ANEKDOTA» и «RHEINISCHE ZEITUNG» 4 глава

Все это Карл раскрыл своим родителям и закончил письмо просьбой о разрешении вернуться домой сейчас же, а не на пасху следующего года, как ему раньше позволил отец. Ему хотелось по­толковать с отцом о том, что душа его «в смятении». Только «милая близость» родителей помогла бы ему умиротворить «потревоженные призраки»^1.

Письмо это теперь драгоценно для нас, ибо в нем, как в зеркале, отразился Маркс, каким он был в молодые годы; но на родителей оно произвело неблагоприятное впечатление. Отец, уже прихва­рывавший в то время, вновь увидел перед собой «демона», которого издавна боялся в сыне. Он стал вдвойне страшиться этого призрака, с тех пор как полюбил «некую особу», как свое дитя, с тех пор как весьма почтенное семейство одобрило союз, по-ви-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 6—16. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

41

димому суливший любимому существу жизнь, полную опасностей, и весьма туманное будущее. Он никогда не был до такой степени упрям, чтобы предписывать сыну жизненный путь, лишь бы Карл избрал такой, который даст ему возможность выполнить «священный долг». Но отец видел перед собой только взбаламученное море без надежного места, где можно было бы бросить якорь.

И потому, несмотря на «слабость», которую он сознавал в себе больше чем кто-либо, Генрих Маркс решил «раз в жизни выказать суровость», и его ответ от 1 декабря¹, «суровый» в свойст­венной ему манере, написан в чрезвычайно преувеличенных выражениях вперемежку с горестны­ми вздохами. Отец спрашивал Карла, как он выполнил возложенную на него задачу, и тут же от­вечал сам: «Из рук вон плохо!!! Беспорядочное метанье из одной области знания в другую, тупое высиживание мыслей при тусклом свете ночника; одичалость в ученом ночном халате и с нечеса­ными волосами вместо одичалости за кружкой пива; отталкивающая нелюдимость и забвение вся­кого приличия, даже уважения к отцу. Искусство светского общения с людьми ограничено стена­ми грязной комнаты. Здесь, среди классического беспорядка, любовные письма Женни и доброже­лательные, быть может, писанные слезами увещания отца служат, вероятно, для раскуривания трубки, хотя и это лучше, чем если бы они по небрежности попали в руки посторонних». Тут пе­чаль обессилила отца, и, чтобы остаться беспощадным, он вынужден был подкрепиться пилюля­ми, прописанными ему доктором. Далее Карлу делается строгий выговор за неумение распоря­жаться деньгами: «Можно подумать, что мы крезы: за один год сынок изволил истратить чуть ли не 700 талеров, тогда как богачи не тратят и 500». Конечно, Карл не мот и не кутила, но разве мо­жет человек, который чуть ли не каждую неделю изобретает новые системы и разрушает старые, заниматься такими пустяками? Его наверное надувают на каждом шагу, и всякий, кому только не лень, запускает руку в его карман.

Дальше следуют еще рассуждения в таком же духе, и письмо заканчивается неумолимым отка­зом в разрешении приехать домой.

«Ехать сюда в данный момент нелепо. Я знаю, что ты все равно неаккуратно посещаешь лек­ции, хотя, вероятно, платишь за них, но я хочу по крайней мере соблюсти внешнее приличие. Я не раб общественного мнения, но и не люблю злословия на мой счет». На пасхальные каникулы Карл может приехать, или даже дней на десять раньше, так как его отец не педант.

Во всех этих жалобах звучал укор сыну в бессердечности. И впоследствии Маркса не раз в этом укоряли, а так как здесь

У Меринга неточность: письмо Генриха Маркса датировано 9 декабря. — Ред.

42

ГЛАВА ВТОРАЯ

этот упрек был брошен в первый раз и, пожалуй, с наибольшим основанием, то лучше сразу ска­зать по этому поводу то немногое, что необходимо сказать. Модный лозунг «право изживать себя» изобретен нашей изощренной культурой, чтобы прикрасить трусливый эгоизм. Этот лозунг, ко­нечно, не является удовлетворительным ответом, так же как более старого происхождения слова о «правах гения», который может позволить себе больше, чем обыкновенные смертные. Наоборот, источником неутомимой борьбы за высшее познание являлась у Карла Маркса его глубочайшая восприимчивость. Он был «недостаточно толстокож», как он сам однажды резко выразился, чтобы повернуться спиной к «страдающему человечеству», или, как высказал ту же мысль Гуттен: бог для того обременил его душой, чтобы каждая боль болела у него сильнее, чтобы каждое горе он принимал ближе к сердцу, чем другие люди. Никто не сделал так много, как Карл Маркс, для того чтобы вырвать с корнем «страдания человечества». Его плавание в открытом море было сплошь бурным: корабль его вечно страдал от непогоды, от ураганного огня неприятеля, и хотя флаг его всегда гордо развевался на мачте, но жизнь на борту этого корабля не была легкой и спокойной ни для команды, ни для капитана.

Поэтому отнюдь нельзя сказать, что Маркс был равнодушен к своим близким. Боевой дух мог заглушить в нем на время голос сердца, но не подавить его окончательно. Часто, уже в зрелом воз­расте, Маркс с болью жаловался, что под гнетом его сурового жизненного удела те, которые ему всех ближе, страдают больше, чем он сам. И молодой студент не остался глух к жалобам отца: он отказался не только от немедленной поездки в Трир, но не приехал и на пасхальные каникулы, что огорчило его мать, но весьма порадовало отца, гнев и досада которого скоро почти улеглись. Правда, жалобы слышатся и в последующих письмах отца, но он уже отказывается от преувеличе­ний. Отец сам признает, что в искусстве отвлеченных рассуждений ему не по силам состязаться с Карлом; для того же, чтобы изучать терминологию, прежде чем проникнуть в святилище, он слишком стар. Только в одном пункте, писал он, не поможет никакая трансцендентность, а как раз в этом вопросе — в вопросе о презренном металле — сын благоразумно хранит гордое молчание. По-видимому, Карл все еще не понимает ценности денег для семейного человека. Но, заявляет отец, из-за усталости он «готов сложить оружие». Смысл этих слов был более серьезен, чем можно было предположить по легкому юмору, который вновь сквозил в строках его письма.

Письмо помечено 10 февраля 1838 г.; Генрих Маркс только что поднялся после болезни, про­лежав пять недель в постели. Но улучшение было непродолжительное: недуг — по-видимому, бо­лезнь печени — вернулся снова, и три месяца спустя, 10 мая 1838 г., отец Карла Маркса скончал­ся. Смерть пришла вовремя и избавила

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

43

сразу родительское сердце от огорчении и разочарований, которые разбивали бы его по частям.

Карл Маркс всегда с нежной признательностью вспоминал об отце. И как отец хранил глубоко в сердце любовь к сыну, так и образ отца жил в душе сына до самой могилы.

МЛАДОГЕГЕЛЬЯНЦЫ

С весны 1838 г., когда он потерял отца, Карл Маркс прожил в Берлине еще три года. Все это время он вращался среди членов «Докторского клуба», умственная жизнь которого открыла ему дорогу к гегелевской философии.

Учение Гегеля тогда считалось еще прусской государственной философией. Министр по делам просвещения Альтенштейн и тайный советник при нем Иоганн Шульце взяли это учение под свое высокое покровительство. Гегель возвеличивал государство как воплощение нравственной идеи, как абсолютно разумное и абсолютную самоцель. Этим он присваивал ему высшие права по от­ношению к отдельным личностям, для которых верховный долг — быть членами государства. Это учение о государстве приходилось чрезвычайно по душе прусской бюрократии, оно бросало оза­ряющий свет даже на грехи такого рода, как травля «демагогов»^1.

Гегель в своей философии вовсе не занимался лицемерием. Тот факт, что монархия, в которой государственные чиновники трудятся каждый по мере своих сил, казалась ему идеальнейшей формой правления, объясняется уровнем политического развития самого Гегеля. Все же он считал необходимым некоторое косвенное участие господствующих классов в делах правления, однако со строгим сословным ограничением. О всеобщем народном представительстве в современном конституционном смысле он не хотел и слышать, подобно прусскому королю и его оракулу Мет-терниху.

Но система, которую Гегель смастерил лично для себя, находилась в непримиримом противо­речии с диалектическим методом, который он проповедовал как философ. Вместе с понятием бы­тия дано и понятие небытия, а из борьбы обоих возникает высшее понятие становления. Все суще­ствует и в то же время не существует, ибо все течет, все постоянно изменяется, непрерывно возни­кает и проходит. История для Гегеля есть также непрерывно преобразующийся, восходящий от низшего к высшему процесс развития. И этот процесс Гегель с его универсальной образованно­стью пытался проследить в самых различных областях исторической науки,

Так реакционеры называли участников либерально-демократического движения в Германии. — Ред.

ГЛАВА ВТОРАЯ

правда, лишь в форме, соответствующей его идеалистическому мировоззрению: с точки зрения Гегеля исторические события представляют собой разные ступени развития абсолютной идеи; ее он считал животворящей душой всего мира, никак иначе эту абсолютную идею не определяя.

Таким образом, союз между философией Гегеля и государством Фридрихов Вильгельмов был скорее браком по расчету. Он длился лишь до тех пор, пока обе стороны признавали его целесооб­разность. Так дело приблизительно и обстояло в дни карлсбадских постановлений¹ и преследова­ния «демагогов». Но уже июльская революция 1830 г. дала такой сильный толчок европейскому развитию, что метод Гегеля оказался несравненно состоятельнее его системы. Как только даже те слабые отголоски июльской революции, которые появились в Германии, были задушены и над страной поэтов и мыслителей снова навис могильный покой, прусское юнкерство поспешило еще раз сыграть против современной философии на старом хламе средневековой романтики. Это было тем легче для него, что восхищение Гегелем исходило не столько от самого прусского юнкерства, сколько от более или менее просвещенной бюрократии. В самом деле, Гегель при всем возвеличе­нии чиновничьего государства нисколько не способствовал поддержке религиозных верований в народе — этой альфе и омеге традиций феодалов и в конечном счете всех эксплуататорских клас­сов.

На религиозной почве и произошло первое столкновение. Гегель полагал, что рассказы из свя­щенного писания следует рассматривать как светскую литературу и что знание реальных фактов из действительной жизни ничего общего с верой не имеет. Ученик же его, молодой шваб Давид Штраус, со своей стороны принял всерьез слова учителя: он требовал, чтобы евангельские расска­зы были подвергнуты исторической критике. Правомерность этого требования он доказал своей книгой «Жизнь Иисуса», которая вышла в свет в 1835 г. и произвела огромное впечатление. Тем самым Штраус примкнул к буржуазному Просвещению, о действительном «свете» которого так презрительно отзывался Гегель. Но дар диалектического мышления помог Штраусу поставить во­прос несравненно глубже, чем ставил его старик Реймарус, лессинговский «Неназванный». Штра­ус уже не усматривал в христианстве простого обмана и в апостолах — шайки мошенников, а объ­яснял мифическую часть евангелия бессознательным творчеством первых христианских общин. Но все же многое в евангелии он еще признавал историческим повествованием о жизни Иисуса, а самого

¹ Реакционные постановления, выработанные в августе 1819 г. в Карлсбаде (Карловы Вары) на конференции пред­ставителей государств Германского союза, устанавливавшие предварительную цензуру, надзор над университетами, запрещение студенческих обществ и усиление репрессий против «демагогов». — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

45

Иисуса считал исторической личностью. Во всех крупнейших событиях жизни Христа Штраус на­ходил зерно исторической правды.

В политическом смысле Штраус был совершенно безобиден и оставался вне политики до конца жизни. Несколько резче звучала политическая нота в «Hallische Jahrbucher» («Галлеском ежегод­нике»), органе младогегельянцев, основанном Арнольдом Руге и Теодором Эхтермейером в 1838 г. Журнал этот, правда, тоже посвящен был литературе и философии и являлся вначале толь­ко противовесом берлинскому «Jahrbucher fur wissenschaftliche Kritik» («Ежегоднику научной кри­тики»), заржавленному органу правых гегельянцев. Арнольд Руге, перед которым скоро отступил на второй план рано умерший Эхтермейер, в прошлом принимал уже участие в студенческом движении и в годину безумной травли «демагогов» поплатился шестилетним тюремным заключе­нием в Кепенике и Кольберге. Руге, впрочем, не отнесся к своей судьбе трагично. Получив приват-доцентуру в Галле, он выгодно женился и обеспечил себе полный достаток, что побудило его, во­преки всему, признать прусский государственный строй справедливым и свободным. Руге в сущ­ности ничего не имел против того, чтобы на нем оправдалась злая шутка старопрусских мандари­нов, уверявших, будто в Пруссии никто так быстро не делает карьеры, как обращенный «демагог». Этого, однако, не случилось.

