Из попа — да в политики полымя девиация

Это вот мне вспомнилось утром, когда проснулся. И долго лежал туман, рано, зачем вставать — чтоб никчемный труд свой продолжать? Спят за стеной, мои теплые Вышел к деревьям Выскочил из подъезда на свет- тряпка красная болтается — зачем»^[83] Ах да сегодня — выборы! Фу ты. Опять в гражданскость всовываться и решать, как быть. Уже возвращаясь от деревьев и неся с собой марево того, о И ныне Б самостоятельна и благополучна своей волей, энергией и устойчивостью самодержится —

17 12 89 чем я могу с утра писать, — я заколебался- впускать ли политику? Ведь вообще-то не замечать ее, жить по существу — основной жизнью, с безразличием, «какое нынче тысячелетье на дворе», — уже установившийся для меня идеал, принцип и модус И это для нее более оскорбительно (не замечать ее — как бы в рассеянности взирать), чем то или иное гражданское противодействие нынешним установлениям, что во всяком случае выражало бы считание с ней, уважение к ней как к пределу, иже не прейдеши, а не взгляд на нее, как на пустое, мнимое место Но все раз уж задумался, как здесь быть, — значит, еще не достигнуто во мне олимпийское безразличие, действовать же так, как бы действовал олимпиец (то есть в рассеянности, пойти и бросить, не глядя, бумажку, куда покажут, и тут же забыть, — а так действует безмятежный, олимпийский, невинный в гражданском отношении, как Адам и Ева в раю, русский народ), не будучи все же подлинным олимпийцем, — уже мне свербит а нет ли здесь во мне предательства и трусости? Так вот я и не знаю сейчас отчего будет у меня погано на душе после того, как я пройду эти барьеры от того ли, что я просто брошу, или оттого, если вычеркну, или просто пройду с бюллетенем в кармане на улицу, как делывал раньше? Что погано будет в любом случае, я знаю точно И если пройду, механически бросив, — будет осадок, что подкрепил тот стиль изыскуемого единодушия, что сгубил моего отца, и проявлю гражданское рабство, жопокорыстие и трусость Но если и сделаю жест противления — сей кукиш в кармане, — тоже не будет во мне удовлетворения и гордого самочувствия, что «выполнил свой гражданский долг», ибо тем самым придал бы сверхважное значение тому, что его не имеет уважил бы, заметил бы власть — вот с горечью осознаю, что не дорос до олимпийства А потом и по существу я не уверен, стоит ли, расшатывать ли основы и, значит, лишать Россию ее самобытности и толкать ее на путь демократии — суеты Запада? А ведь так точно все по душе народу, соответ-ствует его неприхотливым потребностям, стремлению работать «не бей лежачего», жить на пенсии у государства, как у нас все: от работяги до работника аппарата, — действительно без забот о завтрашнем дне и без излишней суеты Да и сам я — где бы, под какой еще властью мог бы так 3 года не выполнять плана, из них вообще его второй год не имею (не дали мне плана научной работы все разбираются особо, можно ли мне доверить монографию), а зарплату платят, за ней лишь прихожу в институт два раза в месяц — и смываюсь А тем временем пишу вольномыслие вот это — правда, без расчета на издание — ну, какая важность: «лишь только б вечность проводить!» — веселее мне живется с этим трудом — и ладно, цель достигнута А потом беспечатье загоняет мысль на такое дно, на такой глубокий уровень, на котором я, не рассчитывая на публику, на время, его суетные заботы и проблемы, — могу созерцать и мыслить чисто и по самому большому счету: имея собеседником не нынешнего куриномозглого гражданина, но — Сократа, Пушкина, Толстого, апостола Павла, Канта и т. д

Так что я даже чувствую измену себе и республике мышления и чистой жизни по существу — в том, что вдался сейчас в эту политику и отльшил, значит, от продолжения метафизического копания, феноменологии от Эроса, где я сопрягаю воедино самочувствие индивидуального соития: его ход и пробуждение — и мировую космогонию, как она представлялась грекам, в Библии и т. д

