– Да, господин, – мужчину явно ошеломил мой тон.
– Так чего вы ждете? Сейчас же все за работу!
Бросив на меня сердитый взгляд, Каландрино отвернулся.
– Стойте! – резко окликнул его я. – А где мальчик?
Мужчина указал большим пальцем на верхушку лесов, где, прикрыв глаза от солнца, я еле разглядел далекую фигурку, сгорбившуюся в безжалостном свете.
– И вы позволили неопытному парню влезть туда?
– А он меня не спрашивал, – заметил укладчик с холодным сарказмом, которого я предпочел в этот раз не заметить. – Просто рванул туда, как нетопырь из ада, никто из нас и моргнуть не успел. Парни бились об заклад, что он собирается броситься вниз.
Я отпустил его жестом, и мужчина медленно побрел прочь, едва слышно ругаясь. Самым легким путем я потихоньку взобрался на головокружительную высоту, где сидел юноша, глядя прямо на солнце. Услышав мои шаги, он торопливо встал и посмотрел на меня с напряженным ожиданием. Он думал, что я собираюсь прогнать его.
– Ты не ранен, Эрик?
– Нет, господин, – казалось, мой вопрос его удивил.
– Тогда спускайся. Мне нужна твоя помощь.
Не дожидаясь ответа, я спустился на землю. И до конца дня, пока он скрупулезно выполнял мои указания, я замечал, что он то и дело посматривает на меня с удивленной благодарностью.
Через неделю я случайно услышал разговор рабочих, собиравшихся уходить со стройки.
– Как только мастер уйдет, мы с ним разберемся, так? Сорвем эту маску и поглядим, что под ней.
– Да… и покажем маленькому содомиту, как себя вести!
– Если у вас есть хоть капля мозгов, вы оставите его в покое. Вы что, еще не поняли, кто он такой? – Когда их разговоры прервал голос Каландрино, повисла напряженная тишина.
– Значит, вы знаете, кто он? – Это был Паоло, он всегда туго соображал.
– Матерь Божья! – Каландрино отвлекся на то, чтобы отхаркнуться и сплюнуть. – А я думал, это очевидно для всех, у кого есть хоть капля мозгов. Сколько лет прошло с тех пор, как мастер в последний раз брал ученика? По крайней мере, десять!
– Ну?
– Ну, и никому не кажется странным, что пожилой человек приводит мальчика в маске и кудахчет над ним, как курица над цыпленком?
– Вы что, хотите сказать…
– Да, я хочу сказать! Господи Иисусе, а почему бы нет? Мастер в свое время не прочь был пошарить под юбкой, так? А если у мужчины с кучкой дочерей вдруг рождается незаконный сынок, то логичнее всего оставить его при матери. Но он же из масонов, верно?.. Очень уважаемый, и все такое… он не может допустить, чтобы вся ложа узнала, что он ничуть не лучше всех нас! Вот он и решил, что под маской все удастся скрыть, даже свое прошлое. Вы же видели их вместе – подумайте! В этом есть смысл, и это только подтверждает то, что я говорил полгода назад… у мастера одного кирпичика не достает с тех пор, как померла старая госпожа, и ему пришлось отослать девчонку!
– Санта-Мария!
– Вот именно! Говорю вам, нас всех могут выставить отсюда, если еще кто-нибудь полезет к парню. Лучше уж не связываться. Не стоит соваться в дела хозяина… а мальчишка никому не вредит, если его не трогать. Делает больше, чем полагалось бы, и не жалуется старику, что его перегружают работой…
Я стоял и слушал, как они беззаботно поливают грязью мое доброе имя, и меня обуревали противоречивые эмоции. Я сам не знал, что и думать об этом. Мне хотелось выйти из-за стены, которая скрывала меня, и высказать им, что я думаю об их наглых предположениях, но я понимал, что молчание могло защитить Эрика. Просто промолчав и позволив этой чудовищной клевете пустить корни, я мог спасти его от их лап. Я мог купить ему немного времени, чтобы он мог встать на ноги и, может быть, отказаться, наконец, от своей убежденности, в том, что весь мир – его враг.
