Ее остерегают от удара
Стон Никосии, Фамагосты крик,
Которых лютый зверь терзает яро,
С другими неразлучный ни на миг».[1531]
Песнь двадцатая
Шестое небо – Юпитер (окончание)
Как только тот, чьим блеском мир сияет,
Покинет нами зримый небосклон,
И ясный день повсюду угасает,
Твердь, чьи высоты озарял лишь он,
Вновь проступает в яркости мгновенной
Несчетных светов, где один зажжен.[1532]
Я вспомнил этот стройный чин вселенной,
Чуть символ мира и его вождей
Сомкнул, смолкая, клюв благословенный;
Затем что весь собор живых огней,
Лучистей вспыхнув, начал песнопенья,
Утраченные памятью моей.
О жар любви в улыбке озаренья,
Как ты пылал в свирельном звоне их,
Где лишь святые дышат помышленья!
Когда в лучах камений дорогих,
В шестое пламя[1533] вправленных глубоко,
Звук ангельского пения затих,
Я вдруг услышал словно шум потока,
Который, светлый, падает с высот,
Являя мощность своего истока.
Как звук свое обличие берет
У шейки цитры или как дыханью
Отверстье дудки звонкость придает,
Так, срока не давая ожиданью,
Тот шум, вздымаясь вверх, пророкотал,
Как полостью, орлиною гортанью.
Там в голос превратясь, он зазвучал
Из клюва, как слова, которых знойно
Желало сердце, где я их вписал.
«Та часть моя, что видит[1534] и спокойно
Выносит солнце у орлов земли, –
Сказал он, – взоров пристальных достойна.
Среди огней, что образ мой сплели,
Те, чьим сверканьем глаз мой благороден,
Всех остальных во славе превзошли.
Тот, посредине, что с зеницей сходен,
Святого духа некогда воспел
И нес, из веси в весь, ковчег господень.[1535]
Теперь он знает, сколь благой удел
Он выбрал, дух обрекши славословью,
Затем что награжден по мере дел.
Из тех пяти, что изогнулись бровью,
Тот, что над клювом ближе помещен,
По мертвом сыне скорбь утешил вдовью.
Теперь он знает, сколь велик урон –
Нейти с Христом, и негой несказанной,
И участью обратной искушен.[1536]
А тот, кто в этой дужке, мной названной,
Вверх по изгибу продолжает ряд,
Отсрочил смерть[1537] молитвой покаянной.
Теперь он знает, что навеки свят
Предвечный суд, хотя мольбы порою
Сегодняшнее завтрашним творят.
А тот, за ним, с законами и мною,
Стремясь к добру, хоть это к злу вело,
Стал греком, пастыря даря землею.[1538]
Теперь он знает, как родивший зло
Похвальным делом – принят в сонм счастливы!
Хоть дело это гибель в мир внесло.
Тот, дальше книзу, свет благочестивый
Гульельмом был,[1539] чей край по нем скорбит,
Скорбя, что Карл и Федериго живы.[1540]
Теперь он знает то, как небо чтит
Благих царей, и блеск его богатый
Об этом ярко взору говорит.
Кто бы поверил, дольной тьмой объятый,
Что здесь священных светов торжество
Рифей-троянец[1541] разделил как пятый?
Теперь он знает многое, чего
Вам не постигнуть в милости бездонной,
Неисследимой даже для него».
Как жаворонок, в воздух вознесенный,
Песнь пропоет и замолчит опять,
Последнею отрадой утоленный,[1542]
Такою мне представилась печать
Той изначальной воли, чьи веленья
Всему, что стало, повелели стать.
И хоть я был для моего сомненья
Лишь как стекло, прикрывшее цвета,
Оно не потерпело промедленья,
Но: «Как же это?» – сквозь мои уста
Толкнуло грузно всем своим напором;
И вспыхнула сверканий красота.
Тогда, еще светлей пылая взором,
Ответил мне благословенный стяг,
Чтоб разум мой не мучился раздором:
«Хоть ты уверовал, что это так,
Как я сказал, – твой ум не постигает;
И ты, поверив, не рассеял мрак.