Но и когда записывал эти «политически острые» мысли, — чуял, что делаю я себе это в качестве эпитимьи — наказания за то, что впустил в себя эту мысль: «пережить своих женщин» (ух, искушение-то велико, все свербит, дьявол!), чтоб откупиться от наказания судьбы за эту мысль (наказания или ее осуществлением, или ее неосуществлением: не хочу, чтоб моей волей было это, что, значит, накликал я — и казнись тогда; но да будет воля Твоя!). И потому пишу эти места крамольные, а щекочет под задком (как иногда в самолете в воздушную яму проваливаешься), что придут дяденьки из органов да записочки мои конфискуют и разорят всё (это я у Синявского это! — и даже стиль высказыванья об этом самочувствии позаимствовал). Но, с другой стороны, должен был я это записать и чтобы не ронять свою мысль: ведь когда промелькнули эти искушения написать о политике и засвербил страх, явилось и самосохранительное побуждение — оттолкнуть это, забыть, что вползали в меня такие заявочки, — и, сделав вид, что ничего такого не было, продолжать себе рассуждать с Гесиодом и Гиппократом. Но это было бы уже подлостью к моему труду и чистому умозрению, которое не допускает лжи абсолютно — даже в фигуре умолчания. Единственная ложь, возможные права которой оно признает, — это ложь от выговоренное™, от слова, среди затверженных рубрик мышления, проблем, — т. е. оттого, что всякая «мысль изреченная есть ложь», так что я могу лгать и не подозревая об этом, чистосердечно мня, что одну лишь истину говорю. Такая ложь — метафизический противник — «майя», и вся моя жизнь в мысли — затем, чтобы побороть ее: так извернуться, чтоб вырваться за ее барьеры, за мою ограниченность и все-таки урвать истину. И уж с острым сладострастием, конечно, я распну лично-корыстное поползновение ко лжи: может, жертвой ее удастся мне саму Майю-то проткнуть и хоть одним глазком на Естину взглянуть

Вот для чего я все это выговаривал и себя наказывал. А потом и просто в деловом смысле чуял я, что если запрещу себе сказать об этом, шкурно-пугающем, — где гарантия, что эти! Вслушайтесь: тут разнофункциональные «это» — и слух не велит их мне сокращать иль заменять. — 18.12.89

поползновения, не поборанные в той точке и в тот миг, когда я их осознал, поймал с поличным, — не выползут уже потом где-то безотчетно для меня в самом отвлеченном повороте умозрения? И где гарантия, что, укрепив непризнанием корыстно-эгоистическую ложь, — не подкреплю я тем самым и ложь метафизическую — буду недостоин ее побороть? Ведь мышление — не просто занятие, а нравственное дело; и недаром Сократ и Плотин полагали, что человеку должно очиститься сначала самому: чтобы быть в состоянии воспринять в свой сосуд свет истины, надо очистить его от грязи и паутины, а то нечем будет истину понять. Так что все время параллельно эту работу производить должно: умом напрягаться истину постичь, а совестью зорко следить: не загрязнился ли сосуд? — так что добытое усильем ума вместить не сможет, а значит, и понять, — и ум впустую напрягался… Ага! Вот почему — понял я — уже с «60 дней»1 вот такой стиль и тип мышления об отвлеченном принял я: чтоб параллельно в обе стороны зорко взирать: в бытие и в нутро свое; при этом обоюдоделе метафизическое умозрение и психология самочувствия переплетаются — как непрерывный контрапункт. Так что эту операцию я должен был над собой сделать — для бодрости и закалки: так, когда зябко, все же швыряешь свое тело утром под холодный душ: не давать себе послабления

ОТКРОВЕНИЕ ГЛАЗ

Тьфу! Катись это все на…! Пойду-ка я лучше в п…у. Кстати, мы еще из нее и не вылезали. Помните момент: после клубления и вихрей соития забилось в извержении Сердце (Хронос), и, закрыв глаза, лежим и начинаем очухиваться. Мы и прослеживаем ход очухивания — как ход сотворения мира, ибо оно каждый раз таким образом повторяется и так мир возникает, создается для нас — умытый, свежий, новорожденный, как в первый день творенья

