Любовь словом
2.1.1967. Видно, мне иного излеченья нет, как играться с чертами и резами — бумаготерапию принимать: мусолить ее. Вчера о спицетерапии прочел — вяжут и успокаиваются: оттоки токов происходят в ритме мерном спицевращения. И к тому ж — глядь! — а что-то полезное или замысловатое выйдет. Но так и на бумаге случается — еловики вывожу ручечкой, вязь плету какую-нибудь — и укрощаюсь и вот чуть не язык высуну, как Акакий Акакиевич, который весь пыхтел, когда к сладчайшим своим буквам приближался: он так выводил их округлости, завитки, как иной женщину обхаживает словом, взглядом или тело гладит — рукой по линиям проводит. Точно — в этом было сладострастье Акакия Акакиевича — женские фигурки в буквах выписывать, как сладострастье Гоголя — совокупляясь с бумагой, что-то позамысловатее ей бросить, выкинуть, отковырнуть: на бумаге он словами и образами просто отплясывал: «Эк вона — и просто-о-ору что! Это тебе не город, Питербурх — а Русь!»: белизна бумаги, как чистота божьего света, «ровнем-гладнем разметнулась на полсвета». Вот откуда графоманство российское: распоясываясь на белизне и ровнегладне бумаги, житель русский всю ее, матушку, обнимает, гладит — с нею сношается, помечтовывает, как бы эдак исхитриться, чтобы «объять необъятное» тело — той женщины, что, по чувству еще Ломоносова, разлеглась, плечми Великой Китайской стены касаясь, а пятки — Каспийские степи. На белизне бумаги всю ее, родимую Русь, по стебельку — по буквочке, по словечку — по лесочку перебрать и перещупать можно, а больше никак, ни-ни! — не подступишься[49]. И пословица: «Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить» как раз и идеальную любовь выражает: в матовой белизне бумаги Русь такая ласковая, откормленная, гладкая, белотелая, податливая и романтическую горечь от столкновения с грубой девкой действительности. Графоманство в России — не только личное
16.1.86 упражнение неприкаянных одиночек, но и хоровая любовь государственного аппарата к России на нивах и холмах писанины разворачивается: отчеты, запросы, реляции, установки. Когда Алексей Александрович (а кстати, недаром созвучие: А-А: Акакий Акакиевич — Алексей Александрович) Каренин, отринутый в любви и утвердившийся в своем величии государственного человека, мысленно сочиняет докладную записку об инородцах, упущенных противным министерством, он же испытывает подлинное сладострастье от ловкого орудованья с номерами параграфов и статей: крючкотворец — тоже ой как не прост! Это — гладилин, гладиатор: бессильный уже старец или ребячливый муж воображает тело женщины «в завиточках-волосках» (Маяковский) и новые ей крючочки застегивает и расстегивает — вот эротическая подоплека крючкотворства: искусство затруднять соитие человека с делом, дела с истиной и смыслом. Посредник здесь — как сводник или сваха — сидит в канцелярии, а ко всему прикоснуться хочет через щупальца анкет, справок и необходимых заявлений. И то, что ничто без бумажек совершиться не может, — это право первой ночи феодального сеньора: аппарат блюдет его в превращенной форме словесных-письменных касаний, обнажении таинства, нарушения целомудренной немоты, и все-то должно быть названо «своими именами», а не окольными, обиняками, как имя бога в табу. Бумага, писанина — это бесстыжие зенки, что аппарат на Русь уставил, и та время от времени плюет в них языками пожаров: одна из главных народных радостей в восстаниях — это жечь архивы и списки. Однако освобождаться от бумаг и крючкотворства России нужно лишь время от времени — чтоб однова дыхнуть, дух перевести, разгуляться: хоть ночь, а моя! — а там хоть трава не расти.