Ты – словно тот, кто имя вещи знает,
Но сущности ее не разберет,
Пока другой помочь не пожелает.
Regnum coelorum[1543] принужденья ждет
Живой надежды и любви возжженной,
Чтобы господней воли пал оплот.
Она, – не как боец, бойцом сраженный, –
Сама желает быть побеждена,
И побеждает благость побежденной.
Тебе в брови и первая странна,
И пятая душа, и то, что в стане
Бесплотных сил горят их пламена.
Из тел они взошли как христиане,
Не как язычники, в пронзенье ног[1544]
Тот как в былое веря, тот – заране.
Одна из Ада, где замкнут порог
Раскаянью, в свой прах опять вступила;
И тем воздал живой надежде бог,
Живой надежде, где черпалась сила
Мольбы к творцу – воззвать ее в свой час,
Чтоб волю в ней подвигнуть можно было.
Тот славный дух, о ком идет рассказ,
На краткий срок в свое вернувшись тело,
Уверовал в того, кто многих спас;
И, веруя, зажегся столь всецело
Огнем любви, что в новый смертный миг
Был удостоен этого предела.[1545]
Другой, по благодати, чей родник
Бьет из таких глубин, что взор творенья
До первых струй ни разу не проник,
Направил к правде все свои стремленья;
И бог, за светом свет, ему открыл
Грядущую годину искупленья;
И с той поры он в этой вере жил,
И не терпел языческого смрада,
И племя развращенное корил.[1546]
Он крестник был трех жен господня сада,
Идущих рядом с правым колесом, –
Сверх десяти столетий до обряда.[1547]
О предопределение, в каком
Скрыт недре корень твой от глаз туманных,
Не видящих причину целиком!
Ваш суд есть слово судей самозванных,
О смертные! И мы, хоть бога зрим,
Еще не знаем сами всех избранных.
Мы счастливы неведеньем своим;
Всех наших благ превыше это благо
Что то, что хочет бог, и мы хотим».
Так милостью божественного стяга,
Чтоб озарить мой близорукий взгляд,
Мне подалась целительная влага.
И как певцу искусный лирник в лад
Бряцает на струнах и то, что спето,
Звучит приятнее во много крат,
Так, речи вторя, – ясно помню это, –
Подобно двум мигающим очам, –
Я видел, – оба благодатных света
Мерцали огоньками в лад словам.
Песнь двадцать первая
Седьмое небо – Сатурн – Созерцатели
Уже моя властительница снова
Мои глаза и дух мой призвала,
И я отторгся от всего иного.
Она, не улыбаясь, начала:
«Ты от моей улыбки, как Семела[1548],
Распался бы, распавшись, как зола.
Моя краса, которая светлела
На ступенях чертогов божества,
Как видел ты, к пределу от предела,
Когда б не умерялась, такова,
Что, смертный, испытав ее сверканье,
Ты рухнул бы, как под грозой листва.
Мы на седьмое вознеслись сиянье,[1549]
Которое сейчас под жгучим Львом[1550]
С ним излучает слитное влиянье.
Вослед глазам последовав умом,
Преобрази их в зеркала видений,
Встающих в этом зеркале большом».[1551]
Кто ведал бы, как много упоений
В лице блаженном почерпал мой взгляд,
Когда был призван к смене впечатлений,
Тот понял бы, как я свершить был рад
Все то, что госпожа повелевала,
Когда б он взвесил чаши двух услад.[1552]
В глубинах мирокружного кристалла,[1553]
Который как властитель[1554] наречен,
Под чьей державой мертвым зло лежало,
Всю словно золото, где луч зажжен,
Я лестницу увидел восходящей
Так высоко, что взор мой был сражен.
И рать огней увидел нисходящей
По ступеням, и мнилось – так светла
Вся яркость славы, в небесах горящей.
