Пока господне Слово[1199] не сошло
В мир, где природу, от творца вселенной
Отпавшую, оно слило с собой
Могуществом Любви неизреченной.
На то, что я скажу, глаза открой!
Была природа эта, с ним слитая,
Как в миг созданья, чистой и благой;
Но все же – тою, что обитель Рая
Утратила, в преступной слепоте
Путь истины и жизни презирая.
Поэтому и кара на кресте,
Свершаясь над природой восприятой,
Была превыше всех по правоте;
Но также и неправеднейшей платой,
Когда мы взглянем, с чьим лицом слилась
Природа эта и кто был распятый.
Так эта смерть, в последствиях делясь,
И бога, и евреев утолила:
Раскрылось небо, и земля встряслась.
И я тебе отныне разъяснила,
Как справедливость праведным судом
За праведное мщенье отомстила.[1200]
Но только вновь твой ум таким узлом,
За мыслью мысль, обвился многократно,
Что ждет свободы и томится в нем.
Ты говоришь: «Мне это все понятно;
Но почему господь для нас избрал
Лишь этот путь спасенья, мне невнятно».
Никто из тех, мой брат, не проникал
Очами в тайну этого решенья,
Чей дух в огне любви не возмужал.
Здесь многие пытают силу зренья,
Но различают мало; потому
Скажу, чем вызван этот путь спасенья.
Господня благость, отметая тьму,
Горит в самой себе и так искрится,
Что вечные красоты льет всему.
Все то, что прямо от нее струится,[1201]
Пребудет вечно, ибо не прейдет
Ее печать, когда она ложится.
Все то, что прямо от нее течет,
Всецело вольно, ибо то свободно,
Что новых сил[1202] не ощущает гнет.
Что ей сродней, то больше ей угодно;
Священный жар, повсюду излучен,
Живее в том, что более с ним сходно.
И человек всем этим наделен;[1203]
Но при утрате хоть единой доли
Он благородства своего лишен.
Один лишь грех его лишает воли,
Лишая сходства с Истинным Добром,
Которым он не озаряем боле.
Низверженный в достоинстве своем,
Он встать не может, не восполнив счета
Возмездием за наслажденье злом.
Природа ваша, согрешая tota[1204]
В своем зерне,[1205] утратила, упав,
Свои дары и райские ворота;
И не могла вернуть старинных прав,
Как строгое покажет рассужденье,
Тот или этот брод не миновав:
Иль чтоб господь ей даровал прощенье
Из милости; иль чтобы смертный сам
Мог искупить свое грехопаденье.
Теперь направь глаза ко глубинам
Предвечного совета и вниманьем
Усиленно прильни к мои словам!
Сам человек достойным воздаяньем
Спасти себя не мог, лишенный сил
Принизиться настолько послушаньем,
Насколько вознестись, ослушный, мнил;
Вот почему своими он делами
Себя бы никогда не искупил.
Был должен бог, раз не могли вы сами,
К всецелой жизни возвратить людей,
Будь то одним, будь то двумя путями.[1206]
Но делателю дело тем милей,
Чем более, из сердца источая,
В него вложил он благости своей;
И благость божья, в мире разлитая,
Тем и другим направилась путем,
Вас к прежним высям вознести желая.
Между последней тьмой и первым днем
Величественней не было деянья
И не свершится впредь ни на одном.[1207]
Бог, снизошедший до самоотданья,
Щедрее вам помог себя спасти,
Чем милостью простого оправданья;
И были бы закрыты все пути
Для правосудья, если б сын господень
Не принял униженья во плоти.
Чтоб ты от всех сомнений был свободен,
Добавлю поясненье,[1208] и тогда
Ты зоркостью со мною станешь сходен.
Ты говоришь: «И пламя, и вода,
И воздух, и земля, и их смешенья,
Придя в истленье, гибнут без следа.
А это ведь, однако же, творенья!
И если речь твоя была верна,
Им надо быть избавленным от тленья».
