сторону подвинувшись сначала,

 

 

 

Я меж других увидел, наконец,

Того, кто ждал. Как я его заметил?

Он поднял подбородок, как слепец.

 

 

 

«Дух, – я сказал, – чей жребий станет светел!

Откуда ты иль как зовут тебя,

Когда ты тот, кто мне сейчас ответил?»

 

 

 

И тень: «Из Сьены я и здесь, скорбя,

Как эти все, что жизнь свою пятнали,

Зову, чтоб Вечный нам явил себя.

 

 

 

Не мудрая, хотя меня и звали

Сапия,[710] меньше радовалась я

Своим удачам, чем чужой печали.

 

 

 

Сам посуди, правдива ль речь моя

И был ли кто безумен в большей доле,

Уже склонясь к закату бытия.

 

 

 

Моих сограждан враг теснил у Колле,[711]

А я молила нашего Творца

О том, что сталось по его же воле.

 

 

 

Их одолели, не было бойца,

Что б не бежал; я на разгром глядела

И радости не ведала конца;

 

 

 

Настолько, что, лицо подъемля смело,

Вскричала: «Бог теперь не страшен мне!». –

Как черный дрозд, чуть только потеплело.

 

 

 

У края дней я, в скорбной тишине,

Прибегла к богу; но мой долг ужасный

Еще на мне бы тяготел вполне,

 

 

 

Когда б не вышло так, что сердцем ясный

Пьер Петтинайо[712] мне помог, творя,

По доброте, молитвы о несчастной.[713]

 

 

 

Но кто же ты, который, нам даря

Свое вниманье, ходишь, словно зрячий,

Как я сужу, и дышишь, говоря?»

 

 

 

И я: «Мой взор замкнется не иначе,

Чем ваш, но ненадолго, ибо он

Кривился редко при чужой удаче.

 

 

 

Гораздо большим ужасом смущен

Мой дух пред мукой нижнего обрыва;

Той ношей я заране пригнетен».[714]

 

 

 

«Раз ты там не был, – словно слыша диво,

Сказала тень, – кто дал тебе взойти?»

И я: «Он здесь и внемлет молчаливо.

 

 

 

Еще я жив; лишь волю возвести,

Избранная душа, и я земные,

Тебе служа, готов топтать пути».

 

 

 

«О, – тень в ответ, – слова твои такие,

Что, несомненно, богом ты любим;

Так помолись иной раз о Сапии.

 

 

 

Прошу тебя всем, сердцу дорогим:

Быть может, ты пройдешь землей Тосканы,

Так обо мне скажи моим родным.

 

 

 

 

 

В том городе все люди обуяны

Любовью к Таламонэ, но успех

Обманет их, как поиски Дианы,

 

 

 

И адмиралам будет хуже всех».[715]

 

 

 

 

Песнь четырнадцатая

 

Круг второй (продолжение)

 

 

Кто это кружит здесь, как странник некий,

Хоть смертью он еще не окрылен,

И подымает и смыкает веки?»

 

 

 

«Не знаю, кто; он кем-то приведен;

Спроси, ты ближе; только не сурово,

А ласково, чтобы ответил он».

 

 

 

Так, наклонясь один к плечу другого,

Шептались двое, от меня правей;

Потом, подняв лицо, чтоб молвить слово,

 

 

 

Один сказал: «Дух, во плоти своей

Идущий к небу из земного края,

Скажи нам и смущение развей:

 

 

 

Откуда ты и кто ты, что такая

Тебе награда дивная дана,

Редчайшая, чем всякая иная?»

 

 

 

И я: «В Тоскане речка есть одна;

Сбегая с Фальтероны,[716] вьется смело

И сотой милей не утолена.

 

 

 

С тех берегов принес я это тело;

Сказать мое вам имя – смысла нет,

Оно еще не много прозвенело».

 

 

 

И вопрошавший: «Если в твой ответ

Суждение мое проникнуть властно,

Ты говоришь об Арно». А сосед

 

 

 

Ему сказал: «Должно быть, не напрасно

Названья этой речки он избег,

Как будто до того оно ужасно».

 

 

 

И тот: «Что думал этот человек,

Не ведаю; но по заслугам надо,

Чтоб это имя сгинуло навек!