В начале сотворил Бог небо и землю

Земля же была безвидна и пуста, и тьма над

Бездною, и Дух Божий носился над водою

Бытие, I; 1-2

Вот в этой фазе миротворения мы сейчас находимся. Первым различением при пробуждении сознания явилось еще безглазое (ибо без и до света) различение самочувствия внутри двутелого целого Человека; во тьме и безвидности ощущают себя половинки: одна — как верхняя (покров неба — и оттого, по Фрейду, всякое пальто, одеяло, гоголевская шинель, значит, в том числе, —! «60 дней в мышлении» — сочинение 1961 года это мужское начало- «небо»), другая — под давлением с силой тяжести, как нижняя (земля) То есть самое главное: раздвоение единого ощущается что мы — не одно, всеединое, а двое отдельные, одно составляющие А помимо этого — больше ничего ни формы не знаем (не видим), ни границ извне наше тело спинами простирается в марево бесконечного пространства — тьма вокруг нас, и точнее никакого «вокруга» еще и не подозревается, не чувствуется (о чем и сказано «тьма над бездною») То же, что Дух Божий носился над водою, — когда мы начинаем утихать и ровнее дышать, грудь расширяется, слышим такт вдох — выдох За тактом биения фалла — огня — Хроноса — сердца — такт дыхания в нас устанавливается воздух носится — ходит взад и вперед, ветрами, — налицо начало пустоты (то есть незаполненно бытие, имеется вакуум, зияние, а значит, — зов к расширению и продолжению творения) Дух Божий, носясь над водами между небом и землей, — распяливает бытие изнутри, удерживает первые разделы бытия (небо, земля, вода) от падения друг в друга — как было до этого в хаосе порождения, в клубящихся вихрях соития во Эросе Так и в фигуре человека, мы знаем, воздух не дает ни одной стихии возобладать, пожрать другую, а, распирая грудную клетку и выталкивая излишки и давая и убирая пищу от огня, — содержит человека (бытие) в мере и равновесии Итак, перед нами уже космос, возникший из хаоса. Все уже сотворено, все — есть, но еще не знает о себе, не есть налицо «И сказал Бог да будет свет И стал свет» (Бытие, I, 3) Мы открываем глаза Что это значит? Еще ничего не видим, не различаем предметов в первый миг, но мы знаем, что мы отверзлись и в нас вошло что-то и видит нас, озирает насквозь, — и мы налицо для чего-то Мы беззащитны это фиксируется в сознании как идея всепроницающего духа Света-Господа, который извлекает нас из тьмы, разверзает в нас дыру (глаз) — и сквозь нее зрит насквозь наше нутро Ибо глаз лишь потом мы ощутим как нашу силу, дар нам из себя испускать луч пронзать им вещи, освещать формы и отталкивать все от себя (обходя глазом), отличать, от лица отводить Итак, когда мы открываем глаз — это нас увидел всевидящий глаз вот всем этим белым истечением света, что сочится отовсюду. Он, этот свет, поднял нам, как Вию, отяжелевшие веки- ведь надо усилие, чтоб разжать глаза, откуда же берется этот нам прибыток силы

Видно, просто пора пришла (тоже мне, объяснение!) — как птенцу вылупиться И как этот клювиком прошибает скорлупу, так и в нас какой-то клювик-лучик желания к расширению (оно в нас от Духа, что носится ведь из него мы прежде всего чуем о внешнем резервуаре мира, откуда в нас входит что-то и куда мы выталкиваем.) вздымается навстречу воле извне, и в точке их смыкания — искра из глаз: отверстие — глаз пробивается, и тогда эту водящую нас силу и к которой мы льнем, — мы «видим» в облике- «свет» — и так называем То есть, если до сих пор мы — совокуплялись, были активны, мужчины, то теперь мир, как мужское, нам прободает плеву глаза и начинает нас гребать — как женщину (будь мы мужчины или женщины — все равно) Свет — это всегда Он, универсальный мировой столп (ср Шива в тантризме) — луч Но так же, как «сучка не схочет — кобель не вскочит», так и когда вздымался наш фалл и искал влагалища, — это он не сам по себе лишь, но одновременно какими-то вопящими ароматами из влагалища туда призывался Но это значит, что я, становясь по отношению к свету мира — женщиной, влагалищем, в то же время, как магнит, этот свет к себе притягиваю принимаю огонь на себя (как артиллерия на войне), навлекаю гнев То есть неизвестно, чьей силой это прободание делается- силой ли пустоты, всасыванья (из вакуума воронки), или силой толкания, тела? Во всяком случае, когда свет открыл нам (или мы открыли) глаза и когда свет заглянул в наше нутро, когда мы взвидели свет божий, — это тоже акт соития, но уже на ином уровне, в ином измерении. Значит, здесь соитие перешибает соитие совокупление Эроса и порождение, сделав свое дело (а Хронос, ворвавшись в него, ставит ему меру, предел, а то бы бесконечно шло совокупление, а так, с Хроносом, — уже квантами, пунктирно), — уходит (или оттесняется, ведь можно и так сказать, что оттого ослабевает сила телесного Эроса и оттягивается он, что на него какая-то сила извне давит- непрерывно или в какое-то время начинает..) и выпрастывает от себя время и место, куда вступает новый владыка: свет, сознание В этом смысле Хронос — посредник между Ураном и Зевсом, предтеча Сына; его царство (т е. возникновение Времени и срока — меры всему), разрывая сплошняк и бесконечность Эроса и царства всераспространяющегося Урана, — создает возможность пунктира, чередования, т. е. новое измерение бытия, — ив эту брешь и вторгнется Зевс — бог света, Бог-Слово, Логос. Но благодаря Хроносу (чередованию и мере света и тьмы, дня и ночи), царства. Эроса-Урана и Зевса-света-Логоса не мешают друг другу, каждое имеет свое бесконечное измерение «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер и было утро день один «(Бытие, I, 4–5)