И как грачи, едва заря взошла,
Обычай свой блюдя, гурьбой толкутся,
Чтоб отогреть застывшие крыла,
Потом летят, одни – чтоб не вернуться,
Другие – чтоб вернуться поскорей,
А третьи все над тем же местом вьются,
Так поступал и этот блеск огней,
К нам с высоты стремившийся согласно, –
Столкнувшись на одной из ступеней.
И к нам ближайший просиял так ясно,
Что в мыслях я промолвил: «Этот знак
Твоей любви понятен мне безгласно».
Но мне внушавшая, когда и как
Сказать и промолчать, тиха; желанье
Я подавляю, и мой выбор благ.
Она увидела мое молчанье,
Его провидя в видящем с высот,
И мне сказала: «Утоли алканье!»
Я начал: «По заслугам я не тот,
Чья речь достойна твоего ответа.
Но, ради той, кто мне просить дает,
О жизнь блаженная, ты, что одета
Своею радостью, скажи, зачем
Ты стала близ меня в сиянье света;
И почему здесь в этой тверди нем
Напев, который в нижних кругах Рая
Звучит так сладко, несравним ни с чем».
«Твой слух, как зренье, смертей, – отвечая,
Он молвил. – Потому здесь не поют,
Не улыбнулась путница святая.[1555]
Я, снизошед, остановился тут,
Чтоб радостным почтить тебя приветом
Слов и лучей, в которых я замкнут.
Не большая любовь сказалась в этом:
Такой и большей пламенеют там,
Вверху,[1556] как зримо по горящим светам;
Но высшая любовь, внушая нам
Служить тому, кто правит всей вселенной,
Здесь назначает, как ты видишь сам».
«Мне ясно, – я сказал, – о свет священный,
Что вольною любовью побужден
Ваш сонм идти за Волей сокровенной;
Но есть одно, чем разум мой смущен:
Зачем лишь ты средь стольких оказался
К беседе этой предопределен».
Еще последний слог мой не сказался,
Когда, средину претворяя в ось,
Огонь, как быстрый жернов, завращался,
И из любви, в нем скрытой, раздалось:
«Свет благодати на меня стремится,
Меня облекший пронизав насквозь,
И, с ним соединясь, мой взор острится,
И сам я так взнесен, что мне видна
Прасущность, из которой он струится.
Так пламенная радость мне дана,
И этой зоркости моей чудесной
Воспламененность риз моих равна.
Но ни светлейший дух в стране небесной,
Ни самый вникший в бога серафим
Не скажут тайны, и для них безвестной.
Так глубоко ответ словам твоим
Скрыт в пропасти предвечного решенья,
Что взору сотворенному незрим.
И ты, вернувшись в смертные селенья,
Скажи об этом, ибо там спешат
К ее краям тропою дерзновенья.
Ум, здесь светящий, там укутан в чад;
Суди, как на земле в нем сила бренна,
Раз он бессилен, даже небом взят».
Свои вопросы я пресек мгновенно,
Стесняемый преградой этих слов,
И лишь – кто он,[1557] спросил его смиренно.
«Есть кряж меж италийских берегов,
К твоей отчизне близкий и намного
Взнесенный выше грохота громов;
Он Катрию отводит в виде рога,
Сходящего к стенам монастыря,
Который служит почитанью бога».[1558]
Так в третий раз он начал, говоря.
«Там, – продолжал он мне, благоречивый, –
Я так окреп, господень труд творя,
Кто, добавляя к пище сок оливы,
Легко сносил жары и холода,
Духовным созерцанием счастливый.
Скит этот небу приносил всегда
Обильный плод; но истощился рано,
И ныне близок день его стыда.
В той киновии был я Пьер Дамьяно,
И грешный Петр был у Адрийских вод,
Где инокам – Мариин дом охрана.[1559]
Когда был близок дней моих исход,
Мне дали шляпу[1560] противу желанья,
Ту, что от худа к худшему идет.
Ходили Кифа и Сосуд Избранья[1561]
Святого духа, каждый бос и худ,
Питаясь здесь и там от подаянья.
А нынешних святителей ведут
Под локотки, да спереди вожатый, –
Так тяжелы! – да сзади хвост несут.