 

 

 

Вдоль всей реки, оттуда, где громада

Хребта, с которым разлучен Пелор,[717]

Едва ль не толще остального ряда,

 

 

 

Дотуда, где опять в морской простор

Спешит вернуться то, что небо сушит,

А реки снова устремляют с гор,

 

 

 

Все доброе, как змея, каждый душит;

Места ли эти под наитьем зла,

Или дурной обычай правду рушит,

 

 

 

Но жалкая долина привела

Людей к такой утрате их природы,

Как если бы Цирцея[718] их пасла.

 

 

 

Сперва среди дрянной свиной породы,

Что только желудей не жрет пока,

Она струит свои скупые воды;[719]

 

 

 

Затем к дворняжкам держит путь река,

Задорным без какого-либо права,

И нос от них воротит свысока.[720]

 

 

 

Спадая вниз и ширясь величаво,

Уже не псов находит, а волков

Проклятая несчастная канава.[721]

 

 

 

И, наконец, меж темных омутов,

Она к таким лисицам попадает,

Что и хитрец пред ними бестолков.[722]

 

 

 

К чему молчать? Пусть всякий мне внимает!

И этому полезно знать вперед

О том, что мне правдивый дух внушает.

 

 

 

Я вижу, как племянник твой идет

Охотой на волков и как их травит

На побережьях этих злобных вод.

 

 

 

Живое мясо на продажу ставит;

Как старый скот, ведет их на зарез;

Возглавит многих и себя бесславит.

 

 

 

Сыт кровью, покидает скорбный лес[723]

Таким, чтоб он в былой красе и силе

Еще тысячелетье не воскрес».[724]

 

 

 

Как тот, кому несчастье возвестили,

В смятении меняется с лица,

Откуда бы невзгоды ни грозили,

 

 

 

Так, выслушав пророчество слепца,

Второй, я увидал, поник в печали,

Когда слова воспринял до конца.

 

 

 

Речь этого и вид того рождали

Во мне желанье знать, как их зовут;

Мои слова как просьба прозвучали.

 

 

 

И тот же дух ответил мне и тут:

«Ты о себе мне не сказал ни звука,

А сам меня зовешь на этот труд!

 

 

 

Но раз ты взыскан богом, в чем порука

То, что ты здесь, отвечу, не тая.

Узнай: я Гвидо, прозванный Дель Дука.

 

 

 

Так завистью пылала кровь моя,

Что, если было хорошо другому,

Ты видел бы, как зеленею я.

 

 

 

И вот своих семян я жну солому.

О род людской, зачем тебя манит

Лишь то, куда нет доступа второму?

 

 

 

А вот Риньер,[725] которым знаменит

Дом Кальболи, где в нисходящем ряде

Никто его достоинств не хранит.

 

 

 

И не его лишь кровь[726] теперь в разладе, –

Меж По и Рено, морем и горой,[727]

С тем, что служило правде и отраде;

 

 

 

В пределах этих порослью густой

Теснятся ядовитые растенья,

И вырвать их нет силы никакой.

 

 

 

Где Лицио, где Гвидо ди Карпенья?

Пьер Траверсаро и Манарди где?

Увы, романцы, мерзость вырожденья!

 

 

 

Болонью Фабро не спасет в беде,

И не сыскать Фаэнце Бернардина,

Могучий ствол на скромной борозде!

 

 

 

Тосканец, слезы льет моя кручина,

Когда я Гвидо Прата вспомяну

И доблестного Д'Адзо, Уголина;

 

 

 

Тиньозо, шумной братьи старшину,

И Траверсари, живших в блеске славы,

И Анастаджи, громких в старину;[728]

 

 

 

Дам, рыцарей, и войны, и забавы,

Во имя благородства и любви,

Там, где теперь такие злые нравы!

 

 

 

О Бреттиноро, больше не живи!

Ушел твой славный род, и с ним в опале

Все, у кого пылала честь в крови.[729]

 

 

 

Нет, к счастью, сыновей в Баньякавале[730];

А Коньо – стыд, и Кастрокаро – стыд,

Плодящим графов, хуже, чем вначале.[731]

 

 

 

Когда их демон[732] будет в прах зарыт,

Не станет сыновей и у Пагани,

Но это славы их не обелит.