«День» и «ночь» — это уже не просто «свет» и «тьма» как аморфные идеи бытия вообще, но оформленные, отграненные Итак, если с точки зрения Эроса на все в мире взглянуть (а мы так и должны здесь делать), то один акт соития с одними действующими лицами (не лицами, а существами, телами), когда во тьме, в тепле Уран Ночь приводит, — сменяется другой его ступенью, звеном (ведь и в телесном соитии мы чуем, как бесконечно проваливаемся на новый этаж бытия, проходим новый круг и попадаем в иную сферу и миры, т. е. и это — многоступенчатый акт), где иные действующие лица — уже именно лица: когда через глаз и свет — и ум, и знание, и слово, и дело вступают в социальное общение (совокупление) друг с другом. Телесный Эрос сменяется платоновым

В чем же отличие света — и чем же он хорош? Во-первых, то, что первый день творения, сделав так много, закончился именно светом и началом его различении, говорит, что весь этот день можно рассматривать как единый акт рождения света — к нему все ведет, как к цели: волею создать его движимо все уж с самого начала, когда Дух Божий носился над водами. Ибо завязь бытия — сразу беспокойство и ожидание: что-то будет тревожно; а свет — уже свершение, успокоение и разрешение. Что же он разрешил? Главное в свете — отличение: не просто отделение (это было и когда небо и землю Бог сотворил), но «обратная связь» отделенного навстречу друг другу; множество не только воззвано к существованию, но всеобъемлется, всесвязуется и всепроницается, но уже не как сплошное, а как отдельное, самостное. Ибо свет именно такой: все «в его свете» видно, есть. Это первое, и второе: все есть как отличное (а не сплошное марево) и не безвидное, но имеет вид — эйдос — идею. А отсюда — и форму. Ибо поделенное бытие оттолкновением лучей света от себя — себя огораживает и охорашивает (недаром красиво белое, светлое — то, что отталкивает лучи, значит: имеет форму, грань, вид и блеск)

Свет, таким образом, — всеобщий организатор бытия, всему места свои и пределы указующий, — и только с ним начинается мир как Космос (а не Хаос). Но бесконечное разноформие, разные эйдосы — идеи, виды (значит, и разные цели всего существующего) есть то искомое решение вопроса, которое может удовлетворить и успокоить расширяющееся через Эрос бытие. Раз всему открываются свои цели и пределы, то они не теснят друг друга: каждому — свое. Именно идея своего является у каждой частицы — атома бытия. И бытию есть куда расширяться бесконечно, а Эросу — какие различия алчно и страстно потоплять, вновь погружать в свое всеединое марево, сплошняк и неразличимость. Ибо от вида ныне возгорается в нас Эрос (а не сам собой): на свет и космос (косметика, красота — его сопутник). И недаром оскопление Урана, т. е. стихийного Эроса, — было одновременно порождением Афродиты. А что она, если на нее не смотрят, не видят, не любуются. Член же отца детородный, отсеченный острым жезлом, По морю долгое время носился, и белая пена Взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене Той зародилась. Сначала подплыла к Киферам священным, После же этого к Кипру пристала, омытому морем. На берег вышла богиня прекрасная. Ступит ногою, — Травы под стройной ногой вырастают. Ее Афродитой «Пеннорожденной», еще «Кифереей» прекрасновенчанной Боги и люди зовут, потому что родилась из пены. Пена — это то, что возникает на стыке между водой и воздухом^[84]. Это тот миг, когда еще «Дух Божий носился над водою». И недаром прекрасное Вечно женское, на любовь зовущее, возникает еще до Бога-Слова, до света, до Зевса-Ума-Логоса, в начале Времен — в начале царства Хроноса. К племени вечно блаженных отправилась тотчас богиня Эрос сопутствовал деве, и следовал Гимер прекрасный. С самого было начала дано ей в удел и владенье Между земными людьми и богами бессмертными вот что: Девичий шепот любовный, улыбки, и смех, и обманы, Сладкая нега любви и пьянящая радость объятий. (Гесиод «Теогония», 189–197, 201–206) И открыв глаза, мы первым делом начинаем различать милые черты, перебирать их взором, ласкать взглядом и словом. В наборе, окружающем Афродиту, — уже не просто темный, страстный Эрос. Здесь есть световое: улыбки, смех. А оттого, что в какую-то дырочку впущен свет, — и весь ее арсенал иной, чем у Эроса: просветленный, смягченный (не гортанные клики страсти, а «шепот любовный», не ложь — но «обманы», не смертельность соития и жажда испепелиться в ничто — но «сладкая нега любви» и т. д.)

Бисексуальность бога

13. III.67. Бог — это мое желание (воля), чтоб он (Ты) был

Когда я произношу — я, неверующий по воспитанию, но именно эти слова: «Господи, помилуй!» — то как выдох черни, и мне становится легче и яснее — вот он в этом акте Бог и есть. Когда я это произношу и хочу, чтобы кто-то (что-то) принял(о) на себя мою тяжесть (или радость — от ее избытка тоже), — в этот миг все силы моего существа сходятся в точку, в фокус, как луч, и в кванте, вспышке (озарения и просветления) я произвожу Бога

Но это мужской подход и истолкование акта молитвы. Женское же будет: Он мне ниспосылает благодать, как семя и дождь в женщину-землю, и я восприемлю. Бог как волевой акт — от мужчины евангелие. Бог как благодать — благовещение от женщины. Из четырех евангелий самое мужское — от Иоанна (где о Боге-Слове): возвышенное, светлое, с малостью страданий. Самое женское — от Матфея, где страсти, ужасы, страдания (пронзания), муки, крови, казни-сладострастнейшее, смертельное соитие: казнь вселенского фалла-Бога совершается. Потому Христос — девственник (не разменян на единичные совокупления), что он всеобщий жених, который грядет: нисходит и пронзает каждую. Как девственник он — не размелочившийся, но твердый и острый, как луч, и мужское в нем не сконцентрировано в члене (в точке), но весь он стройный, заостренный. А если Блок, Розанов и др. воспринимали Христа как женственный образ (Блок о явлении Христа в конце «Двенадцати»: «Но я иногда сам ненавижу этот женственный призрак»), то это — мужское восприятие Христа. Женщина же при мысли о нем истаивает от мужского проницания в нее. Как страстно Мария Магдалина омывает ноги его мирром и отирает власами обвиваясь своею влажностью вокруг него! В то же время он — дитя: при рождении и снятии с креста — беспомощный, которого женщина должна упокоить на груди, на лоне своем. Так что в Христе — универсальная сексуальность: воистину «Се — Человек)» (а не тот или иной пол-половинка). Таков целостный Адам, первый Адам. Недаром Христос — Сын единственный, как и первый Человек — Адам

Русские страстотерпцы — Аввакум, Лев Толстой… Толстой соединил — сопряг своей жизнью Ветхий и Новый завет (типичное для России стяжение стадий, в ее «ускоренном» развитии): он — библейский патриарх в Ясной поляне с 12 детьми. И он же казнит заповедь «Плодитесь и размножайтесь!» («Крейцерова соната») и уходит, исполняя завет: кто возлюбит мать свою, и жену свою, и детей своих более Меня, тот не любит Меня