Брат! Ангелы и чистая страна,
Где ты сейчас, – я так бы изложила, –
В их совершенстве созданы сполна.[1209]
И те стихии, что ты назвал было,
И сложенное ими естество
Образовала созданная сила.
Сотворены[1210] само их вещество
И сила тех творящих излучений,
Что льют светила, движась вкруг него.
Душа животных и душа растений
Из свойственной среды извлечены
Лучами и движеньем звездной сени.
А ваши жизни в вас вдохновлены
Всевышней благостью и к ней всецело,
В нее влюбленные, устремлены.
На этом основать ты можешь смело
И ваше воскресенье, если ты
Припомнишь, как творилось ваше тело
И творенье прародительской четы».
Песнь восьмая
Третье небо – Венера – Любвеобильные
В погибшем мире[1211] веровать привыкли,
Что излученья буйной страсти льет –
Киприда, движась в третьем эпицикле;[1212]
И воздавал не только ей почет
Обетов, жертв и песенного звона
В былом неведенье былой народ,
Но чтились вместе с ней, как мать – Диона,
И Купидон – как сын; и басня шла,
Что на руки его брала Дидона.[1213]
Той, кем я начал, названа была
Звезда, которая взирает страстно
На солнце то вдогонку, то с чела.[1214]
Как мы туда взлетели, мне неясно;
Но что мы – в ней, уверило меня
Лицо вожатой, став вдвойне прекрасно.
Как различимы искры средь огня
Иль голос в голосе, когда в движенье
Придет второй, а первый ждет, звеня,
Так в этом свете видел я круженье
Других светил, и разный бег их мчал,
Как, верно, разно вечное их зренье.[1215]
От мерзлой тучи ветер не слетал
Настолько быстрый, зримый иль незримый,
Чтоб он не показался тих и вял
В сравненье с тем, как были к нам стремимы
Святые светы, покидая пляс,
Возникший там, где реют серафимы.[1216]
Из глуби тех, кто был вблизи от нас,
«Осанна» так звучала, что томился
По этим звукам я с тех пор не раз.
Потом один от прочих отделился
И начал так: «Мы все служить тебе
Спешим, чтоб ты о нас возвеселился.
В одном кругу, круженье и алчбе
Наш сонм с чредой Начал[1217] небесных мчится,
Которым ты сказал, в земной судьбе:
«Вы, чьей заботой третья твердь кружится»;[1218]
Мы так полны любви, что для тебя
Нам будет сладко и остановиться».
Мои глаза доверили себя
Глазам владычицы и, их ответом
Сомнение и робость истребя,
Вновь утолились этим щедрым светом,
И я: «Скажи мне, кто вы», – произнес,
Замкнув большое чувство в слове этом.
Как в мощи и в объеме он возрос
От радости, – чья сила умножала
Былую радость, – слыша мой вопрос!
И, став таким, он мне сказал: «Я мало
Жил в дельном мире;[1219] будь мой век продлен,
То многих бы грядущих зол не стало.
Я от тебя весельем утаен,
В лучах его сиянья незаметный,
Как червячок средь шелковых пелен.
Меня любил ты, с нежностью не тщетной:
Будь я в том мире, ты бы увидал
Не только лишь листву любви ответной.
Тот левый берег, где свой быстрый вал
Проносит, смешанная с Соргой, Рона,
Господства моего в грядущем ждал;[1220]
Ждал рог авзонский, где стоят Катона,
Гаэта, Бари, замкнуты в предел
От Верде к Тронто до морского лона.[1221]
И на челе моем уже блестел
Венец земли, где льется ток Дуная,[1222]
Когда в немецких долах отшумел;
Прекрасная Тринакрия, – вдоль края,
Где от Пахина уперся в Пелор
Залив, под Эвром стонущий, мгляная
Не от Тифея, а от серных гор,[1223] –
Ждала бы государей, мной рожденных
От Карла и Рудольфа, до сих пор,
Когда бы произвол, для угнетенных
Мучительный, Палермо не увлек
Вскричать: «Бей, бей!» – восстав на беззаконных.[1224]
И если бы мой брат предвидеть мог,
Он с каталонской жадной нищетою
Расстался бы, чтоб избежать тревог;[1225]
Ему пора бы, к своему покою,
Иль хоть другим, его груженый струг
Не загружать поклажею двойною:
Раз он, сын щедрого, на щедрость туг,
Ему хоть слуг иметь бы надлежало,
Которые не жадны класть в сундук».
«То ликованье, что во мне взыграло
От слов твоих, о господин мой, там,
Где всяких благ скончанье и начало,
Ты видишь, верю, как я вижу сам;
Оно мне тем милей; и тем дороже,
Что зримо вникшим в божество глазам.
Ты дал мне радость, дай мне ясность тоже;
Я тем смущен, услышав отзыв твой,
Что сладкое зерно столь горьким всхоже».[1226]
Так я; и он: «Вняв истине одной,
К тому, чем вызвано твое сомненье,
Ты станешь грудью, как стоишь спиной.
Тот, кто приводит в счастье и вращенье
Мир, где ты всходишь, в недрах этих тел
Преображает в силу провиденье.
Не только бытие предусмотрел
Для всех природ всесовершенный Разум,
Но вместе с ним и лучший их удел.
И этот лук,[1227] стреляя раз за разом,
Бьет точно, как предвидено стрельцом,
И как бы направляем метким глазом.
Будь иначе, твердь на пути твоем
Такие действия произвела бы,
Что был бы вместо творчества – разгром;
А это означало бы, что слабы
Умы, вращающие сонм светил,
И тот, чья мудрость их питать должна бы.
Ты хочешь, чтоб я ближе разъяснил?»
И я: «Не надо. Мыслить безрассудно,
Что б нужный труд природу утомил».
И он опять: «Скажи, мир жил бы скудно,
Не будь согражданином человек?»
«Да, – молвил я, – что доказать нетрудно».
«А им он был бы, если б не прибег
Для разных дел к многоразличью званий?
Нет, если правду ваш мудрец[1228] изрек».
И, в выводах дойдя до этой грани,
Он заключил: «Отсюда – испокон
Различны корни ваших содеяний:[1229]
В одном родится Ксеркс, в другом – Солон,
В ином – Мельхиседек, в ином – родитель
Того, кто пал, на крыльях вознесен.[1230]
Круговорот природы, впечатлитель
Мирского воска, свой блюдет устав,
Но он не поглядит, где чья обитель.[1231]
Вот почему еще в зерне Исав
Несходен с Яковом,[1232] отец Квирина
Так низок, что у Марса больше прав.[1233]
Рожденная природа заедино
С рождающими шла бы их путем,
Когда б не сила божьего почина.[1234]
Теперь ты к истине стоишь лицом.
Но чтоб ты знал, как мне с тобой отрадно,
Хочу, чтоб вывод был тебе плащом.[1235]
Природа, если к ней судьба нещадна,
Всегда, как и любой другой посев
На чуждой почве, смотрит неприглядно;
И если б мир, основы обозрев,
Внедренные природой, шел за нею,
Он стал бы лучше, в людях преуспев.
Вы тащите к церковному елею
Такого, кто родился меч нести,[1236]
А царство отдаете казнодею[1237];
И так ваш след сбивается с пути».
Песнь девятая
Третье небо – Венера (окончание)
Когда твой Карл, прекрасная Клеменца[1238],
Мне пролил свет, он, вскрыв мне, как вражда
Обманет некогда его младенца,[1239]
Сказал: «Молчи, и пусть кружат года!»
И я могу сказать лишь, что рыданья
Ждут тех, кто пожелает вам вреда.
И жизнь святого этого сиянья
Опять вернулась к Солнцу,[1240] им полна,
Как, в мере, им доступной, все созданья.
Вы, чья душа греховна и темна,
Как от него вас сердце отвратило,
И голова к тщете обращена?
И вот ко мне еще одно светило[1241]
Приблизилось и, озарясь вовне,
Являло волю сделать, что мне мило.
