– Не плачешь? – нахмурился он. – Ты разочаровал меня, маленький мертвец. А ты мог бы уже и понять, что не стоит разочаровывать старого Яверта.
Он несколько раз хлестнул меня по лицу тыльной стороной ладони, но я молчал, только с отвращением глядел на него сухими глазами. И, наконец, вспомнив, что вечером мне выступать, он перестал пытаться заставить меня плакать.
– Наконец-то стал мужчиной, – недовольно заметил он. – Больше не сопливый мальчишка. Этак, ты скоро начнешь требовать, чтобы тебе платили.
Он нависал надо мной, и я счел за лучшее молчать. Я уже знал, что не стоит доверять его щедрым обещаниям – обычно за ними следовали новые побои и унижения.
– Сколько тебе лет? – вдруг спросил он.
– Не знаю, – я смотрел в пол.
– Не знаешь? – усмехнулся он. – Но у тебя же должен быть день рождения, как у всех. Или ты вообще не родился? Может быть, ты вылупился из яйца, как ящерица?
Я вспомнил разбитое зеркало, и меня передернуло.
– Не знаю… – тряским голосом повторил я. – Моя… она… мне об этом никогда не говорили.
Он вытер нос рукавом сорочки и ухмыльнулся, показав ряд редких желтых зубов.
– Ну… я бы сказал, и праздновать-то особо было нечего. Вообще странно, что тебя не бросили в огонь еще до того, как ты сделал первый вздох. Но я бы сказал, тебе сейчас лет одиннадцать или двенадцать… как, по-твоему?
Я опасливо кивнул, не понимая, к чему ведут эти странные расспросы.
– Что ж, хорошо, – заключил он с довольной улыбкой. – Еще год-другой, и если так и будешь привлекать публику, я, пожалуй, начну тебе платить. Конечно, если ты будешь удовлетворять меня на сцене… и не только, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Мне нравятся юноши, которые знают, как проявить благодарность… если можно так выразиться.
Я тупо смотрел на него.
– Не понимаю, – прошептал я.
– Не беспокойся, поймешь, – он рассмеялся и игриво потрепал меня за ухо. – Да, ты поймешь, всему свое время. Ты очень умен, надо отдать тебе должное – иногда даже слишком умен, себе во вред – но ты еще многого не знаешь. Есть еще один-два трюка, которым я могу тебя научить, когда мне вздумается. А если ты захочешь учиться, если ты постараешься доставить удовольствие… я могу быть очень щедр…
Я совершенно не понимал, о чем он говорит, но его тон и мягкая, почти кошачья повадка пугали меня. За этой непривычной приветливостью скрывалась неведомая угроза, которой я пока не мог понять, и я не решился задавать вопросы. У меня было такое чувство, что ответов лучше и не знать. Он пососал кровоточащий палец, сплюнул на земляной пол и направился к выходу из палатки. Выходя, он оглянулся, и на лице его было странное выражение.
– Никогда еще не был с трупом, – заметил он.
А потом он ушел, оставив меня наедине со страхом и невежеством. После этого в течение нескольких месяцев я все ждал, когда же разразится это неведомое несчастье, но жизнь продолжалась, как и раньше, и ничего кроме всегдашних побоев, к которым я привык, не произошло. Я приучился демонстрировать равнодушие к физической боли. Если я плохо выступал, если хозяина задевало случайно вырвавшееся слово, я знал, чего ждать. Но порезы и ссадины заживали быстро, и я старался не повторять ошибок. Я научился выживать.