 

 

 

О Уголин де'Фантолин, заране

Твой дом себя от поношенья спас:

Никто не омрачит его преданий![733]

 

 

 

Но ты иди, тосканец; мне сейчас

Милей беседы – дать слезам излиться;

Так душу мне измучил мой рассказ!»

 

 

 

Мы знали – шаг наш должен доноситься

До этих душ; и, раз молчат они,

Мы на дорогу можем положиться.

 

 

 

И вдруг на нас, когда мы шли одни,

Нагрянул голос, мчавшийся вдоль кручи

Быстрей перуна в грозовые дни:

 

 

 

«Меня убьет, кто встретит!»[734] – и, летучий,

Затих вдали, как затихает гром,

Прорвавшийся сквозь оболочку тучи.

 

 

 

Едва наш слух успел забыть о нем,

Раздался новый, словно повторенный

Удар грозы, бушующей кругом:

 

 

 

«Я тень Аглавры, в камень превращенной!»[735]

И я, правей, а не вперед ступив,

К наставнику прижался, устрашенный.

 

 

 

Уже был воздух снова молчалив.

«Вот жесткая узда, – сказал Вергилий, –

Чтобы греховный сдерживать порыв.

 

 

 

Но вас влечет наживка, без усилий

На удочку вас ловит супостат,

И проку нет в поводьях и вабиле.[736]

 

 

 

Вкруг вас, взывая, небеса кружат,

Где все, что зримо, – вечно и прекрасно,

А вы на землю устремили взгляд;

 

 

 

И вас карает тот, кому все ясно».

 

 

 

 

Песнь пятнадцатая

 

Круг второй (окончание) – Круг третий – Гневные

 

 

Какую долю, дневный путь свершая,

Когда к исходу близок третий час,

Являет сфера, как дитя, живая,

 

 

 

Такую долю и теперь как раз

Осталось солнцу опуститься косо;[737]

Там вечер был, и полночь здесь у нас.[738]

 

 

 

Лучи нам били в середину носа,

Затем что мы к закатной стороне

Держали путь по выступу утеса,

 

 

 

 

 

Как вдруг я ощутил, что в очи мне

Ударил новый блеск, струясь продольно,

И удивился этой новизне.

 

 

 

Тогда ладони я поднес невольно

К моим бровям, держа их козырьком,

Чтобы от света не было так больно.

 

 

 

Как от воды иль зеркала углом

Отходит луч в противном направленье,

Причем с паденьем сходствует подъем,

 

 

 

И от отвеса, в равном отдаленье,

Уклон такой же точно он дает,

Что подтверждается при наблюденьи,

 

 

 

Так мне казалось, что в лицо мне бьет

Сиянье отражаемого света,

И взор мой сделал быстрый поворот.

 

 

 

«Скажи, отец возлюбленный, что это

Так неотступно мне в глаза разит,

Все надвигаясь?» – я спросил поэта.

 

 

 

«Не диво, что тебя еще слепит

Семья небес,[739] – сказал он. – К нам, в сиянье,

Идет посол – сказать, что путь открыт.

 

 

 

Но скоро в тяжком для тебя сверканье

Твои глаза отраду обретут,

Насколько услаждаться в состоянье».

 

 

 

Когда мы подошли: «Ступени тут, –

Сказал, ликуя, вестник благодати, –

И здесь подъем гораздо меньше крут».

 

 

 

Уже мы подымались, и «Bead

Misericordes!»[740] пелось нам вослед

И «Радуйся, громящий вражьи рати!»

 

 

 

Мы шли все выше, я и мой поэт,

Совсем одни; и я хотел, шагая,

Услышать наставительный ответ;

 

 

 

И так ему промолвил, вопрошая:

«Что тот слепой романец разумел,

О «доступе другим» упоминая?»

 

 

 

И вождь: «Познав, какой грозит удел

Позарившимся на чужие крохи,

Он вас от слез предостеречь хотел.

 

 

 

Богатства, вас влекущие, тем плохи,

Что, чем вас больше, тем скуднее часть,

И зависть мехом раздувает вздохи.

 

 

 

А если бы вы устремляли страсть

К верховной сфере,[741] беспокойство ваше

Должно бы неминуемо отпасть.

 

 

 

Ведь там – чем больше говорящих «наше»,

Тем большей долей каждый наделен,

И тем любовь горит светлей и краше».

 

 

P58

 

«Теперь я даже меньше утолен, –

Ответил я ему, – чем был сначала,

И большими сомненьями смущен.

