– Они умирают, потому что вы за ними не ухаживаете, – коротко объявил он. – Разве вы не видите?
– Я ухаживаю! – вспыхнула она. – Я их поливаю каждый день. Каждый день!
– Да вы не поливали их неделю! – вдруг рыкнул он. – Взгляните на землю – она твердая, как камень!
– Вот как? – без предупреждения Лючана кинула в него лейкой. – Думаешь, ты такой умный… все-то ты видишь, все-то ты знаешь! Как ты смеешь говорить мне, что я слишком глупа, чтобы ухаживать за цветами? Как ты смеешь!
Она разразилась слезами и умчалась, и в саду повисла тишина. Эрик нагнулся за лейкой и поставил ее на край балюстрады, когда я подошел к нему.
– Парапет совсем растрескался, – неуверенно сообщил он. – Каменную кладку надо обновить, господин.
Я согласился, позволяя ему уйти от темы, которую он явно не хотел обсуждать.
– Этим ты можешь заняться осенью, когда нам нечего будет делать, – тихо предложил я. – Я закажу для тебя камень из карьера в сентябре. Но сначала лучше закончить скамью, я вижу, у тебя получается очень хорошо. И не позволяй укорять себя, мой мальчик, даже самые трудные заказчики должны иметь терпение.
– Да, господин.
Он отвернулся, созерцая старый город, где в сгущающихся сумерках постепенно возникали мигающие огоньки масляных фонарей. Я оставил его и пошел к лестнице. Оглянувшись, я увидел, что он наполнил лейку дождевой водой из бочки, и, как тень, скользит между вазами.
Совсем поздно в тот же вечер, когда звуки старого спинета выманили меня из комнаты, я увидел, что Лючана сидит на ступеньках каменной лестницы, опустив подбородок на сомкнутые колени. Она дрожала от холода – босиком и в ночной рубашке, но слушала так увлеченно, что не заметила моего присутствия, пока я не положил руку ей на плечо, и тогда она вздрогнула и виновато оглянулась.
– Здравствуй, папа, – печально сказала она. – Тоже пришел послушать?
– Ты не должна сидеть здесь на холоде, – сказал я. – Тебе надо спать.
– Он так красиво играет, – с тоской вздохнула она. – Никогда раньше не слышала, чтобы кто-нибудь так играл. Иногда я тут часами сижу и слушаю. О, папа, если бы я больше трудилась и все такое… из-за него, я чувствую себя такой маленькой и невежественной.
Я молчал, сидя рядом с ней и чувствуя, как камень холодит мои старые суставы.
– Лючана, – наконец сказал я, – утром я напишу матери настоятельнице и сообщу, что в августе ты вернешься в школу.
Она повернулась и уткнула темноволосую головку мне в плечо.
– Пожалуйста, не отсылай меня туда, папа. Я уже достаточно взрослая, чтобы вести хозяйство.
– Милая девочка, ты знаешь о том, как вести хозяйство не больше, чем о том, как управлять борделем.
– Я научусь! – горячо пообещала она. – Я действительно научусь, папа. Только не отсылай меня снова. Я буду так по нему скучать!
Она обняла меня, едва не придушив, как будто рассчитывала добиться желаемого, все туже стискивая объятья.
– Я умру, если ты отошлешь меня! – со страстью заявила она. – Я умру!
Музыка просачивалась из погреба и окутывала нас мягкой шалью. Я чувствовал ее острые плечики и понял, как много веса она потеряла за эти месяцы. И я знал, что эта неисправимая маленькая лгунья в этот раз сказала мне чистую правду.
К концу лета я стал ловить себя на том, что уже полностью полагаюсь на рабочие навыки Эрика. Его противоречивое положение уже стоило мне нескольких специалистов – таких, как Каландрино, который, в конце концов, отказался работать с юношей, за два года выставившим традиционную систему обучения на посмешище. К этому времени я полностью рассчитывал на опыт Эрика. Артрит скрутил мои пальцы до неузнаваемости, я понимал, что скоро не смогу держать резец и надеялся передать Эрику свое дело. Когда мы строили свой последний дом, я предпочел нанять бродячих рабочих и поставить все под надзор юноши. Отвечая за все стороны дела, он составил смету, и, просмотрев оценки критическим взглядом, я не нашел в них ни недосмотров, ни излишней расточительности, которых можно было ожидать от наивного ребенка. Заказчик принял наши расценки без возражений, и затем, что было для нас очень удобно, уехал на лето во Флоренцию. Да и не надо было ему знать, что строительство его дома целиком и полностью поручено пятнадцатилетнему мальчику.
Строительство шло, как положено, что вообще было характерно для Эрика. В мое отсутствие у него была вся полнота власти, и пока он находился на стройке, между людьми не возникало конфликтов, и расслабляться он им не давал. Он был очень высок, костляв и мускулист, силен почти нечеловечески, и потрясающе сведущ. Одного непреклонного взгляда сквозь прорези маски было достаточно, чтобы у любого пропала охота спорить. И в то же время он был неизменно справедлив, всегда готов похвалить усердного работника или подбодрить новичка, у него были все задатки хорошего мастера.
Они еще только начинали первый уровень, когда один из рабочих заболел, и мне пришлось найти ему временную замену. У меня никаких предчувствий не возникло, когда этот парень сказал мне, что работал по всей Италии, начав путь из Милана – обычное дело для рабочего странствовать в поисках места. Но что-то было тревожащее в том быстром, изумленном взгляде, который он бросил на Эрика, впервые увидев его. Что-то большее, чем естественное удивление от того, что придется работать с человеком в маске.
К моменту сиесты я достаточно наслушался трепещущих шепотков, распространявшихся по стройке, как лесной пожар, чтобы понять, что тайна Эрика больше тайной не является. Этот человек что-то видел, может быть, не в Трастевере, может быть, где-то еще… в Милане или Флоренции, где бывают ярмарки. И рассказал о том, что он видел. Я уволил его в тот же день, но было уже поздно – пролитого не поднимешь. Атмосфера на стройке напомнила мне безвременное затишье перед грозой, и по внезапному напряжению в глазах Эрика я понял, что он заметил перемену в отношении людей к нему.
А вскоре до меня донеслось произнесенное шепотом слово «монстр», и на меня напала страшная грусть, потому что я как раз и подозревал нечто подобное. Я давно уже догадался, что юноша прятал под маской какое-то серьезное уродство. Такое, что ему так и не хватило мужества показать мне лицо. Я по-всякому старался ненавязчиво намекнуть Эрику, что он боится напрасно, но он еще не готов был понять эти знаки. И мне пришлось терпеливо ждать того дня, когда он, наконец, будет доверять мне настолько, чтобы снять передо мной маску в уединении нашего дома.
Теперь, когда я понял, какой неподъемный груз ему приходится нести, мне стало ясно, что этот день не настанет никогда… Опасность клокотала вокруг него, подобно расплавленной лаве, ожидающей удобного момента, чтобы поглотить его, и я увидел, как он переменился, почувствовав новую угрозу. Он вдруг опять превратился в дикого зверя, чувствующего близость схватки… молодой тигр, готовящийся в жуткой, грозной тишине ответить на вызов, которого так и нет. Благодаря его природной властности – да и репутации умелого головореза – буря так и не разразилась. Но ему необходимо было соблюдать бдительность, и он приходил со стройки по вечерам настолько напряженным, что даже не мог есть.
В ту же неделю Лючана решилась уволить мою экономку и взяла ее обязанности на себя…
– Что не так с моей кухней? – вопросила она с угрозой, когда Эрик в очередной раз предпочел убраться к себе безо всяких объяснений или извинений.
– С твоей кухней все в порядке, – ответил я, отважно подцепляя вилкой солидную порцию чего-то тягучего, что это – мне еще предстояло определить. – Все отлично.
– Он даже не побеспокоился прийти и посмотреть, что я приготовила.
– Ради Бога, Лючана, мальчик устал. Он хочет только отдохнуть.
Мимо нас потекли тонкие, звенящие звуки старого спинета, и Лючана стиснула кулачки.
– Как играть – так он не устал, да? – со злостью сказала она. – Как сидеть и чертить всю ночь или возиться со своими проводами – так он не устал!.. А как есть то, что я тут часами готовлю – он устал! – И, схватив собственную нетронутую тарелку со стола, она умчалась на кухню греметь горшками и сковородками.
Когда Лючана ушла спать, я просидел несколько часов, уставившись в пустой камин, постоянно куря и то и дело набивая трубку, пытаясь понять, как поступить. К полуночи, придя к неожиданному решению, я стукнул в дверь погреба и спустился по крутым каменным ступеням, не ожидая ответа. Эрик трудился над отчетом. На столе перед ним лежал огромный гроссбух, освещенный с двух сторон слабыми свечами, чернильная клякса на странице выдавала удивленную торопливость, с которой он вскочил на ноги при моем неожиданном появлении. Мне казалось, что я слышу его учащенное сердцебиение, и мне было неприятно сознавать, что он снова возвращается к своей прежней, недоверчивой настороженности.
– Я хотел поговорить с тобой, Эрик.
– Да, господин… я знаю, – он отвернулся, закрывая тяжелый том. – Все данные – самые свежие, все сделано, как должно. Я могу упаковать вещи и уйти через час.
Посмотрев ему за спину, я увидел, что две старые седельные сумки уже ждут на его тюфяке, и я понял, что если бы не решился сойти сюда ночью, утром меня ждал бы пустой погреб.
– Ты собирался уйти, не сказав ни слова? – возмущенно спросил я. – Почему?
Он смотрел на гроссбух.
– Потому что… – с трудом начал он, – потому что я не хотел ждать, пока вы попросите.
У меня внезапно возникло большое желание дать ему по ушам.
– Глупый мальчишка! – сердито воскликнул я. – Ради Бога, с чего ты взял, что я хочу, чтобы ты ушел?
– Из-за меня у вас неприятности… – он не поднимал на меня глаза. – Лучше мне уйти сейчас, пока не поздно.
– Никогда не слышал таких глупостей! Лучше сей же час поднимайся, пока я не рассердился по-настоящему!
Я стал подниматься по лестнице, а он шел следом в тяжелом, покорном молчании, как блудный сын… торопливо сел, куда я сказал ему, и без возражений принял предложенное вино. Я прекрасно знал, что не смогу говорить с ним так, как мне хотелось, пока он сидел передо мной, глядя холодно и трезво, спрятавшись за своим напряжением и привычной сдержанностью, как за непреодолимым щитом. Так что некоторое время я обсуждал дневную работу, снова и снова наполняя наши большие венецианские бокалы, заставляя его не отставать от меня. И не так уж много было выпито бокалов, когда я заметил, что его рука уже не стискивает колено, а лежит расслабленно и безвольно на ручке кресла. Тем вечером я говорил о многом, и о чем хотел рассказать, и о чем вовсе не собирался. Я тоже чувствовал, что захмелел, и понимал, что другой возможности не будет, что нас подхватило неудержимое течение, и скоро оно станет слишком сильным, чтобы мы могли повернуть против него.
Масляные лампы гасли одна за другой, но я не беспокоился о том, чтобы наполнить их снова, рассказывая о великих идеалах масонов, об ответственности перед человечеством. Я рассказывал о Боге, о Великом Архитекторе Вселенной, который всех нас измеряет в длину, и ширину, и высоту; я говорил о доброй воле, о милосердии и терпимости. А потом, особенно тщательно выбирая слова, я говорил о крайней уязвимости молодых женщин…
Он ничего не спрашивал, ничего не говорил, но и не отворачивался, и я знал, что он слушает и изо всех сил пытается принять то, что настолько не соответствует его собственным впечатлениям от жизни. Я говорил о терпимости и снисхождении к жестокости и презрению и знал, что наставляю его на тяжелый путь, с которого так легко будет свернуть. Он не готов был принять распятье, и я боялся, что без некого символа надежды, к которому можно прикоснуться, за который можно держаться в темные часы отчаяния, он может скоро поддаться искушению ярости и насилия.
В моем столе лежал серебряный циркуль, который мне подарила Изабелла в наши счастливые дни, еще до рождения Лючаны. Я давно уже хотел подарить его ему, но все никак не подворачивался подходящий момент. Я отдал его ему, зная, что дольше ждать нельзя, и Эрик принял его с растерянным, косноязычным смущением мальчика, совершенно не привыкшего получать подарки. Его запинающаяся благодарность причинила мне боль, и я заговорил слишком отрывисто.
– Ну… мне-то он больше не нужен, если уж я не могу удержать карандаш. Просто положи его в безопасное место и не потеряй.
Он не без труда, со второй попытки запихнул циркуль в карман, его пальцы двигались непривычно неловко от вина. Я заметил, что он прилагает усилие, чтобы не заснуть.
– Иди-ка в постель, мальчик мой, ты уже набрал достаточно, – печально заметил я. Увидев, как он, пошатываясь, поднимается на ноги и с медленной решительностью направляется к лестнице, я окликнул его. Глаза в прорезях маски неуверенно посмотрели на меня, и я подумал, скольких Джованни он сейчас видит?
– Эрик… надеюсь, ты никогда не будешь так хорошо возводить стены, чтобы не видеть, когда их пора ломать.
Он колебался, глядя на меня с пьяной неуверенностью.
– Я… займусь этим в первую очередь, господин, – пробормотал он, как будто надеялся, что именно это я хочу услышать. Мне стало ясно, что этим вечером бесполезно пытаться воздействовать на его рациональное мышление, так что я отпустил его, пока не пришлось нести его в постель на руках. Когда он ушел, я еще продолжал пить некоторое время, думая о том, что совершенно ничего у меня не вышло. В самом деле, чего я добился, напоив парня так, что он едва может стоять? Да утром он не вспомнит ни слова! Да и в последующие месяцы мне не приходилось гордиться тем, как я играю роль отца и опекуна. В самом деле, почти все происходившее показывало, что я – просто непонятливый старый дурак, отставший от жизни, и мне не стоит претендовать на то, чтобы давать кому-либо советы. Вольно мне было рассуждать о старинных масонских ценностях, когда я не мог справиться с собственной дочерью и навести порядок в собственном доме.
Все лето Лючана напоминала слепого щенка, который огрызается в сердитой растерянности на вещь, которую не может разглядеть и ухватить. Ей не хватало слов, чтобы поведать о своей страстной влюбленности, а Эрику не доставало способности поверить в нее. И не было конца ранам, нанесенным ими друг другу. Из самозащиты юноша проводил все больше и больше времени на стройке, освещая леса фонарями, когда становилось темно. Иногда он вовсе не возвращался домой. Поразительные механизмы, которыми он увешал стены погреба, только собирали пыль, и старый спинет печально молчал в углу. Лючана надувалась, когда его не было, и приветствовала острыми саркастическими замечаниями, когда он, наконец, возвращался. На мои яростные упреки она не обращала ни малейшего внимания. Эрик настолько ушел в себя, что с ним нельзя было говорить ни о чем, кроме работы. Я не мог подействовать ни на одного из них, я не мог остановить страшный водоворот, который все глубже затягивал их обоих.
Потом однажды утром я услышал эхо их голосов, долетевшее из погреба. Раздраженный голос Лючаны, в котором уже звучали слезы. И голос Эрика, он явно защищался, и его холодное равнодушие уже готово было обратиться в ярость.
– Что это за штуки, вообще? Что они делают?
– Прошу вас, оставьте их, мадемуазель.
– Я хочу знать… объясни мне!
– Вы не поймете.
– Да, неужто? Значит, я такая глупая?
– Этого я не говорил.
– Но это ты имел в виду! Или ты имел в виду что-то другое? Да, вот именно! Я знаю, почему ты боишься показывать мне эти штуки… потому что они не работают, да? Они не работают!
– В этом погребе все работает! – в его голосе зазвучали опасные нотки. И злость Лючаны выплеснулась наружу.
– Вот эта не работает! – вдруг закричала она. – Больше не работает… и эта! И эта!
Боже мой, в тревоге подумал я, он же сейчас убьет ее… Вокруг меня эхом отдавался грохот стекла и металла о каменный пол, когда я начал спускаться по лестнице, чтобы вмешаться, но Эрик уже мчался навстречу, перескакивая через две ступеньки. Он грубо пролетел мимо меня, не произнеся ни слова, и он был в такой ярости, что я не решился придержать его за рукав. Впервые Эрик обошелся со мной неучтиво, и у меня возникло неприятное подозрение, что он меня даже не узнал. И я позволил ему уйти, зная, что его охватила жажда убийства, настолько мощная, почти неуправляемая, что я продолжал ощущать ее вокруг себя, как сильный запах. Потом я взглянул на глупое дитя, не понимавшее, какую трагедию оно едва не вызвало. Она стояла на коленях на полу, озирая разгром, который сама же учинила.
– Лючана! – окликнул ее я с холодным гневом. – Сейчас же убирайся в свою комнату!
Она не подчинилась, а протянула руку и с сожалением и почтительностью прикоснулась к разбитому стеклу.
– Как он может любить эти вещи, провода и металл? – прошептала она. – Как он может любить их и не любить меня? Разве я недостаточно красива?
Она подняла залитое слезами лицо и с болью посмотрела на меня.
– О, папа… почему он так меня ненавидит?
Бессмысленность происходящего обрушилась на меня, и мой гнев развеялся, я ощутил себя вконец старым и усталым.
– Он не испытывает ненависти к тебе, дитя, – устало сказал я. – Он ненавидит самого себя.
Она посмотрела на меня, в растерянности сдвинув брови.
– Я не понимаю, – с сомнением начала она, – почему он ненавидит себя?
– Лючана… маска…
Она напряглась на моих глазах.
– Не хочу ничего слышать о маске! – упрямо заявила она, с детской строптивостью зажав руками уши. Не хочу слышать эти мерзкие слухи, которые распространяют рабочие. Они просто завидуют, потому что он быстрый и умный, и все знают, что скоро он займет твое место.
– Лючана…
– Я им не верю! – она резко вскочила и бросилась мимо меня на лестницу. – Я не верю им, папа, я знаю, это неправда!
– Но что, если...
– Это неправда! – истерически закричала она, и ее милое личико безобразно сморщилось. – Он не урод, он никакой не монстр! Я не хочу, чтобы он был монстром, папа… я не хочу!
Совершенная иррациональность ее утверждения успешно заставила меня замолчать. Я вдруг понял, что мне больше нечего сказать, и мне пришлось отпустить ее, с самыми дурными предчувствиями.
Я не ходил в тот день на стройку, чувствуя, что Эрику лучше остаться одному. Лючана не покидала свою комнату, дом окутала тишина, и день постепенно клонился к закату в горячем и влажном зловонном воздухе, поднимавшемся с Тибра. Настало время ужина, но мы ничего не ели, и я то и дело со вздохом посматривал на часы на каминной полке. Девять часов, десять часов… Эрика все не было.
В одиннадцать Лючана спустилась и потребовала, чтобы я пошел на стройку и привел его. Я отказался. Мальчик вернется домой, когда успокоится, до тех пор его лучше не трогать. Она ушла, но, минуту спустя, вернулась, накинув на плечи шаль.
– Если ты не пойдешь за ним, я сама пойду, – объявила она со слезой в голосе. – Я хочу попросить у него прощения.
Я в изумлении уставился на нее. Насколько мне было известно, Лючана никогда в жизни ни у кого не просила прощения.
– Папа, – дрожащим голосом сказала она. – Папа… я попрошу его снять маску.
В ушах у меня словно бы раздался звон набата, и я покачал головой.
– Ты никуда не пойдешь ночью, – твердо сказал я.
– Но папа…
– Бога ради, оставь мальчика в покое! – внезапно закричал я. – Он не хочет тебя видеть, ни тебя, ни кого-либо другого! Ты сводишь его с ума, Лючана… ты хоть понимаешь, что утром он тебя чуть не убил?
Она ахнула, глядя на меня, покрасневшие глаза блестели на белом, как мел, лице.
– Он не причинил бы мне вреда!… Я знаю, он никогда не причинил бы мне вреда!
Я нетерпеливо отвернулся и достал трубку.
– Ты ничего о нем не знаешь, абсолютно ничего! Ты его провоцируешь так, что этого никто бы не выдержал… любой другой изнасиловал бы тебя еще три месяца назад!
Она беззвучно открыла и закрыла рот, не зная, что ответить на мою резкую отповедь, потом медленно опустилась на пол и начала плакать. Какое-то время я сидел в кресле и смотрел, как она плачет, не пытаясь ее утешить. Потом я поднял ее на руки и отнес наверх, как носил, когда она была маленькой – ее головка лежала у меня на плече. Она была такой легкой… весила, наверно, не больше, чем в десять лет. Когда я положил ее на кровать, она жалобно посмотрела на меня.
– Я должна увидеть его, папа, – тихо сказала она. – Я должна его увидеть.
Я знал, что она права. А как еще можно было положить конец этому летнему безумию, грозившему уничтожить нас всех? Несколько часов я просидел в своей комнате, уставившись в стену и время от времени проводя платком по лбу. Было почти два часа утра, но жара не спадала, и, наконец, поняв, что уснуть не удастся, я поднялся в сад на крыше, где было прохладнее. Не зная, чем занять себя, я принялся поливать цветы, меня скрывала тень, поэтому Эрик не увидел меня, когда шатким и медленным шагом пересек крышу и тяжело присел на туфовую скамью. Он положил руку на спинку скамьи и опустил на нее голову, жестом полнейшего изнеможения. Он не двигался, и я подумал, что он, может быть, заснул, и я смогу незаметно выскользнуть из сада.
– Эрик! – неожиданно раздался голос Лючаны, и он вздрогнул, как от пистолетного выстрела. Он вскочил на ноги и стоял неподвижной, спиной к ней.
– Я хочу, чтобы ты снял маску, – просто сказала она, растеряв все свое высокомерие. – Пожалуйста, сними маску.
– Вы должны простить меня, мадемуазель, – каменным тоном сказал он, проходя мимо нее, отвернув лицо. – Мне надо закончить работу.
– Я тебя не прощу! – закричала она. – И тебе ничего не надо заканчивать! Я хочу, чтобы ты снял маску, ты слышишь меня, Эрик? Сними ее сейчас же!
Неожиданно для себя я принял решение и преградил ему путь к лестнице.
– Господин? – он остановился, оглянувшись, как лисица, которая чувствует, что ее окружили охотники. Я опустил руку на его рукав.
– Эрик… у нас не осталось выбора…
– Простите… я не совсем…
– Мне кажется, будет лучше всего, если ты сделаешь, как просит моя дочь.
Он стоял совершенно неподвижно, глядя на меня с таким ужасом и болью, что я отвел глаза, не желая видеть, как рушится его с таким трудом завоеванное доверие ко мне.
– Вы просите, чтобы я сделал это? – в его голосе трепетало недоверие. – Вы приказываете?
– Если тебе нужен приказ, – печально сказал я, – то я приказываю. Великий Боже, мальчик мой, неужели ты не видишь, что так дальше продолжаться не может?
Он слегка покачнулся, оперся рукой о балюстраду, и я автоматически подался вперед, протягивая руку, чтобы поддержать его. Но прежде, чем я коснулся его, он вздернул голову, и я увидел при свете висячих фонарей, как в его глазах черное отчаяние и разочарование сменяется чистой ненавистью. И тогда я понял, какое страшное преступление только что совершил, понял, когда увидел эту дикую злость, от которой у меня перехватило дыхание. Я был ему отцом, я научил его честности и надежде, я заставил его поверить, что и у него есть шанс прожить свою жизнь с гордостью и достоинством, среди людей, от которых он ждал только зла. Из любви ко мне он уже начал отказываться от глубочайших инстинктов, постепенно, с трудом, приобретая уверенность, что мне все равно, что он скрывает под маской. И теперь, в единый миг, из-за собственной усталости и отчаяния, я разрушил этот воздушный замок. Я потребовал именно того, чего не должен был требовать. Я не убил бы его вернее, не причинил бы ему такой невыносимой боли, если бы воткнул ему в сердце кинжал. На моих глазах умирал мальчик, которого я знал, на моих глазах его место занял незнакомец, незнакомец мрачный и странно пугающий, который уже никогда не станет слушать мои жалкие, бессмысленные слова.
– Хотите увидеть? – спросил он бесцветным голосом, как будто донесшимся из могилы. – Хотите увидеть? Так смотрите!
С этими словами он с жутким, рассчитанным спокойствием подошел к Лючане, и я почувствовал, что цепенею от страха. Они стояли лицом к лицу, когда он сорвал маску, и ее рот раскрылся в беззвучном крике, ее руки поднялись, чтобы оттолкнуть его. Этот непроизвольный жест словно взбесил Эрика, и он потянулся к ней, как будто собирался подтащить ее вплотную к тому ужасу, который открыл ей.
Я предостерегающе крикнул, но она не услышала, и бросившись прочь от него в безрассудном, животном страхе, промчалась через висячий сад, пока ей не преградила путь балюстрада. Снова и снова эта сцена встает перед глазами… расшатанная каменная кладка подается под ее весом и увлекает ее за собой вместе с ливнем каменных обломков во внутренний двор двумя этажами ниже.
На крыше стало тихо, только еще шуршали потревоженные камни, и в свете фонарей я ясно видел пролом в балюстраде, как выпавший зуб в пасти какого-нибудь ночного чудовища. Неторопливо, безо всякой надежды, я оцепенело повернулся и спустился во двор, где лежало среди рассыпанных камней маленькое изломанное тело моей дочери. Я знал, что она мертва, и если даже во мне еще трепетала какая-то искра надежды, она сразу же погасла, когда я увидел ее проломленный череп и сероватые брызги на камнях. Время и место утратили значение, и мир казался очень далеким из окружившей меня безмолвной пустоты, когда я принес свою дочь в дом и положил на скрипучую, покрытую кожей кушетку.
Я не слышал его шагов, но чувствовал, что он стоит позади меня, как черный призрак. Я не обернулся. Мне казалось, что если я обернусь, то превращусь в статую, окаменею от горчайшего яда его ярости и горя. Я не боялся увидеть его лицо – мог бы смотреть на него в любой момент с полным хладнокровием. Но я боялся увидеть его глаза – эти бездны тоски, в которых отразилась бы моя собственная боль. Я слышал, как он выругался срывающимся, рыдающим голосом, и я знал, что не должен смотреть на него… Я знал, что сойду с ума, если посмотрю на него. Молчание встало меж нами, как каменная стена, и разделило нас навсегда. В свете масляных ламп я увидел, как по стене над кушеткой движется его тень, огромная и безмолвная, как ускользает в ночь за дверью моего дома, туда, где тьма поджидала его возвращения, подобно любящему родителю. Когда он ушел… только, когда он ушел, я начал плакать…
Тени ползут по саду на крыше… еще один пустой, унылый день подходит к концу. Я опять просидел здесь до захода солнца, перебирая воспоминания, укоряя себя в том безумии, которое лишило мою жизнь смысла, в той ошибке, которая убила мою дочь и изломала удивительного юношу. Эрик… Теперь я могу сказать то, что я не смог сказать в ту ночь, когда рука Лючаны медленно остывала в моих пальцах, и я был нем от страшного горя. Ты не виновен в ее смерти. Если кто и виновен, то только я. Ты отчасти был созданием моего воображения, сыном, которого Господь не дал мне, и я полюбил тебя с твоим медленным и трудным стремлением к свету. Завтра цветы, о которых ты так заботился, обратят свои лица к солнцу, гордые тем, что их создатель увидит их красоту. В твоей душе, Эрик, было столько красоты, и мне страшно оттого, что, из-за глупости одного старика, теперь этой красоте, может быть, не суждено увидеть свет дня. Во тьме ты явился мне. И ушел ты во тьму…