На следующий год мы пересекли испанскую границу, направляясь в Каталонию. У цыган с XIV века была традиция встречаться на ежегодной ярмарке в Верду, и весь лагерь пронизывала атмосфера тщательно подавляемого волнения в ожидании эмоционального единения с братьями по крови. Вечером обитатели палаток и фургонов собрались вокруг костра, скрипачи заиграли веселую мелодию, и девушки-цыганки стали танцевать для своих сородичей-мужчин, кружась в пляшущем свете, взмахивая длинными шарфами над обнаженными, загорелыми на солнце плечами… грациозно… чувственно…
Тогда я многое узнал о любви, цыганская магия раскрывалась перед моими глазами, а я лежал в сторонке, наблюдая, слушая, поглощая, безмолвный и незримый, как змея, укрытая в траве. Их культура показала мне целую вселенную, далекую от респектабельного существования среднего класса, какое я знал до этого; их жизнь, проникнутая любовью к музыке, управлялась инстинктивным, неизбывным почтением ко всему таинственному и волшебному. С точки зрения цыгана, каждый ручей, лес или полоса кустарника населены незримыми духами, которых надо постоянно ублажать заклинаниями и чарами. Ими управляет оккультизм, а судьбу решает поворот карты Таро. Меня захватывали тайны предсказания, меня завораживала их музыка, открывавшая формально обученному слуху новые возможности. Эта музыка не признавала границ искусства. Меня опьяняла ее свобода, рожденная вольными аккордами и промежуточными модуляциями. Я слушал и учился, и все, что я узнавал, находило выражение в тайном мире в моей палатке, в музыке или иллюзиях.
Их вдохновение завораживало меня, но я не мог обращаться к возвышенным идеям тайны и красоты без боли. Я рос одиноким ребенком, вполне довольным обществом самого себя, у меня не было товарищей, и мне они не были нужны. Но теперь я столкнулся с миром общительных, тесно сплоченных людей, которым никакие непроизносимые табу не запрещали касаться друг друга, причем, на глазах у других. Каждый вечер я наблюдал, как они дерутся, смеются, любят, и, с растущей болью осознавая свое отличие от них, я по-новому понимал собственное несчастье. Может быть, если бы я не рос среди цыган, я гораздо позже начал другими глазами смотреть на женщин – у меня могли бы быть еще несколько лет бесполой, безмятежной жизни невинного мальчика.
Цыганские женщины вовсе не распутны – девственницы ценятся высоко, и выдаются замуж только за положенную плату. Но любовь, освященная браком, не скрывается, и пары супругов свободно целуются у лагерного костра, без стыда демонстрируя телесное наслаждение. Той весной в Верду мне казалось, что весь мир вокруг разбился на парочки, владеющие великой тайной, которую мне никогда не суждено открыть. Вдруг мне стало мало быть подмастерьем дьявола, гвоздем ярмарочного представления. Мне хотелось одного – быть таким же, как все. Пока вокруг вовсю праздновались свадьбы, и скрипки пульсировали той невероятной любовью к жизни, которой отличаются цыгане всего мира, я тихо ускользнул в глухую ночную тьму и стащил из палатки знахарки то, что мне было нужно.
Меня не смущали бессердечие и ненависть, я не мог вынести чужого счастья, внезапного понимания, что, несмотря на все мои таланты, меня никогда не признают за человеческое существо. У меня могла быть удобнейшая палатка, я мог быть совершенно свободен, но я по-прежнему ощущал себя в клетке, за невидимыми прутьями. Все, что мир требовал от меня – услаждение примитивных органов зрения и слуха. Мир навсегда осудил меня на одиночество. Так, может быть, пора было оставить этот мир?
Ночь была тиха и безмолвна, только в отдалении трепетало пение скрипок, да в высокой траве посвистывали кузнечики. Огромные мотыльки неслись на свет моего фонаря и шарахались от маски, а я спешил прочь от поселения, где цыганские танцы становились все более раскованными, по мере того, как разносили выпивку, да языки пламени вздымались к черному испанскому небу. Когда я решил, что ушел достаточно далеко, и никто меня не увидит, я содрал маску и бросил ее к бледно мерцавшему месяцу, которому не было никакого дела до моего горя. Потом я сел на пыльную дорогу и рассмотрел пузырек, украденный у знахарки. В нем было достаточно яда, чтобы убить весь табор… я действовал наверняка.
Я вытащил маленькую стеклянную пробку, вдохнул горьковатый аромат и заколебался. Я держал в руке – руке скелета – магический талисман смерти, но мне не давало принять его и спастись из этого круга отчаяния назойливое воспоминание, внезапно возникшее в сознании. Проповедь отца Мансара о смертных грехах убийства и самоубийства, которую он прочитал мне в том возрасте, когда дети обычно пытаются овладеть своим кредо. Убийство и самоубийство, говорил он, равные грехи перед глазами Господа, и совершивший их неизбежно подвергается проклятию. Самоубийцу хоронят в неосвященной земле, и врата Рая закрыты для него навеки.
– Жизнь не принадлежит нам, Эрик. Если даже ты забудешь все, чему я учил тебя, помни хотя бы это.
Собственно, это были его последние слова ко мне, после экзорцизма, а я смотрел сквозь него, как будто его там и не было, и притворялся, что не слышу ни слова. А теперь я вспомнил эти слова и с ужасом посмотрел на яд в моей руке. А что, если действительно, когда я сделаю это и избавлюсь от одной боли, меня будет ждать другая, куда хуже, и на этот раз, без конца? Испугавшись, я бросил пузырек на землю, и сухая земля быстро втянула выплеснувшуюся жидкость.
Чувство безнадежности охватило меня, когда я нагнулся за маской, но еще не успел надеть ее, как за спиной в темноте раздался крик. Я замер на месте и внимательно прислушался – в темноте снова зазвучал голос, на этот раз кто-то явно стонал от боли. Я инстинктивно пошел на звук, с легкостью перебрался через каменистую гряду, уверенно двигаясь со своими кошачьими глазами и удивительной ловкостью, из-за которой мать сравнивала меня с обезьянкой. С другой стороны гряды в свете фонаря я различил съежившийся комок в цветастых юбках и милое личико, которое не раз видывал у лагерного костра.
– Дуниша? – прошептал я.
Она взглянула на меня и вдруг завизжала, так тонко и противно, что я был неприятно поражен – я и забыл, что на мне не было маски. Ее вопли действовали мне на нервы, и внезапно мной овладела слепая ярость.
– Прекрати! – рыкнул я, грубо тряхнув ее за узкие плечи. – Сейчас же прекрати орать, иначе я сделаю все то, чего ты боишься, а может, и больше!
Она замолчала. Проглотила вопль со странным всхлипом и сжалась в моих руках, как перепуганный кролик в пасти дикого пса. Я с презрением выпустил ее.
– Куда ты ранена? – с холодным равнодушием спросил я. Ее сильно трясло, зубы выбивали дробь от страха, но она все-таки показала на неестественно вывернутую левую стопу.
– Позволишь посмотреть? – спросил я.
Она была слишком испугана, чтобы отказать. Поверх цыганской одежды на мне все еще был длинный плащ волшебника, который я надевал для представлений. Сняв его, я оторвал полосу снизу, а остальное накинул ей на плечи – в ясную ночь середины апреля было совсем не жарко, а ее кожа была холодной и влажной от шока. Я сразу же нащупал сломанную кость в лодыжке и наложил шину, как сумел. Она потеряла сознание, пока я возился с ней, уж не знаю, от боли, или просто от страха. Меня это как-то не волновало, да и работать так было только легче.
Закончив, я присел на камень рядом и ждал, пока она придет в себя. В свете фонаря были ясно видны мягкие линии ее груди, и у меня возникла мысль, которую я сразу же отбросил с отвращением. Я не прикасался к ней, и через некоторое время дикое желание отступило, я снова был холоден и спокоен, мое тело снова полностью подчинялось мне. Это первое юношеское желание накатило страшно, но быстро миновало, и я ощутил странное торжество, одолев его. И я внезапно почувствовал некое теплое расположение к этой девочке, благодаря которой мне показалось, что я могу не опасаться разрушительной силы любви. В конце концов, похоть ничего особенного собой не представляла, всего лишь прилив крови, обычный животный инстинкт, которым можно управлять также легко, как я управлял голосом. Девушка была красивой, но я не любил ее. Может быть, Господь все-таки проявил милосердие и сделал меня не таким, как другие юноши. Может быть, я никогда никого не полюблю. При этой мысли, я испытал облегчение и восторг, и мне хотелось, чтобы она очнулась поскорее, чтобы я мог поблагодарить ее за это удивительное чувство свободы. Похоть ничего не значила, и я не любил ее. Я не любил ее, а значит, незачем было и умирать от невыносимой боли. В конце концов, все устроится.
Она открыла глаза, увидела мое лицо и отвернулась с содроганием.
– Я никогда раньше не видела тебя без маски, – прошептала она. – Правда.
Чувство благодарности отчасти развеялось, и мне уже не хотелось говорить с ней об этом.
– Тогда ты, наверно, единственная в лагере, кто не видел. Надо бы спросить с тебя плату за возможность посмотреть частным образом.
В ее глазах снова возник страх. Я вдохнул, поднял маску, лежавшую рядом со мной на земле, и надел ее привычным жестом.
– Тебе нечего бояться, – тихо сказал я. – Я не причиню тебе вреда. Я никому не причиняю вреда.
– Но ты сказал… перед этим… ты сказал…
– Ах, это! – я равнодушно пожал плечами. – Ты просто разозлила меня. Не люблю, когда люди кричат, увидев меня. Все эти дуры, которые орут и теряют сознание вокруг моей клетки – ты не представляешь, как я это ненавижу!
Она немного приподнялась, все еще опасливо косясь на меня, но ее дыхание стало ровнее, бессмысленный ужас отступил.
– Все говорят, что ты – воплощение зла, ученик дьявола и…
– И катаюсь на драконе! – насмешливо закончил я. – Ты действительно думаешь, что я оставался бы с Явертом, если бы у меня был дракон?
Она слабо улыбнулась.
– Думаю, нет. Как это странно – говорить с тобой… как будто ты такой же, как все.
Накатила противная холодная волна, и у меня вдруг возникло жуткое подозрение, что я сейчас расплачусь… как раз, когда я уже думал, что со слезами покончено навсегда! Это тихое, брошенное без задней мысли замечание пошатнуло всю мою с трудом завоеванную решимость и самообладание.
– Я такой же, как все! – взорвался я. – Внутри я такой же, как все! Почему это должно удивлять?
Она молчала, с любопытством глядя на меня, и я отвел взгляд. Она не понимала, о чем я говорил, но, по крайней мере, она больше не боялась меня. А это уже что-то.
– А что ты делала здесь одна? – спросил я минуту спустя. – Почему ты не на празднике?
На ее лице возникло новое выражение, что-то вроде виноватого вызова.
– Не твое дело! – довольно резко ответила она.
Я взглянул на нее с искренним изумлением, потому что я вдруг понял, что для ее отсутствия может быть лишь одно объяснение.
– Ты пришла на свидание с любовником? – в ужасе выдохнул я. – С горгио?
Ее глаза сверкнули.
– А если и так?
– Если твой отец узнает, он тебя изобьет и выгонит из табора, – недовольно ответил я. Я знал, для цыганской девушки не было худшего преступления, чем предать свой гордый народ, полюбив горгио. На полукровок смотрели косо. Ее сердитая бравада развеялась, и она шумно разрыдалась, а я не знал, что делать.
– Где твой любовник? – нехотя спросил я. – Почему он оставил тебя одну? Он вернется за тобой?
Ее лицо перекосилось от ярости, и она ударила кулаком по твердой земле:
– Он обещал жениться на мне, испанская свинья… обещал! Все правильно говорят о горгио, грязных, лживых горгио, чтоб его дьявол забрал! Чтоб его штука съежилась и отпала в брачную ночь!
Хорошо, что на мне была маска, потому что я определенно залился краской от смущения. Три года жизни среди цыган так и не приучили меня к их здоровым и бесстыдным простецким манерам.
– Чего ты на меня так уставился? – со злостью спросила она.
– Я не уставился, – торопливо ответил я, словно оправдываясь. Она уже не только не боялась меня, она как будто вдруг сообразила, что старше меня, по меньшей мере, на пять лет. В ее тоне зазвучала холодная отчужденность, и под ее презрительным взглядом я сам себе показался совсем юным и глупым.
– Тебя будут искать, – сказал я ей. – Тебя не должны здесь найти.
Я наклонился и протянул ей руку, но она отшатнулась с отвращением.
– Не трогай меня! – неожиданно огрызнулась она. – Если ты ко мне прикоснешься, я закричу, и весь лагерь сюда сбежится.
Я был поражен. Только что разговаривали по-человечески, а теперь она опять относится ко мне, как к животному. И, взглянув ей в лицо в свете фонаря, увидев на ее губах хитрую, удовлетворенную улыбку, я вдруг понял, что она задумала.
– Никто тебе не поверит! – прошипел я. – Никто не поверит, что это я заманил тебя сюда!
– Ты меня не заманил, – просто ответила она. – Ты взял меня силой.
– И ты молчала? – спросил я с дрожащим сарказмом. – Даже не вскрикнула, защищаясь?
– Я потеряла сознание… от страха, – Она смотрела вдаль, как будто наблюдала за развитием событий в пьесе. – Кто усомнится в том, что это правда?
Никто, с холодным ужасом, мысленно признал я. Ей все поверят. Я сам создал себе репутацию опасного существа, развитого не по годам. Никто даже не задумается, не слишком ли я юн, чтобы изнасиловать красивую девушку. Я отступил от нее, медленно качая головой, не желая верить, а потом меня охватила паника, и я убежал назад в лагерь.
Вбежав в свою палатку, я рыдал от беспомощной ярости. Схватив немногие пожитки, которые накопились у меня за эти годы, я запихнул их в мешок с лихорадочной безнадежностью, странно не соответствовавшей тому самоубийственному отчаянию, которое я испытывал раньше. Как только она расскажет свою версию событий, мне не жить. Насилья мне не спустят, и, забыв о своих страхах, весь табор повернется против меня. Смерти я не боялся, но я был достаточно юн, чтобы бояться мучения, которое будет ей предшествовать. Они сделают со мной что-то ужасное… что и представить нельзя… Меня охватил такой ужас, что я не услышал шаги за спиной, а потом было уже поздно. Тяжелая рука схватила меня за плечо.
– Ну что? – прогудел знакомый голос мне в ухо. – Что за спешка? Уходишь, значит? Бросаешь старого Яверта просто так?
Он развернул меня лицом к себе, схватив меня за шею, так что боль парализовала меня. От тихой угрозы в его голосе и напряженного взгляда у меня перехватило дыхание.
– И ни слова благодарности за все, что я для тебя сделал, – задумчиво продолжал он. – После того, как я заботился о тебе, как о собственном сыне, теперь ты решил взять и уйти. Ну нет, дорогой… Не думаю. От старого Яверта ты так просто не уйдешь.
Свободной рукой он рванул пуговицы моей сорочки, и я вскрикнул от страха. Стыдливый, безымянный ужас, сгущавшийся надо мной, подобно ядовитой туче, обрушился на меня настолько неожиданно, что у меня не было сил с ним бороться. При виде того, как он расстегивает ремень, я как-то догадался, что на этот раз будет не порка… а что-то гораздо более страшное, чего я и представить не мог. Его рука ласкающе скользнула вниз по моему телу под распахнутой сорочкой, и меня передернуло.
– Какой холодный, – пожаловался он. – Холодный, как мертвец, у тебя в жилах, наверно, течет ледяная вода вместо крови. Ничего, я тебя согрею.
– Прошу вас… – я отпрянул, и он со смехом швырнул меня на пол. Я стал дико отбиваться, с такой отчаянностью, с какой едва ли защищал бы просто свою жизнь.
– Так-то лучше, – заметил он со странным удовлетворением. – Куда лучше. А ты на удивление силен, верно? Теперь вижу, наш маленький урок и не стоило откладывать дольше. Никто больше не захочет тебя так, как я… ни одна женщина уж точно не захочет! Ты это понимаешь? Ты понимаешь, какая это для тебя честь? Нет… конечно, ты не понимаешь, ты невинный ребенок, что бы о тебе ни говорили у костра. Чистый, как первый снег, несмотря на все твои умные штучки. Ну что ж, это ненадолго. Пора, дорогой мой, кончать с твоей невинностью.
Он сунул горячую руку мне между ног, и тут я все понял. Я не знал, как это возможно, но в глубине души я понял, что он хочет со мной сделать. Изнасиловать! И почему я всегда думал, что эта опасность может угрожать только женщине? Я перестал бороться и лежал, не двигаясь, наблюдая, как он сдирает грязную одежду на полу рядом со мной.
– Вижу, ты решил вести себя разумно, – заметил он. – Вот и хорошо, мне это нравится. Немного здоровой борьбы, чтобы разогнать аппетит… а потом согласие…
– Что я должен делать? – глухо прошептал я.
– Раздевайся и сними маску, а потом… Я покажу.
Я осторожно сел, пытаясь справиться с безумной паникой. Никаких резких движений, ничего, что могло бы встревожить его. Он явно расслабился, при виде моей усталой покорности. Когда он беззаботно отвернулся, чтобы стянуть сапоги, мои пальцы сомкнулись на рукояти ножа, висевшего на его расстегнутом ремне. Я выждал, чтобы он повернулся ко мне спиной, а потом воткнул нож в его жирную, колеблющуюся плоть, там, где под ней скрывались кишки. Меня самого потрясло мощное чувство удовольствия, которое я испытал, когда нож легко вошел в его тело по самую рукоять. Причем, это странное наслаждение отдалось именно там, где меня только что лапала его рука. Глаза Яверта неверяще выкатились, рот раскрылся в беззвучном крике, руки напрасно пытались удержать кровь, забившую фонтаном, когда я спокойно вытащил нож из раны. Я смотрел на багровый поток с бесстрастным, почти академическим интересом, как будто я прорезал мех с вином. У меня было время изучать этот любопытный феномен. Мне казалось, что у меня было все время в мире.
Он поднялся на ноги, отчаянно стремясь к выходу из палатки, но я всадил нож ему между ребер – на этот раз неудачно, наткнувшись на кость. Он схватил меня за руки, когда я выдернул клинок, но, стремительно слабея, он не смог удержать меня. Я вырвался и ударил в последний раз – теперь в его залитое потом горло. Он камнем рухнул у моих ног. Тяжело дыша, я в экстазе смотрел на искалеченное тело, наблюдал за тем, как он дергается в агонии, без малейших сожалений. Это оказалось так легко и так невероятно приятно, что я и поверить не мог в свою удачу. Пять минут назад я был невинным, испуганным ребенком. Теперь я стал мужчиной, с успешным убийством на счету. Моя сила опьяняла меня, когда я вытер нож о рубашку Яверта и сунул его в мешок, так и лежавший на моем тюфяке. Спокойно, неторопливо я забрал мешок и пошел в его палатку, где быстро отыскал сумку, в которой он хранил доходы от моих выступлений.
Я не пытался прошмыгнуть через лагерь тайком, вздрагивая от испуга – я спокойно прошел и отвязал мою любимую лошадь. Я не боялся, что происшедшее раскроют – не будет больше такого, чтобы кто-то схватил меня и остался в живых. Я уходил, потому что сам решил уйти, я уходил не из страха за собственную безопасность, а из стыда за прошлую слабость, детскую беспомощность и глупое отчаяние. Конец невинности…
Я перерос порядки этого заурядного странствующего племени, мне больше не нужна была сомнительная защита негодяя-извращенца. Детство завершилось, меня манил мир, где я мог найти применение своим талантам. Я только начинал изучать обширные территории собственного сознания, и его просторы раскинулись передо мной дальше горизонта. Я хотел услышать все когда-либо написанные ноты, поглотить все существующие знания, покорить искусства, еще не освоенные человеческим родом. Больше мне не нужны были стены… если я еще когда-нибудь натолкнусь на них, я их обрушу, открыв новые чудеса на удивление бедным, доверчивым людям. Созидание – и разрушение – вот единственная жажда, какую я согласен признавать. Я буду подобен Богу, я буду абсолютной силой, не знающей сомнений, не ведающей преград. Конец невинности… Подобно Адаму, я вкусил плода Древа познания и был принужден скитаться по земле. Но в моем Эдеме было полно острых колючек и злых терний… я не жалел о своей потере. Цепи совести, которыми пытался связать меня приходской священник, разбиты – не починишь. Утратив страх смерти, я перестал ценить и чужие жизни. Сегодня я увидел, как дешево стоит и легко теряется жизнь – жалкое дневное создание, которое можно загасить одним дуновением, как огонек свечи. Смерть была абсолютной силой, и я стал ее верным, послушным учеником. Убийство было всего лишь еще одним искусством, которое я должен был освоить!
Часть третья. Джованни (1844 – 1846).
Я часто прихожу в этот висячий сад на крыше, посидеть в одиночестве. Когда под горячим полуденным солнцем Рима начинает подниматься зловоние грязных улиц, мне нравится тихо дремать на туфовой скамейке, вдыхая пьянящие ароматы цветов Лючаны, растущих в горшках. Иногда, срезая один из них скрюченными пальцами, почти до неузнаваемости изуродованными артритом, я вспоминаю, с какой нежной заботой Эрик ухаживал за этими цветами, измученными абсолютным пренебрежением со стороны Лючаны, как иногда он ласкал гладкий зеленый листок, как будто безмолвно уговаривал его расти дальше. В тот год они дали потрясающие соцветия, как и он сам расцвел под моей направляющей рукой. Эти цветы, эта белая каменная скамья, да таинственные модели, развешанные на стенах погреба, вот и все, что осталось на память о тех двух годах, что изменили весь мой мир.
Воспоминания! Воспоминания подобно светлячкам скользят по поверхности сознания, то и дело высвечивая столь яркие и живые картины, что у меня перехватывает дыхание, но потом изображение исчезает, словно камешек, упавший в зыбучий песок сожаления и самообвинений. Может быть, правы те, кто говорят за моей спиной – я ведь знаю, что они это говорят! – что я начал впадать в детство еще до той трагедии. Но я надеюсь, что они ошибаются. Хотелось бы верить, что я был разумен, как и любой другой, в день, когда встретил Эрика; чтобы моя история оставалась последней волей и свидетельством здравомыслящего человека.
Я хорошо помню неподвижность пустых темных улиц, когда я шел на стройку. Я помню болезненную тяжесть в сердце, когда размышлял над письмом, потревожившим мой покой и выгнавшим меня из постели еще до рассвета. Было ничем не примечательное утро, обещавшее самый обычный день. В сером свете легкий дождь разбудил разрытую землю, и мне в ноздри ударил привычный запах мокрого песка и цемента. Некоторые мастера-каменщики не любят стройку на рассвете, когда первый свет безжалостно выявляет, как мало им удается сделать за день. Так мало удалось завершить вчера, так много нужно сделать сегодня! А вот мне рассвет дарил вдохновение. Всю жизнь я просыпался, ел… дышал ради очередного недостроенного здания. Только когда строительство подходило к концу, меня охватывала грусть, я как будто терял близкого человека.
Эрик это понимал. Эрик понимал многое, о чем мальчики его возраста и не задумываются. Но из-за его глубокой страсти к творчеству, я боялся за него. Я знал, что когда-нибудь ему непременно бросят вызов, появится великолепное творческое задание, которому он отдаст все свои силы, и с которым не сможет расстаться – прекрасное дитя его воображения, и он будет готов убивать, чтобы не отдавать его. Я знал его как мягкого, чувствительного гения, но я никогда не обманывался на его счет. Этому юноше случалось убивать задолго до нашего знакомства, это я понял при первой же встрече. Мы еще ни одним словом не обменялись, а он уже направил на меня свой нож…
Он вторгся на запретную территорию. Зайдя на стройку, я сразу заметил худую мальчишескую фигурку, скользящую подобно призраку, по серым лесам, странное, потустороннее видение в лучах встающего солнца. Я не закричал в возмущении, а стоял и смотрел, как мальчик любовно проводит пальцами по влажной каменной кладке. Минуту спустя он отступил, протянул руки к стенам, как какой-нибудь жрец-друид, обращающийся к языческим богам, и принялся делать такие движения, будто что-то строил прямо из воздуха. Никогда не видел ничего более удивительного и прекрасного. Было что-то мистическое в этой странном причастии, за которым я наблюдал, не дыша, как завороженный, но я поддел ногой резец каменщика, брошенный, как пришлось, и он с грохотом упал на землю.
Мальчик соскочил с лесов с ловкостью молодой пантеры, и через секунду стоял передо мной, наставив на меня нож. Меня поразила белая маска на его лице. Глаза в ее прорезях смотрели настороженно и опасливо, как у дикого зверя, когда он подал мне знак прислониться спиной к каменной кладке и освободить ему проход на улицу. Теперь-то я знаю, что мне следовало прислушаться к его мудрому совету и позволить ему уйти. Но я не был трусом, и юноша возбудил мое любопытство. Его нож сверкал в каком-нибудь полудюйме от моего горла, а я только поднял руки ироничным жестом и поинтересовался, всегда ли он так любезен с пожилыми людьми. Я не ждал ответа, но, к моему удивлению, он опустил нож, и неприкрытая агрессивность в его глазах сменилась неуверенностью.
– Мсье.
Как только он заговорил, я понял, что, несмотря на причудливый цыганский наряд, это не был юный уличный бандит, готовый перерезать мне горло ради кошелька. Одно единственное произнесенное им слово прозвучало настолько прекрасно, с такими совершенными модуляциями, что у меня возникло непреодолимое желание, чтобы он снова заговорил.
– Ты говоришь по-итальянски? – с любопытством спросил я.
– Да, господин, – казалось, его удивило, что кто-то вежливо обращается к нему.
– Ты зашел на частную территорию…ты понимаешь, что я могу арестовать тебя за это? – Он снова поднял нож, но с таким утомленным нежеланием, что я решился оттолкнуть его руку. – Ради Бога, убери чертову игрушку, юноша, ты меня нервируешь. Вот… так-то лучше. А теперь… что ты здесь делал?
– Я не воровал! – быстро сказал он, беспомощно поглядывая на нож, словно не зная, что с ним делать. – Я ничего не испортил…
– Я заметил, – с сухой иронией ответил я. – Трудно испортить камень, если просто гладишь его.
– О! – Он в смущении поднес руку к маске. – И долго вы за мной наблюдали?
– Достаточно долго, чтобы понять, что ты не воруешь, – сказал я. – Интересуешься каменной кладкой, так что ли? Может быть, хочешь взглянуть на чертежи?
Он настороженно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, не издеваются ли над ним, но когда я вынул из-под куртки бумаги, это естественное подозрение развеялось.
– Спасибо, – автоматически бросил он, беря у меня листы бумаги и раскладывая их на клочке сухой земли под лесами. Он напоминал мальчишку, в которого долго и болезненно вбивали хорошие манеры, и я вздрогнул, когда он издал крик ярости, похожий на рыдание.