Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,
Чтоб угадать, какая в самом деле
Окажется надежней сторона».
Вперед мы подвигались еле-еле,
И скудный месяц, канув глубоко,
Улегся раньше на своей постеле,
Чем мы прошли игольное ушко.[658]
Мы вышли там,[659] где горный склон от края
Повсюду отступил недалеко,
Я – утомясь, и вождь и я – не зная,
Куда идти; тропа над бездной шла,
Безлюднее, чем колея степная.
От кромки, где срывается скала,
И до стены, вздымавшейся высоко,
Она в три роста шириной была.
Докуда крылья простирало око,
Налево и направо, – весь извив
Дороги этой шел равно широко.
Еще вперед и шагу не ступив,
Я, озираясь, убедился ясно,
Что весь белевший надо мной обрыв
Был мрамор, изваянный так прекрасно,
Что подражать не только Поликлет[660],
Но и природа стала бы напрасно.[661]
Тот ангел, что земле принес обет
Столь слезно чаемого примиренья
И с неба вековечный снял завет,
Являлся нам в правдивости движенья
Так живо, что ни в чем не походил
На молчаливые изображенья.
Он, я бы клялся, «Ave!»[662] говорил
Склонившейся жене благословенной,
Чей ключ любовь в высотах отворил.
В ее чертах ответ ее смиренный,
«Ессе ancilla Dei»,[663] был ясней,
Чем в мягком воске образ впечатленный.[664]
«В такой недвижности не цепеней!» –
Сказал учитель мой, ко мне стоявший
Той стороной, где сердце у людей.
Я, отрывая взгляд мой созерцавший,
Увидел за Марией, в стороне,
Где находился мне повелевавший
,
Другой рассказ, иссеченный в стене;
Я стал напротив, обойдя поэта,
Чтобы глазам он был открыт вполне.
Изображало изваянье это,
Как на волах святой ковчег везут,
Ужасный тем, кто не блюдет запрета.
И на семь хоров разделенный люд
Мои два чувства вовлекал в раздоры;
Слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».
Как и о дыме ладанном, который
Там был изображен, глаз и ноздря
О «да» и «нет» вели друг с другом споры.
А впереди священного ларя
Смиренный Псалмопевец, пляс творящий,
И больше был, и меньше был царя.
Мелхола, изваянная смотрящей
Напротив из окна больших палат,
Имела облик гневной и скорбящей.[665]
Я двинулся, чтобы насытить взгляд
Другою повестью, которой вправо,
Вслед за Мелхолой, продолжался ряд.
Там возвещалась истинная слава
Того владыки римлян, чьи дела
Григорий обессмертил величаво.[666]
Вдовица, ухватясь за удила,
Молила императора Траяна
И слезы, сокрушенная, лила.
От всадников тесна была поляна,
И в золоте колеблемых знамен
Орлы парили, кесарю охрана.
Окружена людьми со всех сторон,
Несчастная звала с тоской во взоре:
«Мой сын убит, он должен быть отмщен!»
И кесарь ей: «Повремени, я вскоре
Вернусь». – «А вдруг, – вдовица говорит,
Как всякий тот, кого торопит горе, –
Ты не вернешься?» Он же ей: «Отмстит
Преемник мой». А та: «Не оправданье –
Когда другой добро за нас творит».
И он: «Утешься! Чтя мое призванье,
Я не уйду, не сотворив суда.
Так требуют мой долг и состраданье».[667]
Кто нового не видел никогда,[668]
Тот создал чудо этой речи зримой,
Немыслимой для смертного труда.
Пока мой взор впивал, неутомимый,
Смирение всех этих душ людских,
Все, что изваял мастер несравнимый,
«Оттуда к нам, но шаг их очень тих, –
Шепнул поэт, – идет толпа густая;
Путь к высоте узнаем мы у них».
Мои глаза, которые, взирая,
Пленялись созерцаньем новизны,
К нему метнулись, мига не теряя.
Читатель, да не будут смущены
Твоей души благие помышленья
Тем, как господь взымает долг с вины.