 

 

 

Ведь если достоянье общим стало

И совладельцев много, почему

Они богаче, чем когда их мало?»

 

 

 

И он в ответ: «Ты снова дал уму

Отвлечься в сторону земного дела

И вместо света почерпаешь тьму.

 

 

 

Как луч бежит на световое тело,[742]

Так нескончаемая благодать

Спешит к любви из горнего предела,

 

 

 

Даря ей то, что та способна взять;

И чем сильнее пыл, в душе зажженный,

Тем большей славой ей дано сиять.

 

 

 

Чем больше сонм, любовью озаренный,

Тем больше в нем благой любви горит,

Как в зеркалах взаимно отраженной.

 

 

 

Когда моим ответом ты не сыт,

То Беатриче все твои томленья,

И это и другие, утолит.

 

 

 

Стремись быстрей достигнуть исцеленья

Пяти рубцов, как истребились два,

Изглаженные силой сокрушенья».

 

 

 

«Ты мне даруешь…» – начал я едва,

Как следующий круг возник пред нами,

И жадный взор мой оттеснил слова.

 

 

 

И вдруг я словно был восхищен снами,

Как если бы восторг меня увлек,

И я увидел сборище во храме;

 

 

 

И женщина, переступив порог,

С заботой материнской говорила:

«Зачем ты это сделал нам, сынок?

 

 

 

Отцу и мне так беспокойно было

Тебя искать!» Так молвила она,

И первое видение уплыло.[743]

 

 

 

И вот другая, болью пронзена,

Которую родит негодованье,

Льет токи слез, и речь ее слышна:

 

 

 

«Раз ты властитель града, чье названье

Среди богов посеяло разлад[744]

И где блистает всяческое знанье,

 

 

 

Отмсти рукам бесстыдным, Писистрат,

Обнявшим нашу дочь!» Но был спокоен

К ней обращенный властелином взгляд,

 

 

 

И он сказал, нимало не расстроен:

«Чего ж тогда достоин наш злодей,

Раз тот, кто любит нас, суда достоин?»[745]

 

 

 

Потом я видел яростных людей,

Которые, столпившись, побивали

Камнями юношу, крича: «Бей! Бей!»

 

 

 

А тот, давимый гибелью, чем дале,

Тем все бессильней поникал к земле,

Но очи к небу двери отверзали,

 

 

 

И он молил, чтоб грешных в этом зле

Господь всевышний гневом не коснулся,

И зрелась кротость на его челе.[746]

 

 

 

Как только дух мой изнутри вернулся

Ко внешней правде в должную чреду,

Я от неложных грез моих очнулся.

 

 

 

Вождь, увидав, что я себя веду,

Как тот, кого внезапно разбудили,

Сказал мне: «Что с тобой? Ты как в чаду,

 

 

 

Прошел со мною больше полумили,

Прикрыв глаза и шатко семеня,

Как будто хмель иль сон тебя клонили».

 

 

 

И я: «Отец мой, выслушай меня,

И я тебе скажу, что мне предстало,

Суставы ног моих окостеня».

 

 

 

И он: «Хотя бы сто личин скрывало

Твои черты, я бы до дна проник

В рассудок твой сквозь это покрывало.

 

 

 

Тебе был сон, чтоб сердце ни на миг

Не отвращало влагу примиренья,[747]

Которую предвечный льет родник.

 

 

 

Я «Что с тобой?» спросил не от смятенья,

Как тот, чьи взоры застилает мрак,

Сказал бы рухнувшему без движенья;

 

 

 

А я спросил, чтоб укрепить твой шаг:

Ленивых надобно будить, а сами

Они не расшевелятся никак».

 

 

 

Мы шли сквозь вечер, меря даль глазами,

Насколько солнце позволяло им,

Сиявшее закатными лучами;

 

 

 

А нам навстречу – нараставший дым

Скоплялся, темный и подобный ночи,

И негде было скрыться перед ним;

 

 

 

Он чистый воздух нам затмил и очи.

 

 

 

 

Песнь шестнадцатая

 

Круг третий (продолжение)

 

 

Во мраке Ада и в ночи, лишенной

Своих планет и слоем облаков

Под небом скудным плотно затемненной,

 

 

 

Мне взоров не давил такой покров,

Как этот дым, который все сгущался,

Причем и ворс нещадно был суров.