Мир как баба — и mat

Хоть сорвано девственное утро (уже за полдень), но все равно — не дамся. Что меня отвлекает, дергает, теребит, раздражает, беспокоит, мучит, саднит, угрызает? Для меня, мужчины, который хочет прорываться лучом-фаллом в истину (это она — женщина) и для этого набрать крепость и расти столпом, — это представляется как ревнивое влагалище социального мира: оно меня на себя оттягивает — хочет, чтоб я сок свой на него растратил. Казнит меня с вечера еще вчерашнего предательство мною Юза: не пошел к нему в мужской клир водку пить — так вчера казалось, и хотелось дома сидеть в покое. Но, потратив вечер на тупое считыванье рукописи и засорив мозг, к утру горько каялся, что не был в веселье духа с Юзом. А я ведь сват ему. Зато и покаран был: Б. заболела: тошнит, рвет, живот, сердце. Бегаю, врачи, лекарства, уходы

Раскаянье же — казнит совесть, точит душу — это в нас женское переживанье, как и рефлексия. Рефлексия — самоедство, самогребля — сексуальная самообращенность, закупоренность, самодостаточность. (Немецкий Эрос — Эрос Haus!a и der Innere). Русский ощущает неприятность от мира как то, что его гребут, как бабу. Это в известном присловье: «Жизнь Бекова: нас (гр)ебут, а нам — некого» Здесь тип бисексуальности самочувствия в русском космосе: в бабу меня превратили — выгребли меня и выгребают, а вот мужчиной стать никак не удается. Что русский мужчина ощущает себя в большей части женщи-ной1, очевидно из нецензурного слова

Русский мужик в брани употребляет чаще всего — и в обращении к мужику же: ты, «блядь», и ты «…а», или «порванец», где тоже главная идея «п…». Словом «б», как прослойкой, пересыпано чуть ли не каждое слово речи, добавляя к нему эротически женский оттенок. Реже в ругательствах употребляется мужской корень: «х…» (ты — «х… моржовый» — реже и есть похвала даже). Зато часто: ты, «загребаный в рот» (т. е. претерпевший, как женщина, акт над собой) или — «я тебя в рот гребу», или «я тебя гребал». Или «отгребись», «гребись ты в доску» и т. д. — это мольбы женщины оставить ее. В основном ругательстве «е… твою мать» главное слово и идея «мать» — и звучит не как объект действия (как это буквально по смыслу слов), но как его сущность и основа. Если же: «Ты что, офуел?» — тоже женское состояние обозначено: ошеломлен от «фуя», не может прийти в себя. «А на фуя?», «На кой хер?» — зачем? — опять женский вопрос: в отношении к фую рассматривает (нет: «за какой п-ой?» — редко и искусственно). Так что русский мат действительно матерями и создан, женской субстанцией выработан (хотя выговорен — мужскою). Недаром так густо матерятся русские бабы

То же и в другом слове: «Беда за бедой: купил бычка — и тот с п…ой». (Оба присловья из Сибири — в 1960 г. в геологической экспедиции по Зее от рабочего Владика услышал): т. е. самец в России — и тот бабой оказывается на поверку. Но все это — присказки и залегания вперед, ибо я орудую здесь уже понятиями, которые еще не ввел, а уж начинаю с их помощью истолковывать

Итак, вновь мы в той точке, когда раскрываем глаза: значит — выходим на свет Значит — рождаемся. И главное в этом акте — прорубанье отверстия в мир — глаза. Но значит: наше самочувствие до того, как мы открыли глаза, равно мироощущению^[85] младенца в утробе. Он, родившись, пробивает себе препону головкой из дыры. Мы, открывая глаза, — вылупливаем глазное яблоко (голову глаза), зенки таращим («вылупиться» — слово для рождения птенца). Открыв глаза, я вижу, обнаруживаю, что я — вот он я: мал, определен, окружен со всех сторон миром; то же и младенец, вывалившись из утробы на пуповине. И там и тут (и при рождении, и при открывании глаза) устанавливается первое различение: Я и ОНО, причем оба — целостного, среднего рода, т. е. включая равно потенции мужского (мир — это Он, я — он. Мир меня гребет) и женского (кругом она, житуха, s!est la vie). Ибо Оно — это бытие, когда оно налицо, в потенции, присутствие чего я чую, — но не действует. (Так это в момент, когда я, обессиленный после соития, в пассивном бытии открываю глаза — вступаю в мир: он для меня просто простирается — как поле прошлых и потенциал будущих действий). Когда же действует, тогда это или Он, или Она: Бог или Материя (Жизнь — Смерть). Экзистенциалистское же «Оно» — это не древнее Man и Es, но обволакивающее, остро пронзающее существование («La Nausee», «Тошнота» Сартра), это человек между молотом и наковальней, прижат в точке (стеснен в мире заполненном), где мировые силы гребутся, и там, как при соитии, неизвестно, себя ли, ее ли (его) я чувствую?.

Фолкнеровское же «ОНИ», действие которых в мире чувствует Минк и против которых противостоит — один (как Ахав в «Моби Дике»), — это облепляющее множество: групповой брак (как он был у индейцев — аборигенов Америки) — на одного самца стаей навалились: «силы», «матки»; так волки растерзывают старого самца — утробы свои (влагалища) насыщают, пожрав плоть и кровь и фалл и семя. (Оттого причастие — это соитие с Христом: его плоть заглатывают — тело, пещеристое тельце хлеба и просфоры. И кровь пьют — его семя). Волки — утробы (как страх девочки — см. выше). Итак, самочувствие американца Минка в мире — это волк среди шакалов, швали, падали. ОНИ сильны и грозны оттого, что их много, а поодиночке — он, самец, сильнее (то же самочувствие и в «Моби Дике»). Русское же самочувствие: «Не везет!» («Что такое «не везет» и как с ним бороться?). Это — Он, Враг — точнее: НЕдруг, ибо это понятие мягче, нет закупоренной определенности (как и в треугольнике выше), а есть выход. Так что нет противостояния (как к Врагу), а есть боком-стояние, родимою сторонкой (к Недругу). Русская логика «не» здесь: понятие не собой определено, а как минус (т. е. бок, изъятое ребро — Ева) другого. И недаром русская логика от суждений с «не» исходит:

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи,

Мороэ-воевода дозором..

Нет, я не Байрон, я другой..

Не то, что мните вы, природа..

«Не» — это отбрасывание покрова, майи: «изыди, сатана!» — чур меня! уйди, нечистая сила! — это отмахиванье налипшего, налегающего, засосавшего и потопившего женского, чтобы быть самим собой — тем, что сказано во второй, утвердительной части. Но не стоит, не живет утверждение самостоятельно, а все время отталкиваться должно, чтоб силу набирать от другого. Так что русское суждение — это статуя, наполовину лишь выделанная, а наполовину вросшая в глыбу, в мать-сыру землю (как Святогор: полтела в земле, пол — снаружи). Так и русский мужчина и дух, и Бог-Слово, Логос — еще полуженствен: на пуповине и иждивении и под ее крылом — не оторвался в самостоятельность, но, как Антей, все время приникать должен титьку Земли родной-сырой сосать. Не Геракл он- независимое слово говорящий и делом-подвигами мир расталкивающий

(Проверить: верно ли, что в части с «не» женские сущности, а в «да» — мужские?). Точнее: в «не» отталкивается ревниво чужой дядя — чужой мужчина-иноземец: «не ты, а я!» — уйди. Нет — все же жалко мне гробить царственные замысли, заделы, что утром мне под деревьями, под «Господи, помилуй!» навеяны были — когда возвращался, утешенный. Так вот и увильнул я от главных мыслей: все вокруг да косвенно..

Свет — семя

И, наоборот: в акте Эроса весь свет души уходит в семя… «Та «потеря сознания», которая происходит в последний момент родового акта, не есть конечно исчезновение «куда-то» души, ума, нравственной личности и идеализма!тогда человек умер бы), а есть всего этого переход в семя. Весь дух человека, все его личное «я» проницает СИЯНИЕМ семя: от чего в дитяти и отражается весь «дух» его родителей, их таланты, гений, благородство. Из этого объясняется пониженная духовность у детей «преизбыточествующих» гениев: они не способны совершать акта с требующимся «забвением себя», с «потерей сознания»; т. е. во время акта душа их остается в голове же, и семя в утробу матери переходит обездушенным только животным, только ферментом патологического зачатия»^[86]Недаром и в глубинном подлогосном языке — мате — говорится: «(Гр)еб твою в Бога-душу-мать» — т. е. душа и соитие, и бог — прекрасно оказываются соединимы