Но это безразличие к тому, что не «в минуты роковые», а в буднях она подлежит и отдается волокитству и обхаживаньям бумажных ее любовников, — бесчувственность кажущаяся. Щелкоперство приятно и лестно Руси: ровень-гладень бумаги адекватен ровню-гладню ее бесконечного простора. Это в буднях — ей как дополнительная кожа, нарост в мороз: приятно зудит, почесывает во сне, разогревает, словно УВЧ Русь под аппаратом принимает — а там потихоньку ее разберет: разогреет, раззадорит, раскалит, доведет до белого каления, и тогда она, разгоряченная, скинет с себя этот покров и голая побежит париться в баньку, а потом в снег: отдаваться, «бросать по любви» станет Русь не со старичишками — слуховыми аппаратчиками, а со Стенькой Разиным, с вольницей, с силой молодецкою. Государство в любви России играет роль Предтечи, наводчика: оно — сват, но жених, но вор — другой. Так и творится Эрос русской истории: возлегает Русь с двуипостасным супругом — аппаратом и народом — и так лишь полноту соития испытать может: когда страстную ярость к аппарату обрушит страстной горячностью к непутевому, беспутному своему сорвиголове; иначе, без ненависти то есть, любовь ее просто тепла, но недостаточно еще горяча, чтоб стало возможно белое каление страстного слияния, которое в русской женщине всегда однократно и — катастрофа
Итак, въедливость — это в слове сексуальное свойство. Чуем мы, что Гоголь — насквозь эросный писатель, но уловить никак не можем: и близко не подходит, просто бежит от любви и любовных сцен. Но вот по въедливости его слова, стиля, всего почерка, обнаруживаем сладострастье всех его касаний, до чего б ни дотронулся. И недаром чиновничество, канцелярии, всякого рода советники — эти сладострастненькие клещи-щелкоперышки, — их ловкость и, даже без пользы себе, чисто эстетическое озорство в ограблении России, — все это так влечет малороссиянина Гоголя, словно исподтишка подсматривает и тем соучаствует в эротических действах — хоровых облапошеньях чиновниками России. И хоть рассудочные западноевропейские умы, читая «Ревизора» и «Мертвые души» Гоголя, ужасаются и мрачнеют: боже, как страшна Россия! — из них прет какое-то непостижимое веселие и сладострастье духа: Гоголем буквально упиваешься, смакуешь, читаешь взасос — будто веселые похождения плутов-озорников: экие, право, того… как ловко и вкусно делишки обделывают! Чиновнички Гоголя — это умилительные детки, карапузы-проказники, что наивно и бесстыдно сосут матушку-Русь — а ей и сладко! У одного вдруг отвалился нос-фалл, у другого, напротив, «Кувшинное рыло» — т. е. женский орган на лице проступил. Русь полуспит — как Татьяна, а во сне над ней шабаш чудищ разыгрывается. «Вот рак верхом на пауке, / Вот череп на гусиной шее / Вертится в красном колпаке» — все это гоголевская чертовщина, что в «Вечерах» и «Миргороде» откровенна: ведьмы, Вий, чудища в ночь у гроба, красная свитка, а в «реалистических повестях» — уже одеты в мундиры, но все равно они же! Эти сладостные уродцы — извращенцы, — так же, как в детских сказках Чуковского «Крокодил» и «Ехали комарики на воздушном шарике / А за ними кот, задом наперед». Все чудища Чуковского, как и персонажи Гоголя, выражают стихию детского Эроса: Вий — Мойдодыр, Собакевич — Бармалей, Чичиков — ловкий Айболит… У них у всех: веки открываются (Вий), пасть, зубы-дыры (Мой до дыр! — может быть призывом женщины, которая в старости хочет, чтобы ее пронзили насквозь и живого места на ней не оставили). Либо чудовищное заглатывание: Собакевич, прожорливые взяточники, хапуги; или Бармалей и Крокодил — это все сфера страха; а положительный Эрос связан с животом и ласковым заглатыванием и касаньем тела: Айболит — пухленький, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, вместе взятые