И конь и всадник мантией объяты, –
Под той же шкурой целых два скота.
Терпенье божье, скоро ль час расплаты!»
При этом слове блески, больше ста,
По ступеням, кружась, спускаться стали,
И, что ни круг, росла их красота.
Потом они умолкшего обстали
И столь могучий испустили крик,
Что здесь[1562] подобье сыщется едва ли.
Слов я не понял; так был гром велик.
Песнь двадцать вторая
Седьмое небо – Сатурн (окончание) – Вознесение в восьмое, звездное небо
Объят смятеньем, я направил взоры
К моей вожатой, как малыш спешит
Всегда туда, где верной ждет опоры;
Она, как мать, чей голос так звучит,
Что мальчик, побледневший от волненья,
Опять веселый обретает вид,
Сказала мне: «Здесь горние селенья.
Иль ты забыл, что свят в них каждый миг
И все исходит от благого рвенья?
Суди, как был бы искажен твой лик
Моей улыбкой и поющим хором,
Когда тебя так потрясает крик,
Непонятый тобою, но в котором
Предвозвещалось мщенье, чей приход
Ты сам еще увидишь смертным взором.
Небесный меч ни медленно сечет,
Ни быстро, разве лишь в глазах иного,
Кто с нетерпеньем иль со страхом ждет.
Теперь ты должен обернуться снова;
Немало душ, одну другой славней
Увидишь ты, мое исполнив слово».
Я оглянулся, повинуясь ей;
И мне станица мелких сфер предстала,
Украшенных взаимностью лучей.
Я был как тот, кто притупляет жало
Желания и заявить о нем
Не смеет, чтоб оно не раздражало.
Но подплыла всех налитей огнем
И самая большая из жемчужин
Унять меня в томлении моем.
В ней я услышал[1563]: «Будь твой взор так дружен,
Как мой, с любовью, жгущей нашу грудь,
Вопрос твой был бы в слове обнаружен.
Но я, чтоб не замедлен был твой путь
К высокой цели, не таю ответа,
Хоть ты уста боишься разомкнуть.
Вершину над Касино[1564] в оны лета
Толпами посещал в урочный час
Обманутый народ,[1565] противник света.
Я – тот, кто там поведал в первый раз,
Как назывался миру ниспославший
Ту истину, что так возносит нас;
По милости, мне свыше воссиявшей,
Я всю округу вырвал из тенет
Нечистой веры, землю соблазнявшей.
Все эти светы были, в свой черед,
Мужи, чьи взоры созерцали бога,
А дух рождал священный цвет и плод.
Макарий здесь, здесь Ромоальд,[1566] здесь много
Моих собратий, чей в монастырях
Был замкнут шаг и сердце было строго».
И я ему: «Приязнь, в твоих словах
Мне явленная, и благоволенье,
Мной видимое в ваших пламенах,
Моей души раскрыли дерзновенье,
Как розу раскрывает солнца зной,
Когда всего сильней ее цветенье.
И я прошу; и ты, отец, открой,
Могу ли я пребыть в отрадной вере,
Что я узрю воочью образ твой».
И он мне: «Брат, свершится в высшей сфере[1567]
Все то, чего душа твоя ждала;
Там все, и я, блаженны в полной мере.
Там свершена, всецела и зрела
Надежда всех; там вечно пребывает
Любая часть недвижной, как была.
То – шар вне места, остий он не знает;
И наша лестница, устремлена
В его предел, от взора улетает.
Пред патриархом Яковом она
Дотуда от земли взнеслась когда-то,
Когда предстала, ангелов полна.[1568]
Теперь к ее ступеням не подъята
Ничья стопа, и для сынов земли
Писать устав мой – лишь бумаги трата.
Те стены, где монастыри цвели, –
Теперь вертепы; превратились рясы
В дурной мукой набитые кули.
Не так враждебна лихва без прикрасы
Всевышнему, как в нынешние дни
Столь милые монашеству запасы.
