В воскресенье мы с Мари пошли в деревню, чтобы пристыдить родителей наших мучителей. Я уже несколько лет не бывала в великолепном аббатстве Сен-Жорж-де-Бошервилль. Вынужденная слушать мессу у себя дома, как инвалид, я все больше приобретала привычки затворницы. И я начинала понимать, что слухи о том, что в уединенном доме на краю деревни живут сумасшедшая женщина и монстр, распространяются неспроста. Я не могла больше прятаться, как крот в норе. Я должна была показать, что готова сражаться за право спокойно жить.
Во время службы я чувствовала, что прихожане украдкой косятся на меня. Сквозь проповедь был слышен приглушенный шепот, и даже стальной взгляд священника не мог его остановить. Моя решимость поколебалась, больше всего мне хотелось умчаться из старой церкви, но я не двигалась с места, стиснув руки в перчатках на молитвеннике и мечтая, чтобы служба поскорее окончилась.
– Ite missa est… – к счастью, довольно скоро произнес отец Мансар, и пока прихожане поднимались на ноги, я не отрывала глаз от херувимов, украшавших трансепт, упорно избегая чужих взглядов. Идя следом за Мари по нефу, я в волнении уронила молитвенник, он со стуком упал на пол, и грохочущее эхо неестественно громко раскатилось под высоким сводом. Мой взгляд автоматически обратился к галерее и в свете, льющемся из ряда окон, освещающих хоры, я разглядела молодого человека, задумчиво смотревшего на меня. Он слегка поклонился, поняв, что я его заметила, и непривычная учтивость его жеста привела меня в смущение. За годы одиночества я разучилась отвечать на такие жесты, забыла, как изображать жеманную, пустоголовую кокетку. Я почувствовала себя до крайности глупо, но так трудно было оторвать от него взгляд!
– Кто этот человек? – спросила я у Мари, когда мы вышли на солнце, заливавшее резким светом зелень деревни.
Она улыбнулась.
– Это новый доктор, мсье Бари.
– Сколько он уже в Бошервилле?
– Около двух месяцев. Но говорят, он здесь не задержится. Насколько я понимаю, у него здесь мало пациентов, потому что все предпочитают по-прежнему обращаться к доктору Готье.
– Как глупо! – заметила я, куда более резко, чем собиралась. – Доктор Готье уже лет десять, как впал в детство – ему не меньше восьмидесяти!
Мари пожала плечами.
– Ты же знаешь, что такое деревня. Мама говорит, что никогда не позволит, чтобы ее осматривал такой молодой мужчина, и уж конечно не подпустит его ко мне.
– И что же твоя мама предлагает молодому мужчине делать, пока он не состарится? Умирать с голоду в канаве?
– Тихо! – зашипела Мари. – Он выходит, он может услышать тебя!
Вопреки всем требованиям хорошего тона, я оглянулась и увидела, что молодой человек опять пристально смотрит на меня. Он снова элегантно поклонился, пожелал нам доброго утра и с явной неохотой продолжал путь. Мари взяла меня под руку, и в едином порыве мы заспешили по дороге, прочь от его удаляющейся фигуры. Внезапно, ни с того ни с сего я поймала себя на том, что хихикаю, совсем, как то глупое, фривольное создание, которым я когда-то была. Словно я вернулась в монастырь и опять нехотя отказываюсь от своей увлеченности симпатичным учителем пения. «Конечно, он меня совершенно не интересует, ну, ни чуточки…» Как будто мне снова было семнадцать, я казалась себе дерзкой юной бабочкой, расправлявшей крылышки, вырвавшись, как из куколки, из оков строгого католического воспитания. Мне снова было семнадцать, и я жадно стремилась проглотить жизнь в один присест…
Мне на глаза попалась пыльная, выжженная солнцем дорога у моего дома, и солнце мигнуло на новом стекле, которое Эрик вставил в окно столовой. Ему было восемь, но с такими простыми заданиями он справлялся так же быстро и успешно, как и лучший работник в деревне. Откуда у меня взялось это чувство вины, как будто я собиралась окончательно предать его доверие?
Этьен! Этьен Бари! Как быстро это произошло! Как быстро он перестал быть просто молодым доктором из города, приветствовавшим меня с формальной любезностью каждое воскресенье после мессы! Как быстро он превратился в ярчайшую звезду на моем пустом и темном небосклоне. В течение нескольких недель я думала, кажется, только о нем, и время измерялось бесконечными часами между нашими тайными свиданиями. Восемь лет я прожила, как монашка. Наверно, я неизбежно должна была влюбиться в первого же красивого мужчину, посмотревшего на меня как на женщину.
Конечно, он знал мою историю. Нашлось немало таких, кто поспешил сообщить ему все жуткие подробности в надежде уберечь привлекательного молодого человека от проклятья моей любви. Он упрямо игнорировал предостережения, и каждое воскресенье демонстративно садился на край моей скамьи. Я клала руку ему на рукав, и мы шествовали вдоль нефа, отвечая с высокомерным равнодушием и вызовом на осуждающие взгляды. Он был моложе меня, с твердыми, правильными чертами лица, и глаза его с насмешкой поглядывали на тех, кого он презирал. А презирал он большинство жителей Бошервилля, считая их провинциалами и фанатиками. Тех немногих пациентов, которые обращались к нему, возмущало его высокомерие и резкие манеры, а из-за общения со мной, его практика не собиралась расширяться. Я сама очень скоро приучилась уважать его мнение, я слишком ценила проведенное с ним время, чтобы тратить его на споры. Я жила в постоянном страхе, что он покинет нашу «скучнейшую тихую заводь», как он ее называл, и вернется к исследованиям в Париже. Его беспокойный интеллект и вечное нетерпение были бы больше к месту в научной лаборатории, чем в гостиной капризного пациента. И то, когда он сам это поймет, было только вопросом времени.
Он жадно интересовался Эриком, подробно выспрашивал меня, часто даже записывал мои ответы. Он уверял меня, что его интерес – чисто научный, он хотел изучить этот случай. Снова и снова он просил показать ему ребенка, но я не могла этого допустить, по многим причинам. Где-то на задворках сознания росло неуютное чувство, что он вполне способен разложить Эрика на столе анатома, чтобы удовлетворить свое любопытство.
– Мадлен, – сказал он с ласковым упреком, когда я в очередной раз отклонила его настойчивую просьбу, – ты не должна так подозрительно относиться к научному разуму. Я думал, ты доверяешь мне.
Я отвернулась. Я все больше любила этого человека, но я не доверяла ученому. Я боялась жажды знания, что смотрела голодным волком из этих холодных голубых глаз. Я встала с его софы и отошла к окну, глядя на зелень деревни и возвышавшуюся над ней церковь.
– Ты задаешь слишком много вопросов, – пробормотала я.
– Разумеется! – Он отбросил в сторону записную книжку и подошел ко мне, сняв свою безличную клиническую манеру, как заляпанный фартук. – Боюсь, настойчивое любопытство – не самое привлекательное качество. Прости меня, Мадлен, – Он решительно взял меня за локоть, но я не обернулась.
– Иногда я думаю, что тебе от меня нужны только ответы, – вздохнула я.
Он медленно повернул меня лицом к себе.
– Не только, – сказал он. И поцеловал меня.
– Кто этот человек? – резко спросил Эрик. Он ждал меня в вестибюле, когда я вошла в дом, и взгляд у него был обвиняющий.
– Кто этот человек? – твердо повторил он, когда я не ответила. – И почему он ходит с тобой один?
Прошло уже почти четыре месяца с тех пор, как я познакомилась с Этьеном, но я очень старалась, чтобы Эрик не видел нас вместе. Видимо, в этот раз я была недостаточно осторожна.
– Если я иду с мужчиной, это не твое дело! – огрызнулась я сердито. Повесив плащ, я хотела пройти мимо него, но он загородил мне проход в гостиную, и внезапно мне стало страшно. Он уже был мне по плечо, и хотя и походил на скелет, был неожиданно силен.
– Кто он, мать?
Впервые он так назвал меня, и меня испугало осуждение в его голосе.
– Его зовут Этьен, – прошептала я, задержав дыхание. – Этьен Бари… он доктор. А теперь дай мне пройти, Эрик. И ты не будешь ко мне приставать с вопросами. Я… – я замолчала под его холодным взглядом. – Он мой друг, – пролепетала я, заикаясь. – Ты должен понимать, Эрик, что я имею полное право заводить друзей, как и любой в деревне.
Он двинулся в мою сторону, и я невольно шагнула назад.
– Я не желаю, чтобы эта дружба продолжалась, – неумолимо заявил он. Глаза в прорезях маски пронзали насквозь, никогда до этого он так на меня не смотрел. Я отходила назад по вестибюлю, пока не уперлась спиной во входную дверь, но он продолжал наступать со странной, недетской угрозой. Я ударила его от страха, но после этого неуверенного удара, ярость на его молчаливую угрозу захлестнула меня с головой.
– Ты! – закричала я. – Ты не хочешь? Да как ты смеешь так со мной говорить! Ты разрушил всю мою жизнь, когда родился, разрушил… разрушил! Я ненавижу тебя, я ненавижу смотреть на тебя и слышать… твое лицо дьявола и ангельский голос! Ты знал, что в аду полно ангелов? Лучше бы ты был там, с ними, там твое место! Я жалею, что ты не умер, слышишь? Я жалею, что ты не умер!
Он как будто стал меньше, как-то съежился передо мной. Что бы там ни было несколько секунд назад, теперь передо мной стоял ребенок, испуганный самым страшным наказанием, какого он и представить не мог. Как будто все те отвратительные чувства, что копились между нами с его рождения, нагноились одним огромным волдырем, и теперь он взорвался, забрызгав нас обоих ядом. И я знала, видя, как он поражен и изранен, что эти слова он унесет с собой в могилу. Что бы я ни сказала, это едкое пятно не смоешь из его сознания. Когда я присела рядом с ним, не зная, как выразить свое горе и сожаление, он вдруг отнял руки от маски и посмотрел на меня с болью, которую уже не облегчить слезами.
– Я тоже тебя ненавижу, – медленно произнес он с горьким удивлением, как будто только сейчас это понял. – Я тоже тебя ненавижу.
И отвернувшись от меня, он на ощупь потащился вверх по лестнице, словно слепой.
Эрик больше не говорил об «этом человеке». С тех пор он демонстрировал полное равнодушие к моим все более долгим отлучкам, не выходил даже, когда я возвращалась. Он окружил себя плащом непроницаемого молчания и большую часть времени проводил в своей комнате в компании одной только Саши.
Саша все больше толстела, она вошла в период стремительного старения, который наступает у многих собак около десятого года. Эрик терпеливо таскал ее вверх и вниз по лестнице, что ей самой было уже не по силам, промывал слезящиеся глаза, иногда по часу просиживал, кормя ее с рук. Но я была не уверена, что он понимал, что уже недалек час неизбежного расставания. А поскольку это была не та тема, которую я могла бы с легкостью обсуждать с ним, я попросила отца Мансара поговорить с Эриком.
Я шила, а из соседней комнаты были едва слышны их тихие голоса. Да, спокойно сказал Эрик, он знает, что Саша стара и не может жить вечно, наверно, не переживет следующий год. Но он знает, что Господь заберет ее на Небеса, так что они расстанутся не навечно. Я не столько услышала, сколько почувствовала, как священник быстро вдохнул, собираясь исправить эту ребяческую, но, тем не менее, неприемлемую ошибку в понимании доктрины. Он объяснил Эрику, что, хотя Господь милосерден ко всем существам, только человека Он одарил жизнью после смерти. У животных, торжественно объявил отец Мансар, нет души…
Один удар сердца в тишине… а потом, внезапно, раздался дикий вопль неописуемого горя и ярости, от которого моя голова, казалось, разорвалась на части. Я бросилась в гостиную и увидела, как Эрик схватил с каминной полки часы и разбил их о камин. А потом, к моему ужасу, он схватил щипцы для угля и ринулся на священника, выкрикивая чудовищные ругательства – я и не думала, что он знает такие слова. Когда я попыталась вмешаться, щипцы со всей силы ударили меня в плечо, вонзились сквозь бархат в мое тело. Священник оттащил меня назад, где Эрик не мог меня достать, а мальчик, не разбирая, колотил все на своем пути.
– Господи! – ахнула я. – Да он всю комнату разнесет! Я должна остановить его…
Вместо ответа, отец Мансар быстро вытолкал меня из комнаты и захлопнул за собой дверь. Целая серия мощных ударов обрушилась на доски двери, полетели щепки. Но когда я вцепилась в дверную ручку, священник перехватил мою руку.
– Не подходите к нему… Он вас не узнает.
Я неверяще уставилась на него. Звуки неистовых ударов не смолкали в соседней комнате, а лицо священника было смертельно бледным, от боли и огорчения его губы сжались в тонкую серую линию.
– Я не справился, – устало проговорил он. – Я подвел его, и я подвел Бога.
– Не понимаю, – выдохнула я. – Вы хотите сказать, что он сошел с ума?
Священник мрачно покачал головой.
– Это не безумие, дитя мое, это – одержимость! Если вы пойдете к нему сейчас, я думаю, он убьет вас. Придется ждать, пока демон, что овладел им сейчас, утомится и оставит его.
Я увидела, что рукав постепенно промокает от крови.
– А это… это может повториться? – нерешительно спросила я.
Священник вздохнул.
– Уж если силы тьмы найдут подходящий сосуд… – он беспомощным жестом развел руками. – Завтра я проведу обряд экзорцизма, – с горечью пообещал он.
Экзорцизм… Вокруг меня сгустилась тьма, я покачнулась, но священник подхватил меня.
– Экзорцизм! – с отвращением произнес Этьен. – Твой священник – невежественный глупец, место которому – в Средних веках. Эту проблему должна решать не церковь, а медицинское учреждение.
– Сумасшедший дом, – прошептала я. – Ты говоришь о сумасшедшем доме!
Этьен вздохнул. – Не надо об этом так эмоционально. Ребенок явно страдает от некоторого расстройства психики, учитывая обстоятельства, ничего другого я и не ожидал. Что может нарушить равновесие сознания вернее, чем такое уродство в сочетании с гениальностью, как ты мне описала? – он взял меня за локоть и добавил тихо, – Дорогая моя, ты должна начать всерьез думать о подобном учреждении.
– Но… но там же ужасно, разве нет? Рассказывают о таких жестокостях
– Ни в коем случае, – спокойно ответил Этьен. – Одни лучше, другие хуже, не буду отрицать, но я как раз знаю прекрасное место, где ему ничто не будет грозить. У него будут его книги и музыка… Он будет вполне счастлив… по крайней мере, настолько счастлив, насколько это вообще возможно для него.
Этьен откинулся на траву на берегу реки и смотрел сквозь полуприкрытые глаза, как мимо течет Сена. Он был резок и бескомпромиссен, когда дело шло о чувствах, он отвергал всякую страсть и жалость. Со своим безграничным оптимизмом он ухитрялся представить в пристойном виде самые неприятные предложения. Быстрое решение, подпись, и всем моим проблемам придет конец. У него это звучало так легко и так правильно! Наклонившись, он вжал меня в густую траву, и я с восторгом отдала себя во власть его настойчивых губ. Мне не нужно было думать, спорить с собой. Несколько благословенных мгновений было только физическое наслаждение и духовная свобода, я притянула его к себе, боясь той минуты, когда он отстранится.
Десять лет назад я бы, наверно, не полюбила бы его, потому что десять лет назад я не вынесла бы, если бы мне говорили, что думать и что делать, пусть даже так по-рыцарски. А теперь я только и хотела спрятаться от безобразной реальности в убежище его объятий. Мы любили друг друга, но он не давил на меня, он был слишком рационален, слишком разумен, чтобы рисковать разрушить весь мой мир. Он жаждал респектабельности, в соответствии с достоинством его профессии, и я понимала, что эти свидания украдкой со временем потеряют свою прелесть. Естественно, ему хотелось иметь уверенность в будущем. Но какое у нас могло быть будущее, если я не смела пригласить его на обед, опасаясь спровоцировать новый припадок ярости у Эрика? Я понимала, что так не может продолжаться вечно. И исподволь моим сознанием завладевала навязчивая мысль, подкрадывалась на мягких лапках и напоминала о том, что я и так знала с первого момента, как увидела его в нефе церкви. Этот человек женился бы на тебе, если бы ты была свободна. Если бы у меня не было ребенка, рожденного после смерти мужа. Если бы я отправила его в больницу для буйно помешанных… Я молчала, пока мы возвращались берегом реки, и задолго до того, как стала видна деревня, я объявила, что, наверно, мне лучше оставаться одной.
– Люди начинают болтать. А в твоем положении только скандала тебе и не хватало.
Он обхватил меня одной рукой за плечи и повернул мое лицо к себе.
– Мадлен, – нежно произнес он, – никакого скандала не будет… ты же знаешь, верно? Все, что я прошу – это, чтобы ты позволила мне осмотреть мальчика и сделать заключение о его психическом состоянии.
Но я знала, что заключение уже сделано, и как бы я ни переживала, я была еще не готова сыграть роль Иуды.
– Ты подумаешь о том, что я сказал? – настаивал он.
– Да, – скучливо ответила я. – Подумаю.
Но я прекрасно знала, что не буду об этом думать. Этьен был прав насчет экзорцизма – мне не следовало его допускать. Если Эрик и не был одержим дьяволом до проведения обряда, после него он вел себя именно так, как будто им овладели темные силы. Его уважительная привязанность к священнику развеялась в мгновение ока. Он отказался продолжать обучение пению, которое доставляло обоим столько удовольствия, хуже того, он отказался впредь слушать мессу и держать распятье в своей спальне. Я не смела настаивать – он вел себя настолько странно, что я ловила себя на том, что просто боюсь его. В доме начали происходить удивительные вещи. Вещи пропадали, иногда прямо у меня из-под носа, и появлялись снова, как раз, когда я переставала их искать. Я знала, что это все Эрик, но, когда я прямо спросила его, он только пожал плечами, рассмеялся и предположил, что у нас, наверно, завелось привидение.
Однажды, когда чашка вдруг слетела с блюдца и разбилась о каминную решетку, я обнаружила, что к осколкам ручки привязана нитка, и в ярости повернулась к нему.
– Ведь это ты сделал?! Это из-за тебя!
– Нет! – с внезапным испугом он отпрянул от меня. – Как я мог сделать это? Я даже близко не сидел! Это привидение!
– Нет никакого привидения! – закричала я. – Нет привидения – только ты и чертова шелковая нитка! Взгляни! На этот раз ты поступил не слишком умно! Этот трюк я разгадала!
Он молчал, глядя на тонкую нить, словно его разозлила собственная неумелость. Я почти слышала, как он со злостью решает, что в следующий раз ничто его не выдаст.
– Другого раза не будет, – спокойно произнесла я, и он вскинул голову, испугавшись, что я сумела прочитать его мысли. – Ты перестанешь так плохо себя вести, слышишь?
– Это не я, – повторил он с детским упрямством. – Это привидение. Привидение, которое пытался изгнать отец Мансар.
Я яростно встряхнула его за плечи, так что маска сорвалась и упала на пол между нами.
– Прекрати эти глупости! – кричала я. – Сейчас же прекрати! Иначе я сделаю, как советует доктор Бари, и отправлю тебя в ужасное место для сумасшедших. Да! Испугался, да? Что ж, я рада! Я рада, что тебе страшно, может быть, теперь ты перестанешь вести себя, как ненормальный. Обещаю тебе, Эрик, если я отправлю тебя в сумасшедший дом, ты оттуда никогда не вернешься – никогда! Тебе свяжут руки за спиной и запрут в темной комнате, пока ты не умрешь, и ты никогда, никогда больше меня не увидишь! Теперь ты прекратишь эти глупости? Прекратишь?
Я отпустила его и отступила назад, задыхаясь, а он опустился на колени на ковер у моих ног и торопливо надел маску – руки у него дрожали. Я чувствовала его страх, он ощущался почти физически, но я не испытывала ни малейшего сожаления, что была так резка. Перед нами лежала пропасть, и я знала, что если не одержу над ним верх сейчас, то мы оба окажемся в сумасшедшем доме.
– Что ты будешь делать, – тихо прошептал он, не глядя на меня, – если меня здесь не будет?
– Я выйду замуж за доктора Бари, – солгала я с отчаяния. – Он уже сделал мне предложение, и ты – все, что нам мешает пожениться. Так что – видишь – тебе лучше делать, как я велю. А теперь посмотри на меня! Посмотри на меня и обещай, что больше такого… такого безобразия не будет!
Он так и стоял на полу на коленях, плотно накручивая шелковую нить на костлявый палец, пока белый кончик его не посинел, оттого, что прекратилась циркуляция крови.
– Эрик! – Быстро, как кузнечик, он отскочил на безопасное расстояние и побежал к двери, но потом остановился и с вызовом посмотрел на меня.
– Здесь есть привидение, – твердо сказал он. – Здесь есть привидение, мать. И оно будет с тобой всегда!
Я смотрела ему вслед, одну руку прижав к горлу, а другую протянув к нему в беспомощной мольбе. Мне внезапно стало холодно.
Той ночью я впервые услышала голос. Он звучал знакомо и в то же время непривычно, так низко и тихо, что я едва расслышала этот дивный, гипнотический звук. Голос был совсем рядом, казалось, стоит протянуть руку, и я смогу дотронуться до него. Но когда я встала и с любопытством двинулась к нему, голос стал отдаляться. Я остановилась и взглянула на Эрика, расчесывавшего шерсть Саши на коврике у камина. Он как будто полностью погрузился в свое занятие и не замечал моего беспокойства. Голос был странно заглушен, звучал словно бы издалека, как некое потустороннее дыхание, манил меня прочь из комнаты, вверх по лестнице. Не в силах противостоять голосу, я следовала за ним. Когда я вошла в спальню, это пение без слов, казалось, набрало силу и сконцентрировалось на фигурке пастушка, стоявшей на мраморной крышке моего комода. Я подошла ближе и ясно поняла, что пела статуэтка.
В изумлении я смотрела на нее и вдруг заметила, что уже не одна в комнате. Эрик оказался рядом, он смотрел, как я смотрю на статуэтку. Он снял маску, и его губы были плотно сомкнуты. И тут я поняла. Я медленно и явно замахнулась, так, чтобы он понял мои намерения. Он даже не моргнул, и нежное, соблазнительное пение не сбилось. Когда я ударила его по губам, мне показалось, что статуэтка закричала от боли. Теперь я поняла, чем он занимал долгие и унылые часы одиночества, я догадалась, что он добавил к своим разнообразным способностям еще одну. Я вспомнила подарок, который сделала ему Мари, когда ему исполнилось пять лет. Подарок, который мы так и не развернули, и который я от греха подальше заперла в своем бюро. Старинную копию «Le Ventriloque ou L’Engastrimythe» – об искусстве чревовещания.
– Я думала, ему будет интересно, – оправдывалась она, когда я отчитала ее за глупость. – Я только хотела развлечь его. Но если ты считаешь, что лучше не давать ему книгу, конечно, спрячь ее.
Я должна была понимать, что бесполезно прятать что-либо от Эрика, если он заинтересовался. Как я могла надеться, что он не запомнит единственный подарок на день рождения, который он получил в жизни, и что простой замок помешает ему залезть в мое бюро? Когда я открывала бюро, книга всегда была на месте, но, конечно, он был слишком умен и скрытен, чтобы сделать такую простую ошибку. Если уж он хотел утаить что-то, никто не умел заметать следы лучше этого странного ребенка, в котором было что-то и от кошки, и от лисицы… и от соловья.
Пастушок продолжал петь мне, и хотя я раскрыла секрет этой иллюзии, я не могла заставить себя не слушать его призрачные напевы. Сначала я слушала против воли, каждый раз клянясь разбить хрупкую фигурку, как только она замолчит. Несколько раз я уже замахивалась, чтобы сбросить пастушка на пол, но меня всегда останавливала неведомая сила, пробуждавшаяся где-то глубоко в моем теле. А потом, понемножку, я все больше подчинялась его растущей силе. Я уже не различала, где иллюзия, а где реальность. Голос уже не только пел, он говорил, и вот я уже исполняю его бесчисленные желания. Когда он пожаловался, что ему холодно у окна, я переставила его на столик у кровати. А когда он закапризничал, как дитя, и заявил, что не будет петь, пока я его не поцелую, я покорно наклонилась и коснулась губами холодной, безжизненной щечки. Теперь у нас действительно завелся призрак, и никакой экзорцизм не в силах был изгнать его, а я принимала его присутствие с поразительным восторгом. Я медленно двигалась по манящему мосту, возникшему передо мной, следом за радугой, что завлекала все дальше в неведомые и опасные земли… В какой мере это была мечта, порожденная слишком долго подавляемыми эмоциями, а в какой – работа Эрика, я не знаю. Я с радостью погружалась все глубже в зыбучие пески фантазии, и мне казалось, что физически мы с ним все больше отдалялись друг от друга, сближаясь лишь в удивительном духовном оазисе звука. Я с ним почти не виделась, но когда он попадался мне не глаза, то бывал очень сдержан и учтив, и вел себя со мной удивительно по-взрослому.
У меня на глазах он становился все более взрослым и самостоятельным, и в то же самое время, мне казалось, что поющая статуэтка становится все младше, капризнее и требовательнее с каждым днем. Пастушок все чаще наказывал меня, сначала – упрямым молчанием, потом – слезами. И скоро у меня в голове днем и ночью звенел безутешный, душераздирающий плач ребенка. Я не могла ни есть, ни спать. Ночь за ночью я в отчаянии металась по комнате, прижимая статуэтку к груди, а потом ложилась с ней в постель, и она умолкала, только когда я прикасалась к ней. Я все глубже ускользала в этот странный сон, и вскоре капризы холодного фарфорового тирана стали влиять на все стороны моей жизни. Я больше не посещала мессу и отказывалась пускать отца Мансара, когда он приходил ко мне домой. А когда Этьен обратил внимание на мою бледность и рассеянность, мы не на шутку рассорились.
– Что с тобой происходит, Мадлен? – неуверенно спросил он. – Ты, как загнанная лисица, все время оглядываешься через плечо. К чему ты прислушиваешься?
– Ни к чему! – отрезала я. – Ни к чему я не прислушиваюсь! – Но даже сейчас, когда я лежала в его объятиях в доме на краю деревни, плач ребенка отдавался у меня в ушах, и я слишком беспокоилась, чтобы отвечать на ласки Этьена. Наконец, задетый моей странной холодностью, он сел и раздраженно взглянул на меня.
– Если ты не хочешь, чтобы я прикасался к тебе, лучше скажи прямо, и покончим с этим. К чему заниматься тем, что не доставляет удовольствия ни одному из нас.
Я поднялась, как лунатик, и пошла к двери. Этьен побежал за мной, и, оглянувшись, я увидела, как в его лице борются гнев и тревога.
– Скажи мне, что не так? – потребовал он.
Я покачала головой.
– Я должна идти, – ответила я бесцветным голосом. – Я не должна здесь находиться. Когда я уходила, он плакал.
Этьен слегка нахмурился.
– Эрик?
Я нетерпеливо повернулась к нему. С чего он взял, что я говорю об Эрике, если плакал мой малыш? Я едва не сказала ему это, но мне вовремя вспомнилось жуткое выражение «сумасшедший дом» и жесткая, бескомпромиссная логика Этьена. Если я ему скажу, он решит, что я помешалась.
– Я не понимаю, – говорил он, пытаясь удержать меня. Я вырвалась из его рук с торопливостью, близкой к страху. Все, что я хотела – это как можно скорее убраться из его дома.
– Мадлен! – он зажал меня в угол у двери и крепко, как тюремщик, схватил за запястье. Я начала дико вырываться.
– Отпусти! – закричала я. – Ты не будешь обращаться со мной, как с подопытным пациентом в Школе медицины!
От удивления он выпустил меня, и я распахнула дверь.
– Ради Бога, Мадлен, давай поговорим спокойно.
– Я не хочу ни о чем говорить. Я не хочу тебя больше видеть, Этьен… никогда!
В его лице отразились боль и изумление. Впервые ему нечего было сказать, у него не было наготове отличного, продуманного рационального решения. Логика отказала ему при виде моего обескураживающего неразумия.
– Поверить не могу, – выдавил он. – Что случилось, Мадлен… что могло так настроить тебя против меня?
– Ничего не случилось, – равнодушно ответила я. – Мне надо идти.
– Ты не можешь уйти. Ты не можешь так уйти, Мадлен!
Он снова поймал меня за руку, но я смотрела на него и не видела, а в голове у меня невыносимым крещендо отдавался детский плач. Я смотрела на него, как на совсем чужого человека. Он что-то говорил, но его слова больше не трогали меня, и, наконец, он отпустил меня и беспомощно опустил руку. Он больше не пытался помешать мне уйти, и, покидая его дом, я понимала, что гордость не позволит ему искать со мной встречи, после того, как я отказала ему. Несколько месяцев назад возможность прекращения наших отношений разбила бы мне сердце. Сейчас я приняла ее со странным облегчением.
Одно за другим я закрывала окна, отвергая мир за стенами моей тюрьмы, прячась за странную баррикаду, которую Эрик терпеливо возводил вокруг меня. В день, когда я ушла от Этьена, я окончательно отказалась от реальности, ушла в мир фантазии и закрыла за собой дверь. Странное удовлетворение снизошло на меня, когда я отдалась своим мечтам и перестала притворяться, что способна здраво мыслить; когда я согласилась с тем, что Небеса, наконец-то, сжалились надо мной и послали идеального, чудесного ребенка, которого обещал мне Шарль; когда я согласилась с тем, что у меня два сына. Один был монстром, нечеловечески и пугающе гениальным, а другой был очаровательно нормален, как мне и хотелось, и забота о нем превратилась у меня в одержимость. Я не могла вынести расставания с ним. Как ни странно, Эрик совершенно не испытывал ревности к нему. По моей просьбе, он без возражений спустил из мансарды старую колыбель, поставил ее у моей кровати и смотрел, как я ласкаю резное дерево.
– Теперь ты счастлива, – тихо сказал он. – Теперь, когда у тебя есть ребенок, ты не выйдешь за доктора Бари?.. Ты останешься здесь, с ним, да?
Я мечтательно кивнула, наклоняясь к колыбели и поправляя вышитое одеяльце. Минуту спустя я вспомнила, что надо его поблагодарить за помощь.