Каким-то чудом его до сих пор не узнали как балаганщика с ярмарки Трастевере. Может быть, выступая, он надевал какую-то другую, фантастическую маску, более соответствующую образу волшебника… может быть, он выступал не каждый день. Я не знал. Но я чувствовал, что удача баловала его нечасто, и решил не лишать Эрика ее благоволения. Так что я предпочел промолчать. Да и не было это такой уж жертвой. Слухи наградили меня сыном, было бы на что жаловаться! Так зачем же было лишать мальчика молчаливой защиты под моим именем?
Когда рабочие ушли со стройки, я вышел из тени за недостроенной стеной и увидел, что Эрик собирает инструменты, которыми работал днем… все эти лопатки, угольники, отвесы, долота, принадлежавшие мне, которые полагалось запирать в конторе каменщика на ночь. Закончив, он принялся просматривать выполненную за день работу, так тщательно изучая каждый скрепленный раствором шов кладки, как будто хотел запечатлеть его в памяти. Свет быстро тускнел – была первая неделя октября – и застывший воздух дышал грозой.
– Эрик! – он вздрогнул при звуке моего голоса, и я понял, что юноша думал, что он один.
– Оставь это, мальчик, завтра тоже будет день!
Он удивленно посмотрел на меня. До самого конца он как будто так и не понял смысла этой фразы.
– Знаешь, и Рим не в один день строился, – добавил я, поманив его к себе. – В нашем деле нужно терпение. Иди сюда, пора домой.
Я подождал, пока он выйдет со стройки, неся на плече связку инструментов. Он двигался, как кошка, с гибкой, легкой грацией, так что на него приятно было смотреть… несмотря на высокий рост, в нем совершенно не было неуклюжести, обычной для мальчиков его возраста. Мы пошли рядом по быстро темнеющим улицам, ко мне домой. Я не видел его лица, так что поручиться не могу, но мне кажется, тем вечером он впервые улыбнулся мне.
Я не пытался ни в чем ограничивать его или давать ему работу определенного уровня. Махнув рукой на проверенные временем традиции и растущее возмущение рабочих, я просто позволил ему развиваться, как придется. Шесть месяцев спустя он мог уже работать и долотом, и зубилом, шлифовать, действовать в точности по моим спецификациям, и я уже позволял ему обтесывать камень для облицовки стены. Он аккуратно заполнял горизонтальные швы на всю глубину, не позволяя камням выдаваться вперед, так что получалась ровная сплошная поверхность. И устанавливал ли он пяты арки, или вырезал желоб для бортика в каменном парапете, качество завершенной работы не требовалось проверять. У него был только один стандарт. Если он чувствовал, что совершил ошибку, гордость никогда не мешала ему попросить, чтобы я ее исправил. Но он редко делал ошибки, а если и делал, то никогда не повторял.
Мы никогда не обсуждали вопрос о договоре. К концу первого месяца я понял, что мне нечего и пытаться заковать его в вековые цепи моего ремесла. Так что я предоставил ему свободу, и наградой мне были преданность и самодисциплина юноши, который сам решил служить мне на своих собственных, не обсуждаемых условиях, который всегда выказывал мне величайшее уважение. И я чувствовал, что постепенно, с каждым месяцем уважение превращается в сдержанную привязанность.
Шла зима, а я каждый вечер придумывал для него небольшие задания, чтобы удержать его подле себя еще на час-другой. Мне нужно было построить дымоход, требовались самые свежие расчеты, примерная оценка затрат… Но со временем я отказался от этих прозрачных уловок, потому что он и сам не торопился уходить от моего камина.