.. Ну вот: поплел свою вязь бесполезную — и вроде делом был занят и весело было — и нервы в норме: безобидно и беззлобно время протекло. А ведь удумал отдыхать: мол, я уж несколько месяцев напряженно мыслю (сначала — Тютчев, теперь — Эрос) и чтобы не портить предприятие, не дискредитировать мысль, — пора на физические труды или иные тела гоняния оттянуться. Конечно, сделаем Но пока муторь новогодняя утомительная — извела И вот исцеленье нахожу — к бумаге приникнув — как на воды отправился И даже не надо: для самой мысли вредно себя всегда миссионерством и визионерством только считать (вдруг бы натягиваться и напыщиваться — а значит срываться и фальшивить стала, если б обязательство взяла всегда быть лишь откровением) — а так бы я на нее и себя мыслящего взирал, если б запретил, например, себе сегодняшнему, испитому, извяленному, — к бумаге касаться Да, не могу сегодня прозрения дать — не вижу — ну и пускай: что я, нанялся писать для дяди, для кого-то? «Я песню для себя пою»; а сегодня мне надо маленькое словечко, тихое пощекатывание, поежиться зябко — отойти. Ну и где же, как мне это сделать? Вот — слово под рукой, и пусть сделает мне целебный массаж; и даже ему, слову, веселое ревнованье: на слабо исхитриться — ну что ж: оно на все руки мастер? — так пусть сегодня интимно-оздоровительный жанр помышления явит. А впрочем, и здесь, от зябкого помышленья зайдя, тоже что-то усмотрели и уведали: тихое сладострастье писанины. Вот и Стефан Цвейг подобное заметил в Эразме Роттердамском: «Он любит книги не только ради их содержания. Один из первых библиофилов, он боготворит их чисто плотски, их бытие и их возникновение, их великолепные, удобные и в то же время эстетичные формы. У Альдуса в Венеции или у Фробена в Базеле стоять среди наборщиков под низкими сводами типографии, вытаскивать из-под пресса еще влажные печатные листы, набирать вместе с мастерами этого искусства виньетки и изящные заглавные буквы, подобно зоркому охотнику, гоняться с ловким острым пером за опечатками или отшлифовывать на сырых листах латинскую фразу, чтобы она стала чище, выразительнее, — для него сладчайшие мгновения бытия, трудиться среди книг, ради книг — естественнейшая форма существования»[50]
Великолепный Эразм Роттердамский испытывает от возникновения слова и охорашивания буквы то же сладострастье, что и наш милый Акакий Акакиевич — каллиграф: «Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами (все это сплошь слова для передачи разных фаз эротического действа: восхищенное состояние в присутствии любимого существа, признание, домоганье. — Г. Г.), так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его». Прямо как у Пушкина: «а любовников счастливых узнаю по их глазам» — в них отпечатлевается образ любимого существа. Это буквальное сладострастье — как водка — полный и засасывающий заменитель сладострастья реального, так что и Эразм, и Акакий Акакиевич, и Гоголь нашли способ обходиться в жизни без женщины, не вступая в связь и зависимость от нее. Эразм испытывает плотскую радость от рождения слова среди влаги и сырости типографий — также и Акакий Акакиевич выписывает букву как писаную красавицу, охорашивает ее, словно участвует в утреннем туалете красавицы — и, при острой детской чувствительности, уже самими ароматами сыт и пьян: от прикосновений он бы просто умер — как и случилось с прямым объятием и отнятием шинели (шинель, по Фрейду, — предмет из круга мужских символов: видимо, объятье, как туча, покров — как Зевс на Данаю…). Недаром, как только святой Акакий Акакиевич допустил себя оскоромиться — сорвал яблочко: шинель новую приобрел и узнал сладострастье ее объятий, — тут же с ним и игривые мысли стали случаться: уже дальнейшего захотелось — на витрине на женщину заглядываться стал, потом выпил и нектару: любовный напиток «Шампанское» — и, возвращаясь, «шел в веселом расположении духа, даже побежал было вдруг, неизвестно почему (как с детьми случается. — Г. Г.), за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения». Странный образ женщины у Гоголя — они все стремительны, проносятся (и в «Невском проспекте», и панночка в «Тарасе Бульбе», и в «Мертвых душах»), не дают остановиться и успокоиться взору, духу, телу. Напротив, мужчины у него скорее неуклюжи, байбаки, тюфяки. Подвижность, молния, острота — это вообще-то атрибуты мужского начала: гоголевский же герой эту активность ощущает за женщиной и панически ее бежит, как красная девица. Точно пушкинский Белкин, что «к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая». Недаром и Белкин, и Башмачкин (и фамилии созвучны) — из серии «маленьких людей». Они и в Эросе — люди маленькие, т. е. мальчики, дети, у которых еще не произошло расчленения синкретического Эроса на половины — полы, сексы — секторы, и не выражено еще пристрастие к какой-либо определенной половине: или мужской, или женской. У героя Гоголя как раз Эрос видится как чуждая сфера, нерасчлененное марево
Вот Акакий Акакиевич в новой шинели, идя «на чай», «остановился с любопытством перед освещенным окошком (просто как дети глазеют, яркое увидев. — Г. Г.) магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу, очень недурную (значит, эротическое чувство концентрируется на женской половине рода людского — т. е. вроде бы глаз мужчины смотрит. Но тут же, с тем же накалом дан мужчина-любовник), а за спиной ее, из дверей другой комнаты (из штанов, расстегнув ширинку), выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой над губой» (!растительностью под лобком). Это уже явно женским чувством обостренное восприятие. Но сама витринная отстраненность картины и буффонно-комический колорит — выносит ситуацию вне досягаемости практического Эроса. Но так же у детей, которые что-то предчувствуют и весьма любопытствуют к миру папы-мамы (не папы или мамы), но он для них именно такой, симбиозный, бисексуальный, неопределенный, не половой
«Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся, и потом пошел своею дорогою. Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе незнакомую, но о которой однако же все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье (предчувствие или воспоминание — это оттого, что каждый носит память тела, а оно когда-то было фаллом во влагалище, семенем, младенцем в матке — и вот вышло на свет божий, в мир: ум ничего еще такого из опыта не знает, а тело памятью своей чует, что это есть и было с ним — как платонова идея — воспоминание души о прежней или вечной жизни. Такое «априорное» непрактическое знание о поле как о вещи незнакомой, но чуемой — как раз являет уровень детского Эроса. — Г. Г), или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: «Ну уж эти французы! что и говорить, уж ежели захотят чего-нибудь того, так уж точно того»..
Здесь Эрос русского волокиты-чиновника- бумажного червя-фаллоса, который червячка Руси все время и замаривает, а не сам голод Эроса, — взирает на открытый телесный секс — что так можно! — как на другую планету — и слов на своем языке и букв не находит, чтобы выразить, ибо чужеродно и непонятно. «А может быть, даже и этого не подумал — ведь нельзя же залезть в душу человеку и узнать все, что он ни думает». Вот гоголевская въедливость: ничего прямо не сказал, а обслюнявил, вокруг да около потрогал — много слов наговорил по поводу — и как сухая земля во рту осваивается через воду, так и этот чужеродный лубок (нога и усы) впущен в русский желудок и переварен, благодаря предварительному заключению в медоточивых устах чиновника-букваря и выходу через его мину, усмешку и хмыкающие слова
Но закончим анализ гоголевского Эроса. Если шинель — мужское начало, то когда Гоголь пишет, что «на стенах висели всё шинели да плащи, между которыми некоторые были даже с бобровыми воротниками или с бархатными отворотами», — это как выставка, витрина породистых кобелей с холеной растительностью — на зависть нашей дворняжке Акакию Акакиевичу
Ограбление шинели — это или акт изнасилования (недаром «увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом» — т. е контакт вплотную, тела к телу, а это ужасно, голо — не то что через одежду, через стекло и на расстоянии витрины — словно сорвана девственная плева, фата), «какие-то люди с усами» (как француз с усами на витрине — мужское начало) — и недаром воткнули в него «приставил ему к самому рту (щель влагалища — Г Г) кулак, величиною в чиновничью голову»; либо как акт оскопления, кастрации, обрезания, — ибо срывают кровное, к телу приросшее — шинель (здесь шинель — женское) А может, это и акт и страх рожденья — память о нем, когда человек наг и гол выходит из утробы матери, лишается тыла, защищенной спины Срыванье шинели поэтому многоглагольно для нашего человеческого восприятия Еще к Эразму, Плюшкину, Скупому рыцарю и Петрушке кучеру Чичикова Здесь сладострастие от разного рода (присовокупления книги к книге, тряпья к хламу, монеты к монете, буквы к букве (удовольствие от самого процесса чтения у Петрушки) — все это соития, капли в реку
Дыхание и свобода
3 1 67 Рот с точки «зрения» воздуха еще рассмотрим Земля, вода через рот лишь входят, а для выхода имеют свои проходы — внизу Воздух через рот входит и выходит У воздуха тоже есть свой дубль отверстий, но он расположен еще выше рта. ноздри! (Газы, совместно с землей через задний проход выходящие, — это образ совместного житья атомов и пустоты: одно требует другого, и демокритова атомистическая теория — заднепроходна там ее точное место, там ее мироощущение локализовано) Итак, к (воз)духу имеют в нас отношение рот — как всеобщее средоточное отверстие, ноздри — через которые входит и выходит только воздух, а воды лишь истекают (сопли — загнивание, оземление воды, — как через задний проход — отработанные, обугленные газы), да частицы огнеземли! запахи, ароматы в воздухе (как цвета в свете) — входят, задний проход — только выходное отверстие; уши — только входное, воздух волнами (ветрами) вторгается — подает свое слово, посылает волну, сигнал
Но ухо — не эхо не дает отклика, а лишь внемлет, втягивает, внимает воздух Волна воздуха, внятая через ухо, растекается по голове, мозгу, в ритм сердца и дыхания, — и так переработана; свою же ответную волну состав человека испускает уже другимотверстием — рта Начинающееся поверх рта (единого) удвоение отверстий» две ноздри, два уха — это уже влияние сферы света- два глаза пленяют и ближайшую к свету стихию — воздух — распространяют на нее свой принцип стерео и множественность Так на лице у нас написан путь ото рта через ноздри, глаза и уши — к уму — путь от единого через двоицу (множественность двоиц) к всеединому Движение земли сквозь нас (от рта к заднему проходу) сохраняет строгую вертикаль- на стержень, кол тяготения мы насажены. Движение воды (от рта к каналам семени и мочи), начавшись вертикально, вытекает через наш краник в горизонталь мира, являя тем самым наше туловище как сообщающийся сосуд, стремящийся к слиянию, к социальной жизни с себе подобными Движение воздуха совершается в основном через верх (задний проход — это для воздуха, как аппендикс, слепая кишка, и собственно, там выходит не воздух открытый, а тот, что был в порах пищи, в пустотах земли, т. е. уже земляной дух, воздух в тенетах, плененный, как пузыри — капли воздуха в воде) — и ориентирует нас на верх мира и пространство вокруг нас Путь воздуха! засасывается в воронку рта или ноздрей из вокруг нас, превращается в горизонтальную струю, потом переламывается в вертикальную, спускается вниз (не действием тяжести, а свободой — пустотой легких засасывается), распространяется в шар — облако — туманность легких, расширяется, расширяет и вздымает, распирает грудь на крыльях вошедшего в нее пространства Значит, и с точки «зрения» воздуха мы выглядим как сосуд, кувшин с узким горлышком и большим пузом Но пузо воздуха в нас — это уже легкие, живот (жизнь) воздуха это в нас свобода, незаполненность, порожённость, т. е. открытость в мир, надежда и потенция — с нами еще что-то может быть Вдох прекращается отверстия рта и ноздрей как бы перекрываются клапанами, воздух, попавшийся как прекраснодушный карась на приманку свободы, — пленный, вспыхивает, кремируется, изнасилуется, и, когда уже все из него банда насильников земля и вода во главе с огнем — извлекла и выпотрошила, — мы испускаем дух воздух выпускается, выдавливается нажимом живота — диафрагмы и панически бежит, вторгаясь в своей опромети горизонтальной струёй — пассатом в воздушный океан Итак, через воздух и дыхание мы имеем идеи свободы, вечной потребности в ней, — и угнетения, насилия, притеснения (грудь стесняется), необходимого как раз для поддержания и возобновления священной опустошенности — свободы И обратно, наши идеальные представления о свободе каковы! Свобода — это там, где вольно дышится, а воля — это простор, пространство, она сопряжена с воздушным океаном, где без руля и без ветрил, где гуляют лишь ветер да я — все воздушные образы: не может свобода иметь земляного образа — это всегда пресс, угнетение, темница Вода являет для свободы лишь отрицательный образ — бегства ускользает, журчит, бежит, утекает наутек (Море — свободная стихия у Пушкина — не как масса воды, а 1. Значит, дух, из заполненности мира в нас входя, в нас ищет, оказывается, и находит свободу мы для духа — вечный приют свободы как безбрежность, открытый, но стесненный землей простор, — т е. то, что не в воде, а над водой: воздушный океан, а воды, волны свободны именно наверху — в пене, где причастны к пространству).
Через то, что воздух в нас входит и выходит сверху, мы и чуем, что наша родина — то, что совпадает с нашим верхом головой, ртом, глазом Если без земчи (пищи) живем днями, без воды — часами, то без дыхания (свободы) не можем и двух минут прожить. А расположена она, эта наша основная сущность, — вокруг и выше нас. мы ее из вокруг, с поверхности, захватываем, спускаем вертикально по трубе под воду и землю (в наш скафандр) и потом вверх и вширь возвращаем Да, через дыхание мы ощущаем себя, как водолаз, опущенный в толщу (воды, земли) и сообщающийся с поверхностью (жизнью) по гофрированной трубке с узкими отверстиями рта и ноздрей
Вот почему, когда мы размышляем о душе, духе, мы органически производим образ высших сфер, уровней, небес, откуда в нас дух нисходит, ниспослан, вдувается. И этим ощущением человека — как существа в скафандре, опущенного в воду, которому воздух ниспосылается с поверхности, рожден и библейский образ мира в канун творения: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Бытие. 1,2). Воздух, из нас исходящий, образует наш ветер, силу, которая производить может работу… Собственно, силу наше существо испускает в мир через свою землю (руки, ноги — удары, ходьба) и ветер: «если топнуть всем народом — землетрясение будет, если дунуть всем народом — буря будет», — недаром именно эти две операции- топнуть, дунуть, т е. земля и воздух, — указаны в сей китайской пословице Значит, сила из нас исходит и в струе воздуха изо рта, и в конечности через нее расширение нашего существа, выход из себя в мир, агрессия на мир происходит
Выход же из нас через воду — уже не множеством измеряется, а качеством, что в различии массы мочи и капли спермы проявляется- если дунуть всем народом — буря будет, но если по всем народом9 — потоп может быть или ливень, которым Гаргантюа потушил пожар Но недаром это в сфере юмора подано. Сила человека исходит в мир не массой и струси мочи, но живородящим геном, который есть как бы пространство, сжатое во время (и сила проявится через рост во времени, а не мгновенный удар): мал, невидим, но силу дикую имеет- из ничтожества развернуться в массу — в новое тело-столп, что зачнется и воздвигнется в мире и вновь растолкнет пространство Итак, угнетение плененного в нас воздуха, его изгнание из нас рождает ветер, который роет, расширяет заполненное воздухом пространство вокруг нас: значит, расталкивает нам мир — пусть потеснится, чтоб нас пропустить, дать ход, т. е. открывает нам свободу и путь Через ветер выдоха мы, наше «я», душа вторгается в мир как воля и активность
Как воздушный океан, притекая к нам в ухо, рождает звук, так и верхом на плененном пространстве вылетает наша душа в мир (что теперь мыслится как крылатость) — и взмахом крыл рождает волну и звук: ох! эх! ax1 шипенье, свист, хрип, стон, плач, смех — в зависимости от того, что по пути зацепит Спящий человек выдыхает что-то на стыке рта и носовой полости (ноздрей) и рождает там вибрацию: храп-хрип, звук безличный, как и пуканье при выходе газов, хотя, конечно, у каждого человека эти звуки индивидуальны. Но это та же индивидуальность, что являет и язык птиц и животных (по нашему о них представлению), — т. е. звук непроизвольный (без воли нашего «я») и нечленораздельный Собственно, выдох спящего, т. е. человека с закрытыми глазами, — нам открывает влияние огня и света на душу. Во сне человек только сжигаем, знает лишь темный огонь — как тепло: и храп, свист и бред, слова, безотчетно произносимые, — это сновидения, снозвучия, в них выносятся через дыхание отпечатки состава этого человека — запятнанность Мировой души прямо от этого индивидуального тела, но не от этой индивидуальной души: она бездействует (ее воля). — Так она, значит, есть свет: лишь при свете индивидуальная душа работает и может дать свой отпечаток на входящую в нас Мировую душу
Храп, свист, бред в нас оттого, что тело во сне не так повернется, сожмет проходы воздуха — как в духовом инструменте или струну на той или иной высоте перекрывают. А это перекрытие воздушного потока в нас связано с темной жизнью стихий в нас, беспросветной, бессознательной, — и они возговорят в нас животным голосом храпа и свиста, как умные животные в сказках — человечьим голосом