Подумай не о тягости мученья,
А о конце, о том, что крайний час
Для худших мук – час грозного решенья.[669]
Я начал так: «То, что идет на нас,
И на людей по виду непохоже,
А что идет – не различает глаз».
И он в ответ: «Едва ль есть кара строже,
И ею так придавлены они,
Что я и сам сперва не понял тоже.
Но присмотрись и зреньем расчлени,
Что движется под этими камнями:
Как бьют они самих себя, взгляни!»
О христиане, гордые сердцами,
Несчастные, чьи тусклые умы
Уводят вас попятными путями!
Вам невдомек, что только черви мы,
В которых зреет мотылек нетленный,
На божий суд взлетающий из тьмы!
Чего возносится ваш дух надменный,
Коль сами вы не разнитесь ничуть
От плоти червяка несовершенной?
Как если истукан какой-нибудь,
Чтоб крыше иль навесу дать опору,
Колени, скрючась, упирает в грудь
И мнимой болью причиняет взору
Прямую боль; так, наклонясь вперед,
И эти люди обходили гору.
Кто легче нес, а кто тяжеле гнет,
И так, согбенный, двигался по краю;
Но с виду терпеливейший и тот
Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»
Песнь одиннадцатая
Круг первый (продолжение)
И наш отец, на небесах царящий,
Не замкнутый, но первенцам своим
Благоволенье прежде всех дарящий,
Пред мощью и пред именем твоим
Да склонится вся тварь, как песнью славы
Мы твой сладчайший дух благодарим!
Да снидет к нам покой твоей державы,
Затем что сам найти дорогу к ней
Бессилен разум самый величавый!
Как, волею пожертвовав своей,
К тебе взывают ангелы «Осанна»[670],
Так на земле да будет у людей!
Да ниспошлется нам дневная манна,[671]
Без коей по суровому пути
Отходит вспять идущий неустанно!
Как то, что нам далось перенести,
Прощаем мы, так наши прегрешенья
И ты, не по заслугам, нам прости!
И нашей силы, слабой для боренья,
В борьбу с врагом исконным не вводи,
Но охрани от козней искушенья!
От них, великий боже, огради
Не нас, укрытых сенью безопасной,
А тех, кто там остался позади».
Так, о себе и нас в мольбе всечасной,
Шли тени эти и несли свой гнет,
Как сонное удушие ужасный,
Неравно бедствуя и все вперед
По первой кромке медленно шагая,
Пока с них тьма мирская не спадет.
И если там о нас печаль такая,
Что здесь должны сказать и сделать те,
В ком с добрым корнем воля есть благая,
Чтоб эти души, в легкой чистоте,
Смыв принесенные отсюда пятна,
Могли подняться к звездной высоте?
«Скажите, – и да снидут благодатно
К вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,
Вы вознеслись отсюда безвозвратно, –
Где здесь тропа, которая бы шла
К вершине? Если же их две иль боле,
То где не так обрывиста скала?
Идущего со мной в немалой доле
Адамово наследие гнетет,
И он, при всходе медлен поневоле».
Ответ на эту речь, с которой тот,
Кто был мой спутник, обратился к теням,
Неясно было, от кого идет,
Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;
Идите с нами вправо: там, в скале,
И человек взберется по ступеням.
Когда бы камень не давил к земле
Моей строптивой шеи так сурово,
Что я лицом склонился к пыльной мгле,
На этого безвестного живого
Я бы взглянул – узнать, кто он такой,
И вот об этой ноше молвить слово.
Я был латинянин; родитель мой –
Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;
Могло к вам имя и дойти молвой.
Рожден от мощных предков, в древнем блеске
Из славных дел, и позабыв, что мать
У всех одна,[672] заносчивый и резкий,
Я стал людей так дерзко презирать,
Что сам погиб, как это Сьена знает
И знает в Кампаньятико вся чадь.[673]
Меня, Омберто, гордость удручает
Не одного; она моих родных
Сгубила всех, и каждый так страдает.[674]
И я несу мой груз, согбен и тих,
Пока угодно богу, исполняя
Средь мертвых то, что презрел средь живых».