В конце февраля, когда мягкая погода внезапно испортилась, и работы пришлось приостановить, я заметил, что он стал беспокойным, и задумался, не собирается ли он оставить меня. Он спросил, может ли он уехать на несколько недель во Флоренцию, чтобы заняться рисованием, и я отпустил его, без вопросов, зная, что его нельзя удержать против воли. И глядя, как он уезжает верхом сквозь падающий снег, я не сомневался, что больше его не увижу. Он уже говорил мне, что намеревается когда-нибудь изучить архитектуру всего мира, и я чувствовал, что из Рима его потянет в Неаполь и Помпеи; из Апулии в Бари; из Афин в Египет. Такую бешеную жажду знаний не удержишь под моей крышей, и я знал, что страсть к бродяжничеству непременно погонит его прочь.
Однако на последней неделе марта он вернулся, задержался во дворе, чтобы распаковать пачку рисунков, которые сделал в доказательство своего прилежания. И я снова лежал ранним утром в постели, прислушиваясь к отдаленным звукам его музыки, и понимая, как же мне не хватало его почти неприметного присутствия, его робкой, ненавязчивой компании. Я знал, что когда-нибудь он неизбежно уйдет и не вернется. Но я не мог вынести мысли о том времени, когда он покинет меня навсегда.
Времена года меж тем сменялись своим чередом, в начале лета было несколько влажных, душных дней, которые неприятно напомнили мне о моих годах и шатком здоровье. В первую неделю июня Рим плавился от невыносимой жары, полностью лишившей меня сил, и однажды вечером я вывалился во двор, кашляя, как чахоточный больной – мне отчаянно не хватало воздуха. В свете фонаря, висящего на внешней стене, в короткий перерыв между спазмами я с тоскливым смирением разглядел на носовом платке пятнышки крови. Вдруг рядом со мной беззвучно возник Эрик, и я заметил, что он смотрит на окровавленную ткань с печальным пониманием.
– Вы очень больны, господин, – тихо и заботливо сказал он.
Задыхаясь, я философски пожал плечами и запихал платок в карман, заметив, что его вид огорчает Эрика.
– Это ждет всех каменщиков, Эрик – ничем не вылечишь легкие, полные песка и пыли. Думаю, мне остались еще год или два… не стоит так переживать, мальчик мой.
Мгновенье он колебался, а потом протянул мне маленький пузырек, который до этого, видимо, прятал за спиной.
– Если вы попробуете… – неуверенно заговорил он, – я думаю, вам это принесет облегчение.
Я взял пузырек и открыл его, выпустив острый, но не то, чтобы неприятный аромат трав.
– Откуда это у тебя? – спросил я с изумленным интересом.
– Я сам это сделал, – нерешительно признался он. – Цыгане научили меня разбираться в свойствах трав.
Я отпил глоток и поморщился.
– Так это лекарство или яд, парень?
Он рассмеялся. Он все больше приучался принимать мои шутливые поддразнивания, привыкал смеяться над собственной серьезностью и даже над собственными редкими ошибками.
– Вы бы попробовали лекарство от подагры! – неожиданно заметил он. – Вот тогда действительно было бы на что жаловаться. На вкус – как моча скунса, и человек после него неделю присесть не может… Да и не помогает, – мрачно добавил он, немного подумав.
Я допил лекарство и с улыбкой вернул ему пузырек.
– А теперь, может быть, ты поможешь мне подняться по лестнице? – попросил я.
– О… да, – его как будто потрясло это предложение. – Конечно…
Он подошел и предложил мне руку, ошеломленный, и я оперся о его плечо, переложив весь вес своего тела на его худые, и все же на удивление сильные плечи. Когда мы добрались до моей комнаты, он осторожно опустил меня на постель и встал на колени, чтобы снять с меня сапоги.
– Доброй ночи, господин, – ласково сказал он. – Надеюсь, теперь вы хорошо отдохнете.
Я уже чувствовал приятную сонливость. Что бы он мне ни дал, лекарство успокоило спазмы в груди и действовало как мощное снотворное. Я заметил, как он оглядел комнату, словно хотел убедиться, что он не пропустил ничего, что бы позволило мне чувствовать себя комфортнее. Он закрыл деревянные ставни на окне, потом вернулся, чтобы поставить стакан воды на столик у кровати, и вдруг я стиснул его холодную руку.
– Ты хороший мальчик, Эрик, – с любовью сказал я. – Надеюсь, ты никому не позволишь убедить тебя в обратном.
На мгновенье он сжал мои пальцы между ладоней, и внезапно я почувствовал, что он дрожит. Мой Бог… мальчик плакал… плакал только потому, что я ласково говорил с ним и прикоснулся к нему с любовью!
– Эрик… – беспомощно прошептал я.
– Простите меня! – выдавил он, уронил мою руку и торопливо отступил от кровати. – Я не хотел… пожалуйста, простите меня!
И прежде, чем я мог произнести хоть слово, он выбежал их комнаты. Я откинулся на подушки, глядя на покрытый штукатуркой потолок. Бурный взрыв его тщательно подавляемых эмоций заставил меня в очередной раз задуматься, как разрешить ситуацию, которая уже не могла не беспокоить меня. Я ведь был не совсем честен с ним, когда дал ему понять, что живу один как вдовец, и ко мне заходит только одна старая женщина, чтобы готовить и делать уборку, да изредка навещают замужние дочери, живущие на некотором расстоянии от Рима. Пролетело уже одиннадцать месяцев, а я так и не признался ему, что кое о чем умолчал. Начинается июнь, и скоро, теперь уже очень скоро, Лючана приедет на лето домой.
Когда Лючане было три года, у нас с ее матерью произошла такая ссора, что о ней, наверно, слышал даже Папа в Ватикане. Все началось с того, что на стройку прибежала Анджела – тогда она была нескладной тринадцатилетней девчонкой – ее юбки бешено развевались вокруг полных лодыжек.
– Папа, папа, иди домой, скорее! Мама заперла Лючану в погребе, и она визжит так, что скоро весь дом рухнет. Она задохнется, если не перестанет, но мама сказала, что не выпустит ее до ужина.
Грозный, как туча, я ушел со стройки – рабочие смотрели на меня с неприкрытым одобрением. Уже в три года Лючана славилась тем, что умела постоять за себя. Ее крики были слышны на соседних улицах, и, охваченный гневом, я бурей ворвался в дом.
– Не вздумай выпускать ее, Джованни! – крикнула Изабелла, когда я бросился к погребу. – Не смей подрывать мой авторитет в глазах этого несчастного ребенка!
Я уже начал спускаться по лестнице в погреб, когда она поймала меня за руку.
– Как ты смеешь так поступать? – закричал я. – Как ты смеешь выставлять меня дураком перед моими людьми? Запирая младенца в темном погребе… да ты с ума сошла!
– Она не младенец, ей три года, и если она вскорости не научится делать то, что ей велят, обещаю тебе, до четырех она не доживет! Хватит с меня ее истерик, слышишь, Джованни?.. С меня хватит! Это все ты… ты испортил ее, испортил с самого ее рождения, и никто теперь не может с ней справиться, даже ты сам!
Я прибежал в погреб, пинком распахнул дверь и подхватил мокрый, ревущий комок, лежавший в луже мочи и рвоты на вымощенном камнем полу. На лестнице я задержался и смерил Изабеллу таким осуждающим взглядом, что она отпрянула и прижалась к стене. Я был настолько вне себя от ярости, что мне показалось, будто я готов был ударить ее, впервые за двадцать пять лет брака.
– Не ее вина, что ты не смогла подарить мне мальчика! – заявил я, едва сдерживаясь. – Если это повторится еще раз, возможно, я буду искать другую, которая сумела бы.
И так продолжалось все бурное детство Лючаны… ссоры, сцены, нескончаемые столкновения между Изабеллой и мной. Когда-то мы жили в идеальной гармонии, теперь же наше существование превратилось в постоянный конфликт, и все из-за исключительно прелестного ребенка, чье своенравное обаяние стало усладой моей старости. Меня окружала бесцветная кучка существ женского пола, и Лючана смотрелась среди них, как проказливый лучик солнца, прорвавшийся между полными достоинства облаками. Как я мог противоречить ей, если она надувала губки, и если слезы у нее всегда были наготове?
Десять лет спустя, я не мог не признать, что то, что вызывает снисходительную улыбку, когда ребенку три года, совсем не так приятно выглядит в тринадцать. Тогда я уже был вдовцом и на десять лет старше, мне было гораздо труднее справляться с эффектными проявлениями неустойчивой натуры Лючаны, и я начал понимать, что Изабелла была не так уж неправа. Девочка совершенно отбилась от рук, когда ее мать умерла. Какое-то время она жила с Анджелой и устроила в доме сестры такой кавардак, что я понял необходимость отослать ее туда, где ее научат сдерживать себя. Я выбрал монастырскую школу под Миланом, достаточно далеко от дома, чтобы не было соблазна сбежать оттуда, и,в то же время, поблизости от тети, которая согласилась брать девочку к себе на короткие Рождественские и Пасхальные каникулы. В приятном предвкушении перемен, Лючана довольно жизнерадостно устремилась в Милан, но уже через две недели пришло первое из бесчисленных трагических маленьких писем. Милый папочка, я здесь так несчастна. Монахини злые, и никто из девочек со мной не дружит… пожалуйста, пожалуйста передумай и позволь мне приехать домой на Рождество…
Я всю ночь не спал, получив это письмо. Я встал еще до рассвета и рассеянно побрел к ближайшей стройке… именно тогда я впервые увидел Эрика и нашел в себе силы противостоять хитрым мольбам моей испорченной дочурки. Я решил следовать изначальному намерению. Лючана не вернется домой до лета. Но вот пришло лето, а я так ничего и не сказал ему. Почему?
По всему Риму звонили колокола и звали верующих к утренней мессе. Я вышел во двор, поправляя шляпу, и сделал вид, что не замечаю, как Эрик потихоньку подрезает китайскую глицинию, обвивавшую шпалеру. Он никогда не ходил со мной к мессе, и я с трудом удерживался от того, чтобы попросить его об этом. Мальчик стал уже настолько предан мне, что я сильно подозревал, что он с готовностью отрубил бы себе палец, попроси я его об этом. Но если когда-нибудь он вновь обратится к вере, мне хотелось бы, чтобы им руководила любовь к Богу, а не ко мне…
Было воскресенье, самый подходящий день, чтобы принять решение и держаться его, и я велел себе, вернувшись с мессы, тотчас же рассказать Эрику о Лючане. Но не успел я натянуть перчатки, как на улице заскрипели колеса, и я сдвинул брови. Я не ждал гостей…
Она влетела во двор, как птичка, выпущенная из клетки, тяжелые волосы струились за ней шелковым плащом, ее прелестное личико горело от волнения, и я растерянно обнял ее.
– Папа, папа, я дома! Я думала, никогда не доберусь, это было ужасное путешествие, такое жаркое и утомительное! О, папа… а что такое, ты не рад меня видеть?
– Лючана… – я немного отстранил ее маленькую фигурку, подобно тому, как пытаются избавиться от ласк милого, но излишне приставучего щенка. – Дорогая моя девочка, что ты здесь делаешь?.. Я ждал тебя только на следующей неделе!
– О, да, разве это не чудесно? У сестры Агнессы и сестры Елизаветы лихорадка, поэтому нас отправили домой пораньше.
– Но об этом нужно было предупредить, Лючана… по меньшей мере, послать письмо.
Она мило надула губки.
– Да, нам всем сказали написать домой, и, папа, я честно собиралась, но как-то не нашла свободной минутки. И я же знала, что это неважно, я знала, что ты здесь… О, папа, пожалуйста, не сердись на меня, это же мой первый день дома!
Я беспомощно чмокнул ее в горячую щечку и повернулся к высокой фигуре, безмолвно стоявшей среди буйно разросшейся листвы. Я так долго откладывал этот момент, но больше откладывать было никак нельзя.
– Эрик, – позвал я тихо, но с ясной командной ноткой в голосе, – Подойди-ка сюда и познакомься с моей младшей дочерью, Лючаной.
Какое-то мгновенье он не двигался с места, потом медленно, неохотно выступил из тени и проскользнул через двор, торопливо закутавшись в плащ. Он бросил на меня быстрый взгляд, полный обиженного удивления, и у меня возникло неприятное подозрение, что его лицо сейчас стало белым, как и маска. Лючана смотрела на него… но не так, как я ожидал, с грубым, бестактным любопытством. Она, как завороженная, уставилась на маску и как будто задержала дыхание, протягивая ему руку. Эрик изящно поклонился, но его рука остановилась у самых ее пальчиков в перчатке, и я заметил, что он очень старался не прикоснуться к ним.
– Мадемуазель, – тихо сказал он, – должен просить у вас прощения за то, что вмешался в интимный момент воссоединения семьи. Господин… – он повернулся ко мне и отвесил точно такой же небольшой вежливый поклон. – Вы позволите…
И при такой ледяной официальности, мне ничего не оставалось, кроме как позволить ему уйти в дом, не оглядываясь на нас. Когда он ушел, Лючана сжала мою руку с едва скрываемым волнением.
– О, папа! – воскликнула она, с печально знакомой мне нотой сдерживаемой истерии в голосе. – Кто же это?
Как я и боялся, с приездом Лючаны мирная идиллия существования ученика и учителя подошла к концу. Она ворвалась в наш тихий, упорядоченный мир, как сияющая комета, и отношения между мной и Эриком постепенно становились все более напряженными. Он не ел больше за моим столом, предпочитая забирать еду на кухне и удаляться в свой погреб. Он больше не сидел по вечерам у моего камина, позволяя мне с восторгом открывать неисчислимые чудеса его необыкновенного воображения. Его реакция подтвердила мои глубоко укоренившиеся опасения, из-за которых я и молчал о Лючане все эти месяцы. Было неизбежно, чтобы юноша, настолько боготворивший красоту в любом проявлении, не остался равнодушен к бешеному очарованию Лючаны, и меня не удивило, что он предпочел окружить себя стеной молчания и прятаться в своем погребе, подобно раненому зверю, уползающему в нору. Я вполне ожидал, что ситуация, грозящая разрушить его привычную защиту, вызовет у него болезненный страх.
Вот чего я не предполагал, так это реакцию Лючаны на его отчужденность, то, какие внутренние терзания и на редкость безобразное поведение вызывали у девочки его сдержанность и подчеркнутая учтивость. Они почти не общались – уж он позаботился об этом – но, когда им все-таки случалось столкнуться, сразу возникало невыносимое напряжение, вызванное раненой гордостью Лючаны. Юноша держался от нее подальше, а Лючана не могла вынести демонстративного равнодушия к ней. И она начала стараться привлечь его внимание грубостью, язвительными замечаниями, насмешками… именно этого он и привык ждать от окружающих. Целый месяц я был вынужден беспомощно наблюдать, как моя упрямая дочь влюбляется не в живого юношу, а в мечту, возбужденную первобытным любопытством к тайне маски. Но, взглянув на него глазами Лючаны, я понимал, насколько привлекательны его почти королевское достоинство и странные, гипнотические свойства этого голоса.