 

 

 

Глаз, не стерпев, невольно закрывался;

И спутник мой придвинулся слегка,

Чтоб я рукой его плеча касался.[748]

 

 

 

 

 

И как слепец, держась за вожака,

Идет, боясь отстать и опасаясь

Ушиба иль смертельного толчка,

 

 

 

Так, мглой густой и горькой пробираясь,

Я шел и новых не встречал помех,

А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»

 

 

 

И голоса я слышал, и во всех

Была мольба о мире и прощенье

Пред агнцем божьим, снявшим с мира грех.

 

 

 

Там «Agnus Dei»[749] пелось во вступленье;

И речи соблюдались, и напев

Одни и те же, в полном единенье.

 

 

 

«Учитель, это духи?» – осмелев,

Спросил я. Он в ответ: «Мы рядом с ними.

Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».

 

 

 

«А кто же ты, идущий в нашем дыме

И вопрошающий про нас, как те,

Кто мерит год календами земными?»

 

 

 

Так чей-то голос молвил в темноте.

«Ответь, – сказал учитель, – и при этом

Дознайся, здесь ли выход к высоте».

 

 

 

И я: «О ты, что, осиянный светом,

Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,

Когда пройдешь со мной, моим ответом».

 

 

 

«Пройду, насколько я идти волен;

И если дым преградой стал меж нами,

Нам связью будет слух», – ответил он.

 

 

 

Я начал так: «Повитый пеленами,

Срываемыми смертью, вверх иду,

Подземными измучен глубинами;

 

 

 

И раз угодно божьему суду,

Чтоб я увидел горние палаты,

Чему давно примера не найду,

 

 

 

Скажи мне, кем ты был до дня расплаты

И верно ли ведет стезя моя,

И твой язык да будет наш вожатый».

 

 

 

«Я был ломбардец, Марко звался я;[750]

Изведал свет и к доблести стремился,

Куда стрела не метит уж ничья.

 

 

 

А с правильной дороги ты не сбился».

Так он сказал, добавив: «Я прошу,

Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».

 

 

 

И я: «Твое желанье я свершу;

Но у меня сомнение родилось,

И я никак его не разрешу.

 

 

 

Возникшее, оно усугубилось

От слов твоих, мне подтвердивших то,

С чем здесь и там оно соединилось.

 

 

 

Как ты сказал, теперь уже никто

Добра не носит даже и личину:

Зло и внутри, и сверху разлито.

 

 

 

Но укажи мне, где искать причину:

Внизу иль в небесах? Когда пойму,

Я и другим поведать не премину».[751]

 

 

 

Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,

И начал так, в своей о нас заботе:

«Брат, мир-слепец, и ты сродни ему.

 

 

 

Вы для всего причиной признаете

Одно лишь небо,[752] словно все дела

Оно вершит в своем круговороте.

 

 

 

Будь это так, то в вас бы не была

Свободной воля, правды бы не стало

В награде за добро, в отмщенье зла.

 

 

 

Влеченья от небес берут начало, –

Не все; но скажем даже – все сполна, –

Вам дан же свет, чтоб воля различала

 

 

 

Добро и зло, и ежели она

Осилит с небом первый бой опасный,

То, с доброй пищей, победить должна.

 

 

 

Вы лучшей власти, вольные, подвластны

И высшей силе, влившей разум в вас;

А небеса к нему и непричастны.[753]

 

 

 

И если мир шатается сейчас,

Причиной – вы, для тех, кто разумеет;

Что это так, покажет мой рассказ.

 

 

 

Из рук того,[754] кто искони лелеет

Ее в себе, рождаясь, как дитя,

Душа еще и мыслить не умеет,

 

 

 

Резвится, то смеясь, а то грустя,

И, радостного мастера созданье,

К тому, что манит, тотчас же летя.

 

 

 

Ничтожных благ вкусив очарованье,

Она бежит к ним, если ей препон

Не создают ни вождь, ни обузданье.

 

 

 

На то и нужен, как узда, закон;

На то и нужен царь, чей взор открыто

Хоть к башне Града[755] был бы устремлен.

 

 

 

Законы есть, но кто же им защита?

Никто;[756] ваш пастырь жвачку хоть жует,

Но не раздвоены его копыта;[757]

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-09-09 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: