ANEKDOTA» и «RHEINISCHE ZEITUNG» 6 глава

¹ — католической. — Ред.

² Союз германских государств, установивших общую таможенную границу. Главенствующую роль в нем играла Пруссия. Союз охватывал почти все германские государства и в дальнейшем способствовал политическому объедине­нию Германии. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

63

состав редакции, и ему поручено было заведование отделом внутренней политики. Его рекомен­довал Маркс, которому эта рекомендация не принесла особой чести.

Маркс, по-видимому, стоял с самого начала очень близко к «Rheinische Zeitung». В конце марта он собирался переселиться из Трира в Кёльн, но тамошняя жизнь казалась ему слишком шумной, и он обосновался в Бонне, откуда Бруно Бауэр тем временем уехал: «... Ведь было бы жаль, если бы здесь никого не оставалось, на кого могли бы злиться святые»^1. Из Бонна Маркс начал посы­лать статьи в «Rheinische Zeitung» и вскоре затмил всех прочих сотрудников.

Газета сделалась орудием младогегельянцев, первоначально, по-видимому, благодаря личным связям Юнга и Оппенхейма. Все же трудно допустить, что это произошло помимо согласия, а тем более без ведома владельцев предприятия. Последние, нужно думать, были достаточно хитры для того, чтобы сообразить, что более даровитых сотрудников в тогдашней Германии им не найти. Младогегельянцы увлекались пруссофильством, а то, что в их статьях могло казаться непонятным или же подозрительным кёльнской буржуазии, она, по всей вероятности, считала невинным чуда­чеством. Как бы то ни было, но пайщики не заявляли никаких протестов, когда в первые же неде­ли существования газеты из Берлина стали сыпаться жалобы на «разрушительное направление» газеты, а в конце первой четверти года ей пригрозили запрещением. Берлинское провидение осо­бенно испугалось, когда в газете появился Рутенберг. Он слыл опасным революционером и состо­ял под строгим политическим надзором. Еще в мартовские дни 1848 г. Фридрих Вильгельм IV дрожал перед ним, считая его главным зачинщиком революции. И если сокрушительный удар был на время отложен, то этим газета была прежде всего обязана министру по делам просвещения: при всей своей реакционности Эйххорн стоял за необходимость противодействовать ультрамонтан-ским тенденциям «Kolnische Zeitung», Направление «Rheinische Zeitung» он считал, пожалуй, «еще более ненадежным», но полагал, что она играет идеями, которые не могут соблазнить людей, стоящих на твердой почве в жизни.

В этом, конечно, меньше всего можно было упрекнуть те статьи, которые писал для «Rheinische Zeitung» Маркс. Его практическое отношение к каждому вопросу, по-видимому, более мирило пайщиков газеты с младогегельянством, чем статьи Бруно Бауэра или Макса Штирнера. Иначе не­понятно было бы, почему уже через несколько месяцев после появления первой его статьи они предложили ему в октябре 1842 г. стать во главе газеты.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1936, стр. 246. — Ред.

64

ГЛАВА ВТОРАЯ

Здесь Маркс впервые проявил свое несравненное уменье исходить из реального положения ве­щей и вносить движение в окаменелую жизнь, заставляя танцевать под свою собственную мело­дию.

Рейнский Ландтаг

В пяти больших статьях Маркс взялся осветить дебаты рейнского провинциального ландтага, ровно за год до того заседавшего девять недель в Дюссельдорфе. Провинциальные ландтаги были бессильные, фиктивные представительные учреждения, которыми прусский король пытался при­крыть тот факт, что он нарушил обещание 1815 г. и не дал стране конституции. Заседали они при закрытых дверях и имели некоторое, весьма скромное, влияние разве только в обсуждении мелких общинных дел. С тех пор как в 1837 г. начались в Кёльне и Познани столкновения с католической церковью, ландтаги вообще больше не созывались; от рейнского и познанского ландтагов можно было еще скорее, чем от других, ждать оппозиции, хотя бы и в ультрамонтанском духе.

От всяких либеральных вожделений эти почтенные учреждения были застрахованы уже тем, что непременным условием избрания в ландтаг было владение землей. При этом половину всего состава ландтага составляли дворяне-землевладельцы, треть — городское население, имевшее зе­мельный ценз, и одну шестую — крестьяне. Впрочем, этот достойный принцип не проводился в полной своей красе во всех провинциях, и как раз во вновь завоеванной Рейнской провинции пришлось сделать некоторые уступки духу времени. Но и там всегда сказывалось то, что дворян­ство владело больше чем третью всех голосов в ландтаге, а так как решения обязательно принима­лись лишь большинством двух третей всего состава, то нельзя было ничего сделать против воли дворянства. Городской земельный ценз был еще ограничен условием, чтобы земля находилась не менее десяти лет во владении избираемого; кроме того, правительство имело право не утвердить избрание любого городского служащего.

Эти ландтаги заслужили всеобщее презрение, однако Фридрих Вильгельм IV, вступив на пре­стол, вновь созвал их на 1841 г. Он даже несколько расширил их права — впрочем, лишь с целью надуть кредиторов государства, которым еще в 1820 г. дано было обязательство заключать новые займы лишь с согласия и под гарантией сословных собраний дальнейшего созыва. В своей знаме­нитой брошюре Иоганн Якоби обратился к провинциальным ландтагам, убеждая их считать своим правом провоз-

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

65

глашение обещанной королем конституции. Но ландтаги оставались глухи к его призыву.

Даже рейнский ландтаг бездействовал, и притом как раз по церковно-политическому вопросу, внушавшему правительству наибольшие опасения. Большинством двух третей голосов он откло­нил предложение, вполне естественное и разумное как с либеральной, так и с ультрамонтанской точки зрения, — либо предать суду незаконно арестованного кёльнского архиепископа, либо вер­нуть его в свою епархию. Вопрос о конституции вообще не затрагивался. Из Кёльна поступила в ландтаг петиция, покрытая более чем тысячью подписей и требовавшая свободного доступа пуб­лики на заседания ландтага, ежедневных и несокращенных газетных отчетов о заседаниях, сво­бодного обсуждения в публичной печати хода прений и всех вообще внутриполитических вопро­сов и, наконец, закона о печати вместо цензуры. С этой петицией ландтаг поступил самым жалким образом: он ходатайствовал перед королем лишь о разрешении называть имена ораторов в отчетах о заседаниях ландтага, но не об упразднении цензуры с заменою ее законом о печати, а лишь о цензурном законе, который бы обуздал произвол цензоров. Трусость ландтага получила заслужен­ную кару — король отказал даже в этом.

Ландтаг оживал лишь тогда, когда дело касалось интересов землевладения. Конечно, о восста­новлении феодального величия нечего было и думать. Всякие попытки в этом направлении были ненавистны населению рейнских провинций: оно их не потерпело бы, как доносили о том в Бер­лин чиновники, присылаемые на Рейн из восточных провинций. Особенно крепко держалось насе­ление Рейнской провинции за право свободного дележа земли, не поступаясь им ни в пользу «дво­рянского сословия», ни в пользу «крестьянского сословия», хотя это дробление до бесконечности и угрожало привести, как не без основания предостерегало правительство, к распылению земель­ного фонда. Предложение правительства поставить известные пределы дележу земли в «целях со­хранения сильного крестьянского сословия» было отклонено большинством 49 голосов против 8. Зато ландтаг вознаградил себя на внесенных правительством законах о краже леса и браконьерст­ве («нарушения» в лесу, на охоте и в поле). Тут уж законодательная власть без стыда и совести служила частному интересу крупного землевладения.

Маркс начал свою тяжбу с рейнским ландтагом по заранее выработанному обширному плану. Первая серия — из шести больших статей — была посвящена дебатам о свободе печати и об опуб­ликовании прений ландтага. Разрешение публиковать их в печати, не называя имен ораторов, было одной из маленьких реформ, которыми король пробовал подбодрить ландтаги. Но он натолкнулся при этом на сильнейшее сопротивление в самих

ГЛАВА ВТОРАЯ

ландтагах. Правда, рейнский ландтаг не заходил так далеко, как бранденбургский и померанский, просто отказавшиеся печатать протоколы своих заседаний. Однако он тоже обнаружил нелепое самомнение и усматривал в депутатах существа высшего порядка, не подлежащие прежде всего критике собственных избирателей. «Ландтаг не переносит света. Во мраке частной жизни мы чув­ствуем себя лучше. Если вся провинция настолько доверчива, что вверяет свои права отдельным лицам, то эти отдельные лица, конечно, настолько снисходительны, что принимают доверие про­винции, но было бы настоящим сумасбродством требовать, чтобы они отплатили той же монетой и с полным доверием отдали самих себя, свои труды, свою личность на суд той самой провин­ции...»¹. Маркс с великолепным юмором вышучивал этот, как он его называл впоследствии, «пар­ламентский кретинизм», который он не выкосил всю свою жизнь.

Шпага, обнаженная Марксом в защиту свободы печати, была сверкающей и острой, как ни у одного публициста до и после него. Руге без всякой зависти признавал, что «никогда еще не было и даже не может быть сказано ничего более глубокого и ничего более основательного о свободе печати и в ее защиту. Мы должны поздравить себя с появлением в нашей публицистике статьи, свидетельствующей о столь основательном образовании, размахе и умении превосходно разби­раться в обычной путанице понятий». В одном месте Маркс, между прочим, говорит о приволь­ном, ласковом климате своей родины, и на этих статьях о ландтаге до сих пор лежит светлый от­блеск, точно от игры солнечных лучей на покрытых виноградниками прирейнских холмах. Если Гегель говорил о «жалкой, все разлагающей субъективности дурной прессы», то Маркс возвра­щался назад к буржуазному Просвещению, доказывая в «Rheinische Zeitung», что философия Кан­та — это немецкая теория французской революции². Но Маркс возвращался к этому вопросу, обо­гащенный всеми политическими и социальными перспективами, которые открывала ему истори­ческая диалектика Гегеля. Достаточно сравнить его статьи в «Rheinische Zeitung» с «Четырьмя во­просами» Якоби, чтобы увидеть, как далеко вперед ушел Маркс. О королевском обещании консти­туции в 1815 г., о котором твердит Якоби, как о краеугольном камне всего вопроса о конституции, Маркс не счел нужным даже упомянуть.

Как бы Маркс ни превозносил свободную печать — эти зоркие глаза народа, в противополож­ность подцензурной печати с ее основным пороком — лицемерием, из которого вытекают все прочие недостатки, в том числе и отвратительный даже с эстети-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 1, стр. 49. — Ред. Там же, стр. 88. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

67

ческой точки зрения порок пассивности, — он, однако, не обманывал себя относительно опасно­сти, грозившей и свободной печати. Один оратор, из представителей городов, требовал свободы печати как составной части свободы промыслов. Маркс писал, возражая ему: «... Разве свободна та печать, которая опускается до уровня промысла? Писатель, конечно, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать...

Главнейшая свобода печати состоит в том, чтобы не быть промыслом. Писатель, который низводит печать до простого материального средства, в наказание за эту внутреннюю несвободу заслуживает внешней несвободы — цензуры; впрочем, и самое его существование является уже для него наказанием»¹. Всею своею жизнью Маркс подтвердил то, чего он требует от писателя: чтобы работа писателя всегда была самоцелью и менее всего средством для него и других — на­столько, что когда это нужно, писатель приносит в жертву ее существованию свое личное сущест­вование.

Вторая статья о рейнском ландтаге была посвящена «архиепископской истории», по выраже­нию Маркса в письме к Юнгу. Вся серия целиком была зарезана цензурой и не появилась в печати и впоследствии, хотя Руге и предлагал поместить ее в «Anekdota». 9 июля 1842 г. Маркс пишет Ру­ге: «Не думайте, впрочем, что мы здесь на Рейне живем в каком-то политическом Эльдорадо. Нужна непреклоннейшая настойчивость, чтобы вести такую газету, как «Rheinische Zeitung». Моя вторая статья о ландтаге, касающаяся вопроса о церковной смуте, вычеркнута цензурой. Я показал в этой статье, как защитники государства стали на церковную точку зрения, а защитники церкви — на государственную. Эта история тем неприятнее для «Rheinische Zeitung», что глупые кёльн­ские католики попали в ловушку, и выступление в защиту архиепископа могло бы привлечь под­писчиков. Впрочем, Вы не можете себе представить, до чего подлы власть имущие и как глупо в то же время они поступили с правоверным болваном. Но конец венчает дело: Пруссия перед всем светом поцеловала у папы туфлю, а наши правительственные автоматы расхаживают по улицам не краснея»^2. Эта заключительная фраза относится к тому факту, что Фридрих Вильгельм IV, обла­давший романтическими наклонностями, вступил в мирные переговоры с римской курией, а та в благодарность оставила его в дураках по всем правилам ватиканского искусства.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 1, стр. 76, 77. — Ред.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 248. — Ред.

68

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это письмо Маркса к Руге не следует, однако, толковать в том смысле, что он серьезно защи­щал архиепископа с целью поймать в ловушку кёльнских католиков. Он только был последовате­лен, объясняя бесспорно незаконный арест архиепископа за действия, относящиеся к делам церк­ви, а также требование католиков предать суду их незаконно арестованного пастыря тем, что за­щитники государства стали на церковную точку зрения, а защитники церкви — на государствен­ную. Занять правильную позицию в мире путаницы было вопросом жизни для «Rheinische Zei-tung» и потому, как это Маркс объяснял далее в том же письме к Руге, что ультрамонтанская пар­тия, с которой газета яростно боролась, была на Рейне самая опасная: оппозиция... слишком при­выкла к тому, чтобы оппонировать в рамках церкви^1.

Третья статья, заключавшая в себе пять больших разделов, освещала дебаты ландтага по поводу закона о краже леса. В этой статье Марксу пришлось «спуститься на землю»; он попал, по его соб­ственному признанию, в затруднительное положение, будучи вынужден говорить о материальных интересах, не предусмотренных в идеологической системе Гегеля. Проблему, выдвинутую этим законом, он тогда еще не поставил так остро, как сделал бы в позднейшие годы. Дело шло о борь­бе надвигавшейся эры капитализма с последними остатками общинного землевладения и о жесто­кой войне, вызванной отчуждением собственности у народных масс. Из 207 478 уголовных дел, прошедших через суд за 1836 г. в прусском государстве, около 150 000, т. е. приблизительно три четверти, составляли дела о краже леса, о захвате выгонов, нарушении законов об охоте и о не­прикосновенности лесов.

При обсуждении закона о краже леса частное землевладение самым бесстыдным образом про­водило в рейнском ландтаге свои эксплуататорские планы и шло даже дальше правительственного законопроекта. Маркс выступил тогда с резкой критикой в защиту «политически и социально обездоленной массы» бедняков, но не с экономическими, а с правовыми обоснованиями. Он тре­бовал сохранения за бедняками их обычного права и усматривал основу его в неустойчивом ха­рактере некоторых видов собственности, не составляющих ни исключительно частного, ни ис­ключительно общего владения, — они представляют собой то соединение частного права с об­щим, которое мы видим во всех учреждениях средневековья. Разум упразднил эти промежуточ­ные, неустойчивые виды собственности, применив к ним взятые из римского права категории от­влеченного гражданского права.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 248. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

69

Но в обычном праве, которого держатся беднейшие классы населения, живет инстинктивное пра­вовое чувство. Корни его — положительные и законные.

В смысле исторического понимания эта серия статей Маркса носит еще «несколько неустойчи­вый характер», однако несмотря на это, или, вернее, именно этим, она показывает, что в конечном счете пробудило в Марксе великого борца за «беднейшие классы». В ею описании подлости лесо-владельцев, попиравших логику и разум, закон и право, а также в значительной степени и интере­сы государства, в его рассказах о том, как они наживались за счет бедняков, чувствуется глубокое возмущение тем, что «для обеспечения своей власти над нарушителями лесных правил ландтаг не только переломал праву руки и ноги, но еще пронзил ему сердце»¹. На этом примере Маркс хотел показать, чего можно ожидать от сословного представительства частных интересов, если бы его серьезно призвали к делу законодательства.

При этом Маркс все еще крепко держался гегелевской философии права и государства. Но он не уподоблялся правоверным последователям Гегеля, не восхвалял прусское государство, возводя его в идеал. Гегельянство его заключалось в том, что он применял к прусскому государству мерку идеального государства, которое вытекало из философских предпосылок Гегеля. Маркс рассмат­ривал государство как большой организм, в котором осуществляется правовая, политическая и нравственная свобода и в котором отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повину­ется лишь естественным законам собственного человеческого разума. При помощи этого принци­па Маркс оказался еще в состоянии справиться с дебатами ландтага по поводу закона о краже ле­са; он справился бы в том же духе и с четвертой статьей, обсуждавшей закон против браконьерст­ва. Но в пятой статье, которая должна была венчать все здание и поставить вопрос о дроблении земельной собственности — эту «проблему жизни во всем ее естественном величии», — такая точка зрения сказалась бы уже неприменимой.

Вместе с буржуазией Рейнской провинции Маркс стоял за свободный дележ земли. Ограничить свободу крестьянина в дележе земли значило бы присоединить к его физической нищете еще и правовую. Но правовая точка зрения не решала вопроса. Французский социализм давно указывал на то, что неограниченное дробление земельных участков создает беспомощный пролетариат, и ставил такое дробление на одну доску с атомистическим обособлением ремесел. Поскольку Маркс хотел заниматься этим вопросом, он непременно должен был выяснить свое отношение к социа­лизму.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 1, стр. 158. — Ред.

70

ГЛАВА ВТОРАЯ

Маркс, конечно, сознавал эту необходимость и, разумеется, не уклонился бы от нее, если бы выполнил полностью весь план своих работ в «Rheinische Zeitung». Но это не осуществилось. Ко­гда печаталась его третья статья в «Rheinische Zeitung», Маркс был уже редактором этой газеты и столкнулся лицом к лицу в самой жизни с загадкой социализма, прежде чем успел разрешить ее теоретически.

ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ БОРЬБЫ

В течение лета «Rheinische Zeitung» предприняла несколько небольших экскурсов в область со­циальных вопросов — по всей вероятности, по инициативе Мозеса Гесса. Один раз она перепеча­тала из журнала Вейтлинга статью о берлинских жилищах, относя ее «к важному злободневному вопросу». В другой раз, печатая отчет о съезде ученых в Страсбурге, на котором также обсужда­лись социалистические вопросы, газета прибавила ничего не значащее примечание, что если не­имущие домогаются богатств, которыми владеет среднее сословие, то это можно сравнить с борь­бой средних классов против дворянства в 1789 г.; но на этот раз вопрос будет разрешен мирным путем.

Но и этих невинных поводов достаточно было для аугсбургской «Allgemeine Zeitung» («Всеоб­щей газеты»), чтобы обвинить «Rheinische Zeitung» в заигрывании с коммунизмом. У нее самой совесть была нечиста по этой части: она опубликовала гораздо более сомнительные вещи, принад­лежащие перу Гейне, о французском социализме и коммунизме. «Allgemeine Zeitung» была един­ственным немецким органом, имевшим национальное и даже международное значение, a «Rheinische Zeitung» являлась угрозой ее господствующему положению. И хотя мотивы ее резких нападок были далеко не возвышенные, все же нападение сделано было зло и довольно искусно. Наряду с разными намеками насчет богатых купеческих сынков, которые в простоте души играют в социалистические идеи, отнюдь однако не собираясь разделить свое имущество с кёльнскими ремесленниками и грузчиками, было выдвинуто и более серьезное обвинение: «Allgemeine Zei-tung» доказывала, что надо иметь ребяческое представление о вещах, чтобы в экономически столь отсталой стране, как Германия, грозить среднему классу, едва начинающему свободно дышать, судьбой французского дворянства 1789 г.

Дать отпор этим злостным нападкам было первой задачей Маркса, когда он сделался редакто­ром, и задачей довольно затруднительной. У него не было никакого желания прикрывать писания, которые ему самому казались «благоглупостями», и в

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

71

то же время ему еще нечего было сказать о коммунизме по существу. Поэтому он старался по мере возможности перенести войну в лагерь противника, указывая на коммунистические поползнове­ния самой «Allgemeine Zeitung». Но он при этом честно сознавался, что «Rheinische Zeitung» не дано одной фразой одолеть задачи, над разрешением которых трудятся два народа. За коммуни­стическими идеями в их теперешней форме, писал он, газета не признает даже теоретической ре­альности, а следовательно, еще менее может желать их практического осуществления или же хотя бы считать его возможным. Но тем не менее она намерена подвергнуть их основательной критике «после упорного и углубленного изучения», ибо такие произведения, как труды Леру, Консидера-на и, в особенности, остроумную книгу Прудона нельзя критиковать на основании поверхностной минутной фантазии.

Правда, впоследствии Маркс говорил, что эта полемика отбила у него охоту к работе в «Rheinische Zeitung» и он «с жадностью» ухватился за возможность вновь вернуться к своей каби­нетной деятельности. Но при этом он, как это часто бывает с воспоминаниями, слишком прибли­зил причину к следствию. В то время Маркс был еще всей душой предан своей редакторской ра­боте, и она казалась ему настолько важной, что ради нее он даже порвал со всеми старыми бер­линскими товарищами. С ними не стоило уже много возиться, с тех пор как благодаря смягчению цензурной инструкции «Докторский клуб», где все же «процветали умственные интересы», пре­вратился в общество так называемых «Свободных». Там собирались чуть не все до-мартовские литераторы, проживавшие в прусской столице. Эти взбесившиеся филистеры разыгрывали там роль политических и социальных революционеров. То, что происходило в «Докторском клубе», тревожило Маркса еще летом; он говорил, что провозгласить себя свободным — это одно: это есть требование совести; но трубить о своей свободе на весь мир — значит искать дешевой славы, а это уже иное дело. К счастью, думал он, в Берлине Бруно Бауэр, он позаботится о том, чтобы по край­ней мере не делали «глупостей».

Маркс, к сожалению, ошибся. Кёппен, по-видимому, держался в стороне от бесчинств «Сво­бодных». Но Бруно Бауэр был заодно с ними и даже не стеснялся играть роль знаменосца в их скоморошествах. Уличные процессии нищих, которые они устраивали, скандальные выходки в кабаках и притонах, непристойное издевательство над беззащитным священником, которому Бру­но Бауэр во время венчания Штирнера подал медные кольца от своего вязаного кошелька и сказал, что они отлично могут заменить обручальные кольца, — все это делало «Свободных» предметом отчасти удивления, отчасти ужаса для пугливых

72

ГЛАВА ВТОРАЯ

филистеров. Но вместе с тем это непоправимо вредило делу, которому они якобы служили.

Такого рода проказы, достойные уличных мальчишек, отражались, конечно, самым губитель­ным образом на духовной деятельности «Свободных», и Марксу приходилось много возиться с их статьями, предназначенными для «Rheinische Zeitung». Многие из этих статей черкал красный ка­рандаш цензора, но, как писал Маркс Руге, «я сам позволил себе забраковать не меньше статей, чем цензор, ибо Мейен с компанией посылали нам кучи вздора, лишенного всякого смысла и пре­тендующего перевернуть мир; все это написано весьма неряшливо и приправлено крупицами ате­изма и коммунизма (которого эти господа никогда не изучали). При Рутенберге, с его полнейшей некритичностью, отсутствием самостоятельности и способностей, «Свободные» привыкли рас­сматривать «Rheinische Zeitung» как свой, послушный им орган, я же решил не допускать больше подобных словоизвержений на старый манер»¹. Такова была первая причина «омрачения берлин­ского неба», как выразился Маркс.

Окончательный разрыв произошел в ноябре 1842 г., когда Гервег и Руге приехали в Берлин. Гервег совершал в то время свою знаменитую триумфальную поездку по Германии. В Кёльне он познакомился и быстро подружился с Марксом, в Дрездене встретился с Руге и с ним вместе по­ехал в Берлин. Там им, вполне естественно, пришлись не по душе бесчинства «Свободных». Руге рассорился со своим сотрудником Бруно Бауэром, который хотел «убедить его в величайших не­лепостях», вроде того, что государство, собственность и семью следует считать упраздненными как понятия, причем совершенно неважно, что с ними будет в действительности. Не понравились «Свободные» и Гервегу, и за его неуважительное к ним отношение они отомстили поэту тем, что всячески вышучивали его известную аудиенцию у короля и помолвку с богатой наследницей.

Обе стороны пытались перенести свой спор в «Rheinische Zeitung». Гервег, с ведома и согласия Руге, просил поместить заметку, в которой признавал, что «Свободные», каждый в отдельности, — большей частью отличные люди, но прибавлял, что они, как он сам и Руге откровенно сказали им, своей политической романтикой, притязаниями на гениальность и бесцеремонным рекламиро­ванием себя вредят делу и партии свободы. Маркс поместил эту заметку в своей газете, после чего Мейен от лица «Свободных» стал засыпать его грубыми письмами.

Маркс отвечал вначале по существу, стараясь направить сотрудничество «Свободных» в газете на надлежащий путь: «Я вы-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 251. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

73

двинул перед ними требование: поменьше расплывчатых рассуждений, громких фраз, самодо­вольного любования собой и побольше определенности, побольше внимания к конкретной дейст­вительности, побольше знания дела. Я заявил, что считаю неподходящим, даже безнравственным, их прием — вводить контрабандой коммунистические и социалистические положения, т. е. новое мировоззрение, в случайные театральные рецензии и пр.; я потребовал совершенно иного и более основательного обсуждения коммунизма, раз уж речь идет об его обсуждении. Я выдвинул далее требование, чтобы религию критиковали больше в связи с критикой политического положения, чем политическое положение — в связи с религией, ибо это более соответствует самой сути газет­ного дела и уровню читающей публики; ведь религия сама по себе лишена содержания, ее истоки находятся не на небе, а на земле, и с уничтожением той извращенной реальности, теорией кото­рой она является, она гибнет сама собой. Наконец, я предложил им, что если уж говорить о фило­софии, то пусть они поменьше щеголяют вывеской «атеизма» (что напоминает детей, уверяющих всякого, желающего только их слушать, что они не боятся буки) и пусть лучше они пропаганди­руют содержание философии среди народа»¹. Из этих объяснений видно, какими принципами ру­ководствовался Маркс, редактируя «Rheinische Zeitung».

Однако, прежде чем его советы дошли по назначению, Маркс получил «наглое письмо» от Мейена с требованием не более не менее, как того, чтобы газета не, «проявляла сдержанность», а действовала «самым крайним образом», — иными словами, дала себя закрыть в угоду «Свобод­ным». Это, наконец, вывело Маркса из терпения, и он написал Руге: «От всего этого разит неверо­ятным тщеславием Мейена, не понимающего, как это для спасения политического органа можно пожертвовать несколькими берлинскими вертопрахами, и думающего вообще только о делах сво­ей клики...

Так как у нас теперь с утра до вечера ужаснейшие цензурные мучительства, переписка с мини­стерством, обер-президентские жалобы, обвинения в ландтаге, вопли акционеров и т. д. и т. д., а я остаюсь на посту только потому, что считаю своим долгом, насколько в моих силах, не дать наси­лию осуществить свои планы, — то Вы можете себе представить, что я несколько раздражен и что я ответил Мейену довольно резко»². Фактически это был разрыв со «Свободными», которые в по­литическом смысле все кончили более или менее печально — начиная от Бруно

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 252—253. — Ред. Там же, стр. 253. — Ред.

74

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бауэра, сделавшегося впоследствии сотрудником «Kreuzzeitung» («Крестовой газеты») и «Post» («Почты»), до Эдуарда Мейена: последний умер редактором «Danziger Zeitung» («Данцигской га­зеты») и сам, жалуясь, подтрунивал над своей загубленной жизнью, говоря, что ему дозволено из­деваться только над протестантскими ортодоксами¹, ибо критиковать папские буллы запрещает либеральный владелец газеты, опасаясь за подписчиков — католиков. Прочие «Свободные» при­строились в официозах или даже в официальных органах, как, например, Рутенберг, который не­сколько десятков лет спустя умер редактором «Preusischer Staats-Anzeiger» («Прусского государ­ственного вестника»).