Я опустил лицо мое, внимая;
Один из них, – не тот, кто речь держал, –
Извившись из-под каменного края,
Меня увидел и, узнав, позвал,
С натугою стремясь вглядеться ближе
В меня, который, лоб склонив, шагал.
И я: «Да ты же Одеризи, ты же
Честь Губбьо,[675] тот, кем горды мастера
«Иллюминур», как говорят в Париже!»[676]
«Нет, братец, в красках веселей игра
У Франко из Болоньи,[677] – он ответил. –
Ему и честь, моя прошла пора.
А будь я жив, во мне бы он не встретил
Хвалителя, наверно, и поднесь;
Быть первым я всегда усердно метил.
Здесь платят пеню за такую спесь;
Не воззови я к милости Владыки,
Пока грешил, – я не был бы и здесь.
О, тщетных сил людских обман великий,
Сколь малый срок вершина зелена,
Когда на смену век идет не дикий!
Кисть Чимабуэ[678] славилась одна,
А ныне Джотто[679] чествуют без лести,
И живопись того затемнена.
За Гвидо новый Гвидо высшей чести
Достигнул в слове; может быть, рожден
И тот, кто из гнезда спугнет их вместе.[680]
Мирской молвы многоголосый звон –
Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;
Меняя путь, меняет имя он.
В тысячелетье так же сгинет слава
И тех, кто тело ветхое совлек,
И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;
А перед вечным – это меньший срок,
Чем если ты сравнишь мгновенье ока
И то, как звездный кружится чертог.[681]
По всей Тоскане прогремел широко
Тот, кто вот там бредет, не торопясь;
Теперь о нем и в Сьене нет намека,
Где он был вождь, когда надорвалась
Злость флорентийцев, гордая в те лета,[682]
Потом, как шлюха, – втоптанная в грязь.
Цвет славы – цвет травы: лучом согрета,
Она линяет от того как раз,
Что извлекло ее к сиянью света».
И я ему: «Правдивый твой рассказ
Смирил мне сердце, сбив нарост желаний;
Но ты о ком упомянул сейчас?»
И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;
И здесь он потому, что захотел
Держать один всю Сьену в крепкой длани.
Так он идет и свой несет удел,
С тех пор как умер; вот оброк смиренный,
Платимый каждым, кто был слишком смел».
И я: «Но если дух, в одежде тленной
Не каявшийся до исхода лет,
Обязан ждать внизу горы блаженной, –
Когда о нем молитвы доброй нет, –
Пока срок жизни вновь не повторился,
То как же этот – миновал запрет?»
«Когда он в полной славе находился, –
Ответил дух, – то он, без лишних слов,
На сьенском Кампо сесть не постыдился,
И там, чтоб друга вырвать из оков,
В которых тот томился, Карлом взятый,
Он каждой жилой был дрожать готов.
Мои слова, я знаю, темноваты;
И в том, что скоро ты поймешь их сам,
Твои соседи будут виноваты.[683]
За это он и не остался там».[684]
Песнь двенадцатая
Круг первый (окончание)
Как вол с волом идет под игом плужным,
Я шел близ этой сгорбленной души,
Пока считал мой добрый пестун нужным;
Но чуть он мне: «Оставь его, спеши;
Здесь, чтобы легче подвигалась лодка,
Все паруса и весла хороши»,
Я, как велит свободная походка,
Расправил стан и стройность вновь обрел,
Хоть мысль, смиряясь, поникала кротко.
Я двинулся и радостно пошел
Вослед учителю, и путь пологий
Обоим нам был явно не тяжел;
И он сказал мне: «Посмотри под ноги![685]
Тебе увидеть ложе стоп твоих
Полезно, чтоб не чувствовать дороги».