Взор Беатриче, устремлен ко мне,
В том, что она с просимым согласилась,
Меня, как прежде, убедил вполне.
«Дай, чтобы то, чего хочу, свершилось,
Блаженный дух, – сказал я, – мне явив,
Что мысль моя в тебе отобразилась».
Свет, новый для меня, на мой призыв,
Из недр своих, пред тем звучавших славой,
Сказал, как тот, кто щедрым быть счастлив:
«В Италии, растленной и лукавой,
Есть область от Риальто до вершин,
Нистекших Брентой и нистекших Пьявой;[1242]
И там есть невысокий холм[1243] один,
Откуда факел снизошел, грозою
Кругом бушуя по лицу равнин.[1244]
Единого он корня был со мною;
Куниццой я звалась и здесь горю
Как этой побежденная звездою.
Но, в радости, себя я не корю
Такой моей судьбой, хоть речи эти
Я не для вашей черни говорю.
Об этом драгоценном самоцвете,[1245]
Всех ближе к нам, везде молва идет;
И прежде чем умолкнуть ей на свете,
Упятерится этот сотый год:[1246]
Тех, чьи дела величьем пресловуты,
Вторая жизнь[1247] вослед за первой ждет.
В наш век о ней не думает замкнутый
Меж Адиче и Тальяменто[1248] люд
И, хоть избит, не тужит ни минуты.
Но падуанцы вскорости нальют
Другой воды в Виченцское болото,
Затем что долг народы не блюдут.[1249]
А там, где в Силе впал Каньян, есть кто-то,
Владычащий с подъятой головой,
Кому уже готовятся тенета.[1250]
И Фельтро оросит еще слезой
Грех мерзостного пастыря, столь черный,
Что в Мальту[1251] не вступали за такой.
Под кровь феррарцев нужен чан просторный,
И взвешивая, сколько унций в ней,
Устал бы, верно, весовщик упорный,
Когда свой дар любезный иерей
Преподнесет как честный враг крамолы;
Но этим там не удивишь людей.[1252]
Вверху есть зеркала (для вас – Престолы),
Откуда блещет нам судящий бог;
И эти наши истины глаголы».[1253]
Она умолкла; и я видеть мог,
Что мысль она к другому обратила,
Затем что прежний круг ее увлек.
Другая радость,[1254] чье величье было
Мне ведомо, всплыла, озарена,
Как лал, в который солнце луч вонзило.
Вверху весельем яркость рождена,
Как здесь – улыбка; а внизу мрачнеет
Тем больше тень, чем больше мысль грустна.[1255]
«Бог видит все, твое в нем зренье реет, –
Я молвил, – дух блаженный, и ничья
Мысль у тебя себя украсть не смеет.
Так что ж твой голос, небо напоя
Среди святых огней,[1256] чей хор кружится,
В шести крылах обличия тая,
Не даст моим желаньям утолиться?
Я упредить вопрос твой был бы рад,
Когда б, как ты в меня, в тебя мог влиться».
«Крупнейший дол, где волны бег свой мчат, –
Так отвечал он, – устремясь широко
Из моря, землю взявшего в обхват,
Меж розных берегов настоль глубоко
Уходит к солнцу, что, где прежде был
Край неба, там круг полдня видит око.[1257]
Я на прибрежье между Эбро жил
И Магрою, чей ток, уже у ската,
От Генуи Тоскану отделил.[1258]
Близки часы восхода и заката
В Буджее и в отечестве моем,[1259]
Согревшем кровью свой залив когда-то.[1260]
Среди людей, кому я был знаком,
Я звался Фолько; и как мной владело
Вот это небо, так я властен в нем;
Затем что не страстней была дочь Бела,
Сихея и Креусу оскорбив,[1261]
Чем я, пока пора не отлетела,
Ни родопеянка, с которой лжив
Был Демофонт,[1262] ни сам неодолимый
Алкид[1263], Иолу в сердце заключив.
Но здесь не скорбь, а радость обрели мы
Не о грехе, который позабыт,
А об Уме, чьей мыслью мы хранимы.
Здесь видят то искусство, что творит
С такой любовью, и глядят в Начало,
Чья благость к высям дольный мир стремит.
Но чтоб на все, что мысль твоя желала
Знать в этой сфере, ты унес ответ,
Последовать и дальше мне пристало.
Ты хочешь знать, кто в этот блеск одет,
Которого близ нас сверкает слава,
Как солнечный в прозрачных водах свет.
Так знай, что в нем покоится Раава[1264]
И, с нашим сонмом соединена,
Его увенчивает величаво.
И в это небо, где заострена
Тень мира вашего,[1265] из душ всех ране
В Христовой славе принята она.
Достойно, чтоб она среди сияний
Одной из твердей знаменьем была
Победы, добытой поднятьем дланей,[1266]
Затем что Иисусу[1267] помогла
Прославиться в Земле Обетованной,
Мысль о которой папе не мила.[1268]
Твоя отчизна, стебель окаянный
Того, кто первый богом пренебрег[1269]
И завистью наполнил мир пространный,
Растит и множит проклятый цветок,[1270]
Чьей прелестью с дороги овцы сбиты,
А пастырь волком стал в короткий срок.
С ним слово божье и отцы забыты,
И отдан Декреталиям весь пыл,[1271]
Заметный в том, чем их поля покрыты.[1272]
Он папе мил и кардиналам мил;
Их ум не озабочен Назаретом,
Куда раскинул крылья Гавриил.[1273]
Но Ватикан и чтимые всем светом
Святыни Рима, где кладбище тех,
Кто пал, Петровым следуя заветам,
Избудут вскоре любодейный грех».[1274]
Песнь десятая
Четвертое небо – Солнце – Мудрецы. – Первый хоровод
Взирая на божественного Сына,
Дыша Любовью вечной, как и тот,
Невыразимая Первопричина
Все, что в пространстве и в уме течет,
Так стройно создала, что наслажденье
Невольно каждый, созерцая, пьет.
Так устреми со мной, читатель, зренье
К высоким дугам до узла того,
Где то и это встретилось движенье;[1275]
И полюбуйся там на мастерство
Художника, который, им плененный,
Очей не отрывает от него.
Взгляни, как там отходит круг наклонный,[1276]
Где движутся планеты и струят
Свой дар земле на зов ее исконный:
Когда бы не был этот путь покат,
Погибло бы небесных сил немало
И чуть не все, чем дельный мир богат;[1277]
А если б их стезя положе стала
Иль круче, то премногого опять
Внизу бы и вверху недоставало.
Итак, читатель, не спеши вставать,
Продумай то, чего я здесь касался,
И восхитишься, не успев устать.
Тебе я подал, чтоб ты сам питался,
Затем что полностью владеет мной
Предмет, который описать я взялся.
Первослуга природы,[1278] мир земной
Запечатлевший силою небесной
И мерящий лучами час дневной, –
С узлом вышепомянутым совместный,
По тем извоям совершал свой ход,
Где он все раньше льет нам свет чудесный.[1279]
И я был с ним,[1280] но самый этот взлет
Заметил лишь, как всякий замечает,
Что мысль пришла, когда она придет.
Так быстро Беатриче восхищает
От блага к лучшему, что ей вослед
Стремленье времени не поспевает.
Каким сияньем каждый был одет
Там, в недрах солнца, посещенных нами,
Раз отличает их не цвет, а свет!
Умом, искусством, нужными словами
Я беден, чтоб наглядный дать рассказ.
Пусть верят мне и жаждут видеть сами.
А что воображенье низко в нас
Для тех высот, дивиться вряд ли надо,
Затем что солнце есть предел для глаз.[1281]
Таков был блеск четвертого отряда
Семьи Отца, являющего ей
То, как он дышит и рождает чадо.[1282]
И Беатриче мне: «Благоговей
Пред Солнцем ангелов,[1283] до недр плотского
Тебя вознесшим милостью своей!»
Ничья душа не ведала такого