Все, чем владеет церковь, – искони
Наследье нищих, страждущих сугубо,
А не родни[1569] иль якобы родни.
Столь многое земному телу любо,
Что раньше минет чистых дум пора,
Чем первый желудь вырастет у дуба.
Петр[1570] начинал без злата и сребра,
А я – молитвой и постом упорным;
Франциск смиреньем звал на путь добра.
И ты, сравнив с почином благотворным
Тот путь, каким преемники идут,
Увидишь сам, что белый цвет стал черным.
Хоть в том, как Иордан был разомкнут
И вскрылось море, промысл объявился
Чудесней, чем была бы помощь тут».
Так он сказал и вновь соединился
С собором, и собор слился тесней;
Затем, как вихорь, разом кверху взвился.
Моя владычица вдоль ступеней
Меня взметнула легким мановеньем,
Всесильным над природою моей;
Ни вверх, ни вниз естественным движеньем
Так быстро не спешат в земном краю,
Чтобы с моим сравниться окрыленьем.
Читатель, верь, – как то, что я таю
Надежду вновь обресть усладу Рая,
Которой ради, каясь, перси бью, –
Ты не быстрей обжег бы, вынимая,
Свой перст в огне, чем предо мной возник
Знак, первый вслед Тельцу,[1571] меня вбирая.
О пламенные звезды, о родник
Высоких сил, который возлелеял
Мой гений, будь он мал или велик![1572]
Всходил меж вас, меж вас к закату реял
Отец всего, в чем смертна жизнь, когда
Тосканский воздух на меня повеял;[1573]
И мне, чудесно взятому туда,
Где ходит свод небесный, вас кружащий,[1574]
Быть в вашем царстве выпала чреда.
К вам устремляю ныне вздох молящий,
Дабы мой дух окреп во много крат
И трудный шаг[1575] свершил, его манящий.
«Так близок ты к последней из отрад, –
Сказала Беатриче мне, – что строгий
Быть должен у тебя и чистый взгляд.
Пока ты не вступил в ее чертоги,
Вниз посмотри, – какой обширный мир
Я под твои уже повергла ноги;
Чтоб уготовать в сердце светлый пир
Победным толпам,[1576] что сюда несутся
С веселием сквозь круговой эфир».
Тогда я дал моим глазам вернуться
Сквозь семь небес – и видел этот шар[1577]
Столь жалким, что не мог не усмехнуться;
И чем в душе он меньший будит жар,
Тем лучше; и к другому обращенный
Бесспорнейшую мудрость принял в дар.
Я дочь Латоны[1578] видел озаренной
Без тех теней,[1579] чье прежде естество
Искал в среде густой и разреженной.
Я вынес облик сына твоего,
О Гиперион[1580]; и постиг круженье,
О Майя и Диона,[1581] близ него.
Я созерцал смягченное горенье
Юпитера меж сыном и отцом;[1582]
Мне уяснилось их перемещенье.
И быстроту свою, и свой объем
Все семеро представили мне сами,
И как у всех – уединенный дом.
С нетленными вращаясь Близнецами,
Клочок, родящий в нас такой раздор,
Я видел весь, с горами и реками.[1583]
Потом опять взглянул в прекрасный взор.
Песнь двадцать третья
Восьмое, звездное небо – Торжествующие
Как птица, посреди листвы любимой,
Ночь проведя в гнезде птенцов родных,
Когда весь мир от нас укрыт, незримый,
Чтобы увидеть милый облик их
И корм найти, которым сыты детки, –
А ей отраден тяжкий труд для них, –
Час упреждая на открытой ветке,
Ждет, чтобы солнцем озарилась мгла,
И смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий, –
Так Беатриче, выпрямясь, ждала
И к выси, под которой утомленный
Шаг солнца медлит,[1584] очи возвела.
Ее увидя страстно поглощенной,
Я уподобился тому, кто ждет,
До времени надеждой утоленный.
Но только был недолог переход
От ожиданья до того мгновенья,
Как просветляться начал небосвод.
И Беатриче мне: «Вот ополченья