Как для того, чтоб не забыли их,
Над мертвыми в пол вделанные плиты
Являют, кто чем был среди живых,
Так что бывают и слезой политы,
Когда воспоминание кольнет,
Хоть от него лишь добрым нет защиты,
Так точно здесь, но лучше тех работ
И по искусству много превосходней,
Украшен путь, который вкруг идет.
Я видел – тот, кто создан благородней,
Чем все творенья, молнии быстрей
Свергался с неба в бездны преисподней.[686]
Я видел, как перуном Бриарей
Пронзен с небес, и хладная громада
Прижала землю тяжестью своей.[687]
Я видел, как Тимбрей, Марс и Паллада,
В доспехах, вкруг отца, от страшных тел
Гигантов падших не отводят взгляда.[688]
Я видел, как Немврод уныло сел
И посреди трудов своих напрасных
На сеннаарских гордецов глядел.[689]
О Ниобея, сколько мук ужасных
Таил твой облик, изваяньем став,
Меж семерых и семерых безгласных![690]
О царь Саул, на свой же меч упав,
Как ты, казалось, обагрял Гелвую,
Где больше нет росы, дождя и трав[691]![692]
О дерзкая Арахна, как живую
Тебя я видел, полупауком,
И ткань раздранной видел роковую![693]
О Ровоам, ты в облике таком
Уже не грозен, страхом обуянный
И в бегстве колесницею влеком![694]
Являл и дальше камень изваянный,
Как мать свою принудил Алкмеон
Проклясть убор, ей на погибель данный.[695]
Являл, как меч во храме занесен
Двумя сынами на Сеннахирима
И как, сраженный, там остался он.[696]
Являл, как мщенье грозное творимо
И Тамириса Киру говорит:
«Ты жаждал крови, пей ненасытимо!»[697]
Являл, как ассирийский стан бежит,
Узнав, что Олоферн простерт, безглавый,
А также и останков жалкий вид.[698]
Я видел Трою пепелищем славы;
О Илион, как страшно здесь творец
Являл разгром и смерть твоей державы!
Чья кисть повторит или чей свинец,
Чаруя разум самый прихотливый,
Тех черт и теней дивный образец?
Казался мертвый мертв, живые живы;
Увидеть явь отчетливей нельзя,
Чем то, что попирал я, молчаливый.
Кичись же, шествуй, веждами грозя,
Потомство Евы, не давая взору,
Склонясь, увидеть, как дурна стезя!
Уже мы дальше обогнули гору,
И солнце дальше унеслось в пути,
Чем мой плененный дух считал в ту пору,
Как вдруг привыкший надо мной блюсти
Сказал: «Вскинь голову! – ко мне взывая. –
Так отрешась, уже нельзя идти.
Взгляни: подходит ангел, нас встречая;
А из прислужниц дня идет назад,
Свой отслужив черед, уже шестая.[699]
Укрась почтеньем действия и взгляд,
Чтоб с нами речь была ему приятна.
Такого дня тебе не возвратят!»
Меня учил он столь неоднократно
Не тратить времени, что без труда
И это слово я воспринял внятно.
Прекрасный дух, представший нам тогда,
Шел в белых ризах, и глаза светили,
Как трепетная на заре звезда.
С широким взмахом рук и взмахом крылий,
«Идите, – он сказал, – ступени тут,
И вы теперь взойдете без усилий.
На этот зов немногие идут:
О род людской, чтобы взлетать рожденный,
Тебя к земле и ветерки гнетут!»
Он обмахнул у кручи иссеченной
Мое чело тем и другим крылом[700]
И обещал мне путь незатрудненный.
Как если вправо мы на холм идем,
Где церковь смотрит на юдоль порядка[701]
Над самым Рубаконтовым мостом,
И в склоне над площадкою площадка
Устроены еще с тех давних лет,
Когда блюлась тетрадь и чтилась кадка,[702] –
Так здесь к другому кругу тесный след
Ведет наверх в почти отвесном скате;
Но восходящий стенами задет.[703]
Едва туда свернули мы: «Beati
Pauperes spiritu»,[704] – раздался вдруг
Напев неизреченной благодати.
О, как несходен доступ в новый круг
Здесь и в Аду! Под звуки песнопений
Вступают тут, а там – под вопли мук.
Я попирал священные ступени,
И мне казался легче этот всход,
Чем ровный путь, которым идут тени.
И я: «Скажи, учитель, что за гнет
С меня ниспал? И силы вновь берутся,
И тело от ходьбы не устает».
И он: «Когда все Р, что остаются
На лбу твоем, хотя тусклей и те,[705]
Совсем, как это первое, сотрутся,
Твои стопы, в стремленье к высоте,
Не только поспешат неутомимо,
Но будут радоваться быстроте».
Тогда, как тот, кому неощутимо
Что-либо прицепилось к волосам,
Заметя взгляды проходящих мимо,
На ощупь проверяет это сам,
И шарит, и находит, и руками
Свершает недоступное глазам, –
Так я, широко поводя перстами,
Из врезанных рукою ключаря
Всего шесть букв нащупал над бровями;
Вождь улыбнулся, на меня смотря.
Песнь тринадцатая
Круг второй – Завистники
Мы были на последней из ступеней,
Там, где вторично срезан горный склон,
Ведущий ввысь стезею очищений;
Здесь точно так же кромкой обведен
Обрыв горы, и с первой сходна эта,
Но только выгиб круче закруглен.
Дорога здесь резьбою не одета;
Стена откоса и уступ под ней
Сплошного серокаменного цвета.
«Ждать для того, чтоб расспросить людей, –
Сказал Вергилий, – это путь нескорый,
А выбор надо совершить быстрей».
Затем, на солнце устремляя взоры,
Недвижным стержнем сделал правый бок,
А левый повернул вокруг опоры.
«О милый свет, средь новых мне дорог
К тебе зову, – сказал он. – Помоги нам,
Как должно, чтобы здесь ты нам помог.
Тепло и день ты льешь земным долинам;
И, если нас не иначе ведут,
Вождя мы видим лишь в тебе едином».
То, что как милю исчисляют тут,
Мы там прошли, не ощущая дали,
Настолько воля ускоряла труд.
А нам навстречу духи пролетали,
Хоть слышно, но невидимо для глаз,
И всех на вечерю любви сзывали.
Так первый голос, где-то возле нас,
«Vinum non habent!»[706] – молвил, пролетая,
И вновь за нами повторил не раз.
И, прежде чем он скрылся, замирая
За далью, новый голос: «Я Орест!»[707] –
Опять воскликнул, мимо проплывая.
Я знал, что мы среди безлюдных мест,
Но чуть спросил: «Чья это речь?», как третий:
«Врагов любите!» – возгласил окрест.
И добрый мой наставник: «Выси эти
Бичуют грех завистливых; и вот,
Сама любовь свивает вервья плети.
Узда должна звучать наоборот;[708]
Быть может, на пути к стезе прощенья
Тебе до слуха этот звук дойдет.
Но устреми сквозь воздух силу зренья,
И ты увидишь – люди там сидят,
Спиною опираясь о каменья».
И я увидел, расширяя взгляд,
Людей, одетых в мантии простые;
Был цвета камня этот их наряд.
Приблизясь, я услышал зов к Марии:
«Моли о нас!» Так призван был с мольбой
И Михаил, и Петр, и все святые.
Навряд ли ходит по земле такой
Жестокосердый, кто бы не смутился
Тем, что предстало вскоре предо мной;
Когда я с ними рядом очутился
И видеть мог подробно их дела,
Я тяжкой скорбью сквозь глаза излился.
Их тело власяница облекла,
Они плечом друг друга подпирают,
А вместе подпирает всех скала.
Так нищие слепцы на хлеб сбирают
У церкви, в дни прощения грехов,
И друг на друга голову склоняют,
Чтоб всякий пожалеть их был готов,
Подвигнутый не только звуком слова,
Но видом, вопиющим громче слов.
И как незримо солнце для слепого,
Так и от этих душ, сидящих там,