Руге не был самостоятельным мыслителем, а тем более революционером; но он был честолю­бив, образован, трудолюбив и обладал боевым задором как раз в той мере, какая требуется для хо­рошего руководства научным периодическим органом. Он сам однажды не без меткости назвал себя оптовым торговцем в области духа. «Hallische Jahrbucher» сделался под его редакторством сборным пунктом для всех беспокойных умов, которые обладали мало приятным с точки зрения государственного порядка умением вносить живую струю в прессу. Давид Штраус привлекал чи­тателей несравненно больше, чем все богословы, с пеной у рта отстаивавшие божественную непо­грешимость евангелия. Хотя сам Руге уверял, что его журнал остается «гегельянски-христианским и гегельянски-прусским», но министр по делам просвещения Альтенштейн, и без того прижатый к стене романтической реакцией¹, не верил в его миролюбие и не внял неотступной просьбе Руге о зачислении его на государственную службу в знак признания его заслуг. Тогда мудрый «Hallische Jahrbucher» снова проникся сознанием необходимости разбить оковы, которые держали в плену прусскую свободу и правосудие.

¹ Романтическая реакция — направление в общественно-политической жизни Германии в первой половине XIX в., идеализировавшее порядки и нравы средневековья. — Ред.

46

ГЛАВА ВТОРАЯ

К числу сотрудников «Hallische Jahrbucher» принадлежали и берлинские младогегельянцы, сре­ди которых Карл Маркс провел три года своей молодости. «Докторский клуб» состоял из доцен­тов, учителей и писателей. Все это были люди в расцвете лет и сил. Рутенберг, которого Карл Маркс в одном из писем к отцу назвал «самым близким» своим другом в Берлине, преподавал гео­графию в берлинском кадетском корпусе. Его уволили будто бы за то, что он однажды утром был подобран пьяным в канаве, а на самом деле потому, что его заподозрили в писании «неблагонаме­ренных» статей в лейпцигских или гамбургских газетах. Эдуард Мейен сотрудничал в одном не­долго просуществовавшем журнале, где Маркс поместил два своих стихотворения, к счастью, единственных увидевших свет¹. Не выяснено в точности, входил ли в состав этого кружка уже в те годы, когда Маркс был студентом Берлинского университета, также и Макс Штирнер, препода­вавший в женской школе. Прямых доказательств личного знакомства Маркса с Штирнером не имеется. Вопрос этот и не представляет большого интереса: какой-либо духовной общности меж­ду ними никогда не было. Действительно же большое влияние оказали на Маркса наиболее вы­дающиеся члены «Докторского клуба»: Бруно Бауэр, приват-доцент Берлинского университета, и Карл Фридрих Кёппен, преподаватель реального училища в Доротеенштадте.

Карлу Марксу едва исполнилось двадцать лет, когда он примкнул к «Докторскому клубу». Но, как это часто бывало и в позднейшие годы его жизни, вступив в новый круг людей, он сразу сде­лался его духовным центром. Бауэр и Кёппен были старше его лет на десять, но они скоро призна­ли умственное превосходство Маркса и не желали себе лучшего боевого товарища, чем этот юно­ша, который еще многому мог научиться и действительно научился у них. «Своему другу, Карлу Генриху Марксу из Трира» посвятил Кёппен неистовый памфлет, выпущенный им в 1840 г. по по­воду столетней годовщины со дня рождения короля Фридриха Прусского^2.

Кёппен был на редкость талантливый историк, о чем и ныне свидетельствуют его статьи в «Hallische Jahrbucher»; ему мы обязаны первой подлинно исторической оценкой эпохи красного террора в великой французской революции. Он очень верно и удачно критиковал современных ему историков: Лео, Ранке, Раумера, Шлоссера. Он и сам пробовал силы в различных отраслях ис­торического исследования — от литературного введения в нордическую мифологию, достойного занять место рядом с исследова-

¹ Имеются в виду «Неистовые песни» К. Маркса, напечатанные в берлинском журнале «Athenaum» («Атенеум») в
1841 г. — Ред.

² Имеется в виду книга Кёппена «Friedrich der Grosse und seine Widersacher» («Фридрих Великий и его противни­
ки»). — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

47

ниями Якоба Гримма и Людвига Уланда, до большой книги о Будде, которую хвалил и Шопенгау­эр, вообще не жаловавший старого гегельянца. Если такой умный человек, как Кёппен, жаждал, чтобы «возродился дух» злейшего деспота прусской истории и «огненным мечом истребил всех противников, препятствующих нам войти в страну обетованную», то это показывает, в каком странном мире перевернутых понятий жили берлинские младогегельянцы.

При этом, однако, не следует забывать о двух обстоятельствах. Романтическая реакция и все, что примыкало к ней, всячески старались очернить память «старого Фрица». Это был, как выра­жался Кёппен, «ужасающий кошачий концерт: старо- и новозаветные трубы, назидательