Я зашел в ложу № 5 рано утром, когда никого не было поблизости. Впереди было долгое и малоприятное ожидание внутри полой колонны, но раз уж я не хотел занимать позицию за мгновенье до того, как это было необходимо, я присел в тени и стал читать «Мадам Бовари» и «Саламбо». Говорят, Флобер стал затворником ради того, чтобы писать, по-моему, это интересно…
Через два часа, прочитав оба романа, я от скуки принялся изучать программку на сегодняшний вечер, которую предусмотрительно оставила для меня на маленькой полочке достойная мадам Жири. Мейербер! Слава Богу, я уже несколько недель не посещал представления. Он не представляет собой ничего особенно выдающегося – человек, который вообразил, что внушительные сценические эффекты могут компенсировать заурядность его музыки. Все, что запоминается из «Пророка», так это катающиеся на роликах и лошадь! Моцарт хотя бы понимал, что музыка должна говорить сама за себя. Вот Дон Джованни действительно стоит того, чтобы его послушать, и «Волшебная флейта» – причудливая вещь – очень мила! Но, конечно, у нас пока не нашлось никого, кто был бы в состоянии отдать должное Королеве ночи. Я еще не слыхал soprano acuto sfogato, который не напоминал бы свист сумасшедшего продавца гороха. Хорошо еще, что эта роль находилась за пределами возможностей Ла Карлотты. Право, от звуков голоса этой женщины, я просто каменел. Какая жалость, что нашу нынешнюю примадонну совершенно не тянет в родную Испанию…
Я с презрением отбросил программку и со вздохом взглянул на карманные часы. Семь утра – никто не увидит, если я выйду. Но, едва я поднялся, неожиданно зажглись недавно установленные в зрительном зале электрические лампы, и я со злостью шарахнулся обратно за занавески. Будь они прокляты! Кто там еще? Судя по высокому смеху, это не работники сцены. Конечно, глупые, хихикающие хористки, маленькие балерины, сбежавшие от бесконечных репетиций в танцевальном зале за сценой. В любое другое время я бы хорошо развлекся за их счет, обеспечив их еще одной жуткой сказочкой, чтобы передали своим перепуганным коллегам, но в тот момент я был не в настроении устраивать глупые выходки. Я не слишком хорошо себя чувствовал, испытывал странную усталость, и в груди опять возникло тяжелое давящее ощущение. Мне хотелось только, чтобы они поскорее ушли и оставили меня в покое. Из оркестровой ямы донесся громкий аккорд.
– Мег! – позвал нервный девичий голос. – Ради Бога, тебя услышат, и у нас будут неприятности. Ты же знаешь, мы не должны быть здесь.
– Ой, ну не будь ты такой трусихой, Кристин Дааэ, никто нас здесь не услышит, разве что Фантом…
– Кто?
– Фантом. И не говори мне, что ты не слышала о Призраке Оперы! Милое дитя, в каком сне ты живешь? Все знают о Призраке Оперы. Нет… не смейся! Это правда. Смотри… видишь пятую ложу на главном ярусе… это его. И так всегда было. Билеты в нее никогда не продают, даже на галапредставлениях. Говорят, иначе весь театр ждет большое несчастье.
– Да откуда ты все это знаешь, Мег Жири?
– Не твое дело, откуда – знаю, и все. Мы с мамой много чего знаем о Призраке Оперы, но об этом здесь разговаривать не стоит. А ты лучше поверь мне – он не любит, когда ему не оказывают должного почтения, а когда он гневается, происходят страшные вещи.
– Что происходит? – теперь я услышал в ее голосе искренний испуг.
– Жуткие вещи! – радостно ответила Мег. – Правда, жуткие. На полу в нашей гримерной выступает кровь…
В ложе № 5 я моргнул от веселого изумления. Это что-то новенькое! Маленькой Жири лучше бы заняться написанием готических романов, чем скакать по сцене в костюме водяной нимфы!
–… из стены появляются руки без всякого тела, и ползают по сцене, – с восторгом расписывала Мег, – люди пропадают, и никто их больше уже не увидит живыми. Как Жозеф Бюке.
– Я думала, этот бедный старик сам повесился.
– О, так сказала дирекция, чтобы предотвратить панику. Все, кто что-нибудь знают, соглашаются, что это сделал Призрак Оперы.
Я нахмурился. Вот это мне не слишком нравилось. Малышке Мег лучше бы придержать язычок. Я добился того, чтобы ее сделали ведущей в ряду. Так же легко я мог все вернуть обратно, поговорив сегодня вечером с Полиньи.