Я приютил под своей крышей маленького князя тьмы. От каждого его жеста так и веяло чувственностью, но он и понятия не имел о собственной привлекательности. В Риме нашлось бы множество женщин – да и по всему миру! – которые с восторгом погрузились бы в его тень, если бы он только знал об этом, если бы он только решился посмотреть за прутья клетки, в которую сам себя заключил. Но он был слеп – он не имел представления о силе собственного магнетизма. Кто-то приучил его не ждать от мира добра, и теперь, из юношеской робости, он только и делал, что сам вбивал себе в голову тяжелые уроки, полученные в детстве.
День за днем я наблюдал, как мучится он от жестокой боли первой любви. Он не изливал мне свои чувства – да и как он мог? – но я ощущал его боль в каждом взмахе молотка, в каждом движении резца, и меня расстраивала собственная беспомощность. Я видел, как он изматывает свое юное тело до полного бесчувствия, трудясь на стройке, в надежде забыть о невыносимой любви к легкомысленному ребенку, который совершенно ее не стоил. А я ничего не мог ни сказать, ни сделать, ведь горькая правда состояла в том, что этот недостойный ребенок был моей собственной дочерью, и я любил ее, несмотря на весь ее эгоизм и ограниченность. И мне оставалось только молиться, чтобы конец лета наступил прежде, чем эта пороховая бочка нерастраченных эмоций взорвется. Когда Лючана вернется в монастырь, у нас будет еще один спокойный год, за который они вырастут и избавятся от чувств, которые оба – хотя и по совершенно разным причинам – неспособны выразить. Весь этот страшный месяц сдержанной враждебности и подавляемых желаний, я возлагал свои надежды только на одно. Я ошибался. Видно, я все-таки плохо знал свою дочь…
Она даже не притворялась, когда сказала, что больна и не может возвращаться в Милан. Лючане и не требовалось притворяться. С раннего детства у нее была способность сделаться по-настоящему больной, когда ей это требовалось, и теперь ее умоляющие глаза действительно блестели от лихорадки, и пульс под моими пальцами трепетал, как крылышко бабочки. Я мрачно сошел вниз, чтобы отпустить ожидавшую ее карету и попросить Эрика приготовить настой. Я не доверял аптечным лекарствам, но глубоко уважал познания юноши в области трав.
– Она заболела? – он прижал одну руку к горлу, выдав этим жестом нешуточное беспокойство.
– Ничего серьезного, небольшая лихорадка, но она не сможет уехать какое-то время. Я подумал, может быть, ты знаешь какое-нибудь…
– Да, – быстро ответил он. – Средство есть… но она ведь не будет пить ничего горького? Наверно, я сумею подсластить его медом, – и он отвернулся с таким рассеянным видом, что я забеспокоился еще больше.
– Я не хочу! – возмутилась Лючана час спустя, когда я принес ей настой. – Ты же знаешь, папа, я ненавижу лекарства!
– Хорошо, – спокойно ответил я. – Я так и передам Эрику, что ты отказалась пить, как капризный ребенок, которым ты, собственно, и являешься.
Она резко приподнялась, откинув с залившегося краской лица тяжелые волосы.
– Эрик? – удивленно переспросила она. – Эрик сделал это для меня?
Протянув руку, она взяла у меня маленький деревянный кубок и проглотила его содержимое без возражений. И в этот миг я окончательно признал свое поражение. Я был слишком стар, слишком болен и слишком мягкотел, когда дело касалось Лючаны, чтобы выдержать борьбу с ней. Она не поехала в Милан. Так началась наша трагедия.
Я никогда не спускался в погреб. С самого начала я привык уважать право юноши на частную жизнь, глубоко укоренившуюся необходимость иметь место, которое он мог бы считать своим. Так что, хотя меня и раздражало то, что Лючана рыскала там в его отсутствие, я и сам, к своему стыду, не мог сдержать некоторого любопытства.
– Там так странно, папа, – с трепетом рассказывала она. – Весь пол завален чертежами и нотными листами, а полки, где мама хранила свои запасы, забиты… какими-то штуками.
– Какими штуками? – нехотя поинтересовался я.
– Не знаю, папа, я ничего подобного раньше не видела… Там всякие спирали и провода, когда я одну потрогала, оттуда полетели искры.
– Нечего лезть туда, куда тебя не звали, – автоматически отрезал я. – Больше не ходи в погреб, поняла?
– Да, папа, – вздохнула она.
Я встревожился. Беспокойство оказалось сильнее отвращения к подсматриванию, так что я взял свечу и спустился в прохладное помещение под моим домом. И в изумлении оглядевшись, я понял, что попал в лабораторию замечательного изобретателя. Мои научные познания были довольно поверхностными, но я все же узнал аппарат, предназначенный для изучения электрических импульсов. И там было много, очень много такого, чего я и понять не мог, ряды за рядами работающих моделей – то есть, я думаю, что они работали – в которых чудилась даже какая-то угроза. Юноша трудился по четырнадцать часов в сутки на моих стройках, и у него еще оставались силы на то, чтобы всю ночь паять, чертить, изобретать. Теперь-то я вспомнил, что и на стройках его все больше увлекали чисто инженерные задачи, решения которых были за пределами возможностей мастера-каменщика. Раз или два он даже предлагал такие заумные решения, что мне хотелось в голос рассмеяться над ним. Но, в конце концов, может быть, это вовсе и не были нелепые фантазии чересчур развитого воображения…
Я вернулся наверх, решив, что ничего не скажу о том, что видел. Я достаточно доверял его здравому смыслу, чтобы надеяться, что он не взорвет мой дом в результате неудачного эксперимента. Но я получил еще одно свидетельство того, что он не может спокойно существовать под одной крышей с моей дочерью. И я думал, что же творилось в его искалеченном сознании в те темные часы, когда все простые смертные спокойно храпят в своих постелях? И мой примитивный, невыразимый словами страх продолжал расти.
В конце весны Лючана с бесстыдным нахальством изобрела новый способ выманить Эрика из погреба. Она задумала превратить старый висячий сад на крыше в прелестную беседку из зелени, и ей требовалась туфовая скамейка, которую Эрик должен был вырезать для нее.
– Ты ведь можешь это сделать? – спросила она с бездумной наглостью, так что я только краснел от стыда за нее. – Скамейка… это ведь для тебя не слишком трудно?
– Нет, мадемуазель… я думаю, это не будет слишком трудно, – Он говорил, как обычно, со сдержанной учтивостью, но по его тону чувствовалось, что на него не стоит давить. И тогда я решил, что работа будет проводиться в моем присутствии. Двадцать каменных ваз прибыли с рынка, и Эрик отнес их в сад и наполнил землей.
– Остальное я сделаю сама, – настояла Лючана. – Я не хочу, чтобы ты возился с моими растениями. А ты займись скамьей, я не хочу, чтобы на это ушло все лето.
Он молча отвернулся, подобрал инструменты и направился к огромному куску известкового туфа, который ждал его. Несколько недель Лючана с энтузиазмом носилась по мощеной крыше с маленькой лейкой, но, как и следовало ожидать, ей скоро надоело создавать видимость интереса, и она принялась просиживать вечерами рядом с ним, делая язвительные замечания по поводу его работы.
– Очень медленно получается, верно? – как-то раз заметила она. – Я думала, что к этому времени уже будет готово!
– Лючана! – рявкнул я, оторвавшись от Библии, чтобы кинуть на нее сердитый, предостерегающий взгляд. – Иди и займись своими цветами.
Она поднялась, нетерпеливо дернув головой, и пошла за своей маленькой латунной лейкой. – Что такое с этими дурацкими цветами? – спросила она, с отвращением рассмотрев вазы. – Почему все листья пожелтели и падают?
Я вздохнул, промолчал и вернулся к чтению книги, но Эрик, к моему удивлению, отложил резец, подошел к вазам и стал трогать увядающие соцветия с сердитой жалостью. Впервые я увидел, как он по своей воле приблизился к ней.