Сон праведника чист и беззвучен. Если же он храпит или свистит — значит, в нем дурной дух не поборот: не просветлено и прочищено так его существо духом и светом, чтобы являть гармонию и без помощи света и дневного усилия ума и воли. Оттого справедливо, что тление старца Зосимы так поколебало веру жителей городка Карамазовых
Если человек, его душа в полном согласии с мировым духом, то дыхание спящего будет — как легкое дуновение ветерка (а не завыванье и стон ночного ветра) человек здесь исполняет эпику-ров принцип «живи незаметно!» Если же во сне раздается иной звук, обертон, — это уже не чистый строй инструментов (человека в мировом оркестре), и чуется фальшивый тон оттого, что где-то, в какой-то точке воздвигнута плотина, преграда течению, вхождению в меня, расширению и стяжению мирового духа посредством меня: где-то я ему препятствую, преграду ставлю. А это есть превратность, зажим от превратно направленной воли — от особой организации нашего существа. И здесь, по Августину, начало зла: оно от «я» и его самовыражения — когда оно становится сам с усам и источником команд и зажимов: на струе мирового духа, текущей сквозь нас, отпечатлеться и поиграть захотелось Высшая точка превратно направленной воли. не впустить или не выпустить воздух в нас или из нас — это самоубийство, и оно — высший грех Хуже убийства ибо здесь дерзнул человек быть полностью самоисточником и самоопределителем, отторгнуться от мира, исторгнуть вселенную из себя, отшвырнуть пинком мироздание — и самовольно прервать coitus, не дать, не выпустить семя — грех Онана явить вот что такое полная самостоятельность человека — без мира (а не человека — в мире). Итак, в спящем человеке мировой дух пропускается также через нашу индивидуальность она определяется мерой нашего огня — ритмом нашего очага, пульсом сердца, спаивающим вокруг себя вещество всех остальных стихий Но недаром в человеке разный ритм являет дыхание ночное и дневное В ночи воздух в нас соприкасается с тем, что мы есть, собой представляем (ибо в ночи мы не пополняемся и не опорожняемся» не едим и не пьем, но горит ровным пламенем наш очаг, и ровно раздуваются мехи легких) в изолированности от мира Днем же воздух в нас соприкасается с тем, кем мы стремимся быть. т. е. когда мы в контакте с миром не только через дыхание, а и через глаза, руки, рот (пищу, питье, слова) — всем этим деформируется наша мера, т. е. мы дополнены, соприкасаемся, и трудно выявить, что мы есть сами по себе, тогда как во сне мы словно в камере обскура — в изоляции, и может быть произведено наблюдение над «я» без помех
Но наша ночная душа — цветок, что распускается лишь ночью, и наблюдать за ней другому через глаза — то же, что изучать поведение летучей мыши днем, направив на нее прожектор Лишь если б могли читать звуки храпа и свиста другого существа в то время, как сами мы тоже спим, — вот было бы единственно адекватное жизни ночной души познание. Так что лишь самому мировому духу внятно, что говорит ему человеческое существо, когда он в него заходит Однако, как в одной мере огня, языка пламени, есть мера тепла и мера света, так и наша ночная индивидуальность — это мера тепла, имеющая эквивалент в мере света, в образе души дневной. Значит, представляя последнюю, можно представить себе и ночную. Но ведь есть же тепло без света — и бывает, что весь огонь исходит теплом, не вспыхивая светом, и наоборот, бывает, что он светит, но не греет. Значит, не прочесть нам соответствие души дневной и души ночной, хотя оно, верно, есть, но у каждого индивидуальна именно координация дневной и ночной индивидуальности, их соотношение имеет особую меру Метод же Фрейда, когда он переводил язык сновидений на язык идей и слов — дневных представлений, предполагал как бы единую шкалу и нормы взаимных вытеснении между сознанием (светом) и бессознательным, либидо, сексом (ночью, теплом) А именно кванты, меры разные у людей; и оттого каждое существует — собственное «тело отсчета»