– Конечно, он не всегда сердится, – рассеянно продолжала Мег. – Иногда он очень добр… Слушай, я не должна этого говорить, это секрет, но он был очень щедр к маме и ко мне – он дал мне шанс, ну, знаешь, сделал так, чтобы мсье Полиньи заметил меня.
Сидя молча в своем убежище, я покорно вздохнул, решив все-таки не унижать Мег. Она всего лишь ребенок, глупое, болтливое, безобидное дитя, которое и не ведает, что раздражает сварливого стареющего монстра…
– И это был не первый раз, когда он вмешался в распределение ролей, знаешь, Кристин. Ма говорит, что Призрак Оперы знает о музыке все, и что мсье Полиньи полностью полагается на его мнение. Почему бы тебе не спеть для него? Он услышит, где бы он ни был, и может быть, он тебе тоже поможет.
– Не говори глупостей, Мег! – в голосе девочки отдавалось нешуточное беспокойство.
– Ты что, боишься его?
– Нет, конечно, нет! Я просто не верю ни единому слову из того, что ты мне о нем рассказала!
– Веришь! Ты стала белой, как полотно!
– По-моему, нам пора идти.
– Ну, Кристин, ты всегда такая серьезная, с тобой не повеселишься! Слушай, Ма говорит, что «Фауст» – любимая постановка Призрака. Ты ведь знаешь партию Маргариты?
– Да, но я не…
– Ой, да что же ты за жалкая трусиха! Спой для Фантома, Кристин. Пусть послушает! Кто знает, что из этого получится.
Девушка казалась испуганной до смерти, и мне внезапно стало жаль ее. Если уж она не может противостоять запугиваниям маленькой Жири, у нее нет никакого будущего на сцене – да, может быть, она и петь-то не умеет. Но послушать-то можно, все равно мне делать нечего, и я всегда могу заткнуть уши, если будет совсем невыносимо. Я снисходительно откинулся в кресле, и когда неумелые пальчики Мег стали искать нужные клавиши, приготовился испытать тихое разочарование.
Когда девушка начала петь, я вскочил с кресла, как будто схватился за обнаженный провод, и меня ударило током.
О, как странно!
Словно заклинание, вечер связал меня!
И я без тревоги
Отдаюсь тихому очарованию,
Когда мелодия окружает меня,
И сердце покоряется…
О, это было невыносимо, действительно невыносимо… но мне не хотелось затыкать уши! Идеальный слух, кристальная чистота тона, никаких недостатков в любом регистре… у этой девушки был почти совершенный инструмент!
И не было воли, чтобы играть на нем!
Я никогда не слышал такого нежного и чистого голоса, и в то же время в нем чувствовалась абсолютная безнадежность. Ее безграничный потенциал почти совершенно не использовался, подобно золотой жиле, скрытой под мертвым грузом преступного безразличия. У нее не было ничего, кроме безупречной техники. Она пела без души – ни экспрессии, ни радости, ни грусти… ничего! Все равно, что слушать исключительно талантливого зомби! С этой девочкой что-то было очень не так, и ее голос казался мне криком в темноте. Она медленно умирала там, на сцене, она тонула у меня на глазах…
Я не мог больше слушать. Я не должен думать, во что я мог бы превратить этот дивный безжизненный голос, если бы его доверили мне. Но сначала я должен был узнать, как она выглядит; чтобы постараться больше никогда не услышать ее по какой-нибудь чудовищной случайности. Еще один раз, и я просто сойду с ума! Забыв о своей обычной осторожности, я вышел из тени, нагнулся над завешенным бархатом бортиком ложи и посмотрел вниз. И тот самый нож, которого я опасался все эти месяцы, по самую рукоять вошел мне в горло. Ее имя было мне незнакомо, непривычное, иностранное. Но сама она не казалась незнакомкой. Я знал эту девушку…
Зрительный зал в форме подковы подо мной снова окутали темнота и тишина, свет давно уже погас. Довольно долго я просидел в том кресле, с тоскливым безразличием рискуя быть обнаруженным. Меня как будто выпотрошили; меня трясло с головы до ног, было трудно дышать. Наверно, это была галлюцинация, оптическая иллюзия, созданная игрой света и моим собственным расстроенным рассудком. Морфий медленно пожирал мой мозг, затягивая меня в трясину бессмысленных, несбыточных мечтаний. Но я знал, что я увидел!
Я не мог ждать Полиньи, разберусь с ним в другой день, когда мой разум войдет в норму. Надо срочно убраться отсюда, уползти в свою нору, спрятаться, подобно смертельно раненному зверю. Никогда за все время моего пребывания в Опере меня не было легче обнаружить, чем тогда, когда я отчаянно спешил вниз. Шатаясь, я шел по коридорам, не пытаясь красться, и меня не волновало, видит ли меня кто-нибудь. Левая рука онемела настолько, что шарниры камня на третьем уровне поначалу отказались поворачиваться. Я в ярости царапал механизм, и когда камень, наконец, поддался моим неуклюжим прикосновениям, и впустил меня в убежище за собой, по пальцам текла кровь.
Я клялся, что никогда больше не выйду на поверхность. Буду сидеть здесь, как рак-отшельник в своей раковине, утопая в музыке. Где-нибудь в лабиринте моего сознания отыщется достаточно глубокая могила, чтобы похоронить в ней это стыдное желание; если я зароюсь достаточно глубоко и быстро, как обезумевший крот, может быть, я сумею защититься от боли… от невообразимой боли! Однако, все, что попадалось мне на глаза в моем собственном драгоценном доме, вызывало изумленный ужас. Я как будто впервые увидел, что моя комната напоминает покойницкую, и что сплю я в гробу. В гробу! Со всех сторон меня окружали жуткие знаки жизни, которую я сам для себя избрал, я в ужасе разглядывал обиталище мертвеца. Да что же я делал в этой гробнице? Я был жив! Я был жив! Я был жив, и все же я никогда не жил до сих пор.
Айеша спрыгнула с органа, чтобы поприветствовать меня, но даже тепло ее мягкого, гладкого тельца не могло утешить меня. Прикосновение ее шерстки показалось мне каким-то страшным издевательством, и я в тоскливом отчаянии отпрянул от ее ласки. Моя жизнь рушилась вокруг, подобно дому без фундамента, неспособному выдержать первый же толчок землетрясения. Я вдруг понял, что ничего у меня здесь нет. Нет убежища. Нет места, где прятаться. Ад – это не место, это состояние души и тела; ад – это одержимость голосом, лицом, именем…
Я был одержим Кристин Дааэ, меня охватило неодолимое и отвратительное желание обладать тем, что было для меня абсолютно недоступно. Я чувствовал себя так, словно пятьдесят лет пролежал в летаргии, а теперь проснулся, охваченный диким звериным голодом. Я пытался взглянуть на себя со стороны, пытался с презрительной беспристрастностью высмеивать собственную слабость, объяснить себе самому, что совершенно неприлично томиться от любви, подобно зеленому юнцу, в мои годы. Мое вожделение было просто непристойно, его следовало выдрать с корнем из ненавистного тела.
Я безжалостно наказывал себя за этот грех. Я поставил перед собой зеркало и заставлял себя смотреть в него без маски; я воздерживался от морфия, пока не превратился в дрожащую развалину. Но я по-прежнему хотел ее… Я начал лгать себе, я пытался обмануть ту свою половину, которая отчаянно кричала, что этого не может быть, этого не должно быть. О да, говорила эта новая, внезапно пробудившаяся половина моего существа с поразительным коварством, я все знаю, я все это принял много лет назад, я просто хочу немного развлечься, право… Слушай, ты можешь на меня положиться, я буду вести себя разумно. Разве я когда-нибудь был неразумен? Разве я когда-нибудь подводил тебя, разве тебе когда-нибудь приходилось меня стыдиться? Думаю, ты вполне можешь предоставить действовать мне.
О, он был очень силен, этот новый я, неуправляем, как дикий жеребец, и чертовски умен. И я беспомощно прислушивался к его хитрым нашептываниям. Ты ведь хочешь только увидеть ее, вот и все, только увидеть. И что в этом плохого, трусливый дурак? Слушай же… я скажу тебе, что делать…
Вот так все и началось – бесстыдные интриги, чтобы установить связь между Кристин и мной. Множество мелких неприятных происшествий заставили ее последовательно сменить несколько гримерных, пока она не оказалась именно там, где я хотел – в давно не используемой комнате в конце коридора, где редко кто бывал. В этой комнате много лет назад я из предосторожности устроил систему шарниров за большим зеркалом, чтобы скрыть старый проход коммунаров, ведущий к озеру. Актеры не любили тесную, неудобно расположенную комнату и говорили, будто в ней живет привидение; я не одного неудачливого жителя выселил из нее, с помощью некоторых изящных трюков с чревовещанием. Но теперь я был рад, что у меня есть эта комната, рад, что у меня есть стекло, которое Кристин казалось зеркалом, а для меня служило окном.
Вечер за вечером я стоял за стеной, молча преклоняясь перед ней, пока она проводила расческой по прекрасным темным волосам. Ее взгляд всегда был устремлен куда-то вдаль, ее глаза были полны несказанной печали, когда она смотрела в зеркало, словно безнадежно пыталась разглядеть в нем что-то, что никогда ей не откроется. Часто перед тем, как поднимали занавес, она сидела неподвижно, сжав руками виски, словно напряженно прислушивалась к голосу, которого не могла услышать.
Я уже знал, что ее отец умер некоторое время назад, что они были очень близки и неразлучны, что она до сих пор оплакивала его с неестественной и нездоровой страстью. При виде этой тихой, сдержанной, и, в то же время, несомненно разрушительной грусти, мне до боли хотелось утешить ее. Я знал, что этой девочке одной не выжить. Жестокий мир растопчет ее без сожалений, даже не заметив нежных лепестков, истерзанных и раздавленных в грязи. Коварные соперники, злобные критики, безжалостные директора, сомнительные покровители… Я морщился, представляя себе, сколько боли ждет ее впереди. Без покровительства сильного мужчины ее душу и тело изломают зверские требования ее тяжелой профессии. Ее черты мне были до боли хорошо знакомы, и, при виде ее, я, по-прежнему, мертвел от горя. Она была прелестным, слабым цветочком, и мне так хотелось защитить ее от ползучих сорняков. Я хотел посадить этот цветочек в безопасности лабиринта под Оперой, спрятать ее от мира, чтобы никто не смог найти ее, обидеть… забрать ее у меня. И она расцвела бы – я знаю, она расцвела бы у меня – если бы только я решился забрать ее с бесплодной, ядовитой почвы, душившей ее талант. Похитить ее… унести прочь. Что за безумие!
– Уходи! – грубо прикрикнула она на костюмершу однажды вечером.
– Мадемуазель…
– Уходи, уходи, уходи!
За зеркалом я замер в тревоге, когда Кристин промчалась через комнату и рухнула на маленькую табуретку перед своим гримерным столиком. Я неделями наблюдал за ней, но никак не ожидал, что у нее хватит энергии и эмоциональности для такой вспышки, достойной примадонны. Что-то произошло, что-то пробудило ее от обычной апатии, и краска залила ее бледное лицо.
– Тварь! – воскликнула она, когда костюмерша ушла, явно удивленная не меньше меня. – Толстая корова… злобная толстая корова… я не чирикаю, как больной воробей… нет! Чтоб у тебя голосовые связки воспалились, Карлотта… Хоть бы ты квакала, как мерзкая жаба, каждый раз, как раскроешь рот – ты и есть жаба!
Я почти улыбнулся, представив эту картинку, едва сдерживая абсурдное желание крикнуть что-нибудь одобрительное, но Кристин вдруг уронила голову на столик и принялась рыдать, как потерянное дитя.
– Нет, я не хочу этого, – прошептала она срывающимся голосом. – Я не хочу никому причинять зла. Боже, прости меня. Я знаю, это правда – я не умею петь, и никогда не умела. О, папа, зачем было давать обещания, которые ты не можешь сдержать? Ангел музыки не ждет меня. И не было никакого Ангела музыки. Зачем ты лгал… почему ты просто не сказал, что из меня никогда ничего не выйдет?
За зеркалом кровь дико запульсировала в моих венах, разгоняя по всему телу безумное возбуждение. Ей нужен был Ангел музыки – Ангел, который заставит ее, наконец, поверить в себя.
Я был для ханум Ангелом Рока. Что помешает мне стать Ангелом музыки для Кристин? Я ведь не могу и надеяться быть ее мужчиной, настоящим, дышащим, живым мужчиной, который просыпался бы рядом с ней и тянулся к ней… Но я могу стать ее ангелом. Мой голос – моя единственная красота, моя единственная сила, моя единственная надежда; мой голос откроет волшебную дверцу в ее жизнь. Я не могу похитить ее тело – но я могу похитить ее голос, нерасторжимо сплавить его со своим; я заберу его и сформирую его, как хочу, и он будет принадлежать только мне – частица Кристин, которой не сможет обладать больше ни один мужчина.
Все, что мне оставалось – разбить молчание, стеной стоявшее между нами. И тогда потихоньку – очень тихо – я запел одну старую цыганскую песню. Полые кирпичи несли к ней призрачную мелодию, мой голос окутывал ее отравленной дымкой, неумолимо просачиваясь в ее сознание, пятная ее душу темнотой. И я видел пробуждающийся отклик ее тела. Как змея, инстинктивно тянущаяся к заклинателю, она медленно встала и слепо повела рукой, ища меня. В ее глазах я видел робкую радость и удивленное узнавание; как будто она всю жизнь ждала этого откровения. Она униженно и почтительно опустилась перед зеркалом на колени, и я мгновенно умолк, поражен. Но пути назад не было. Куда бы ни завела нас эта темная дорога, мы были приговорены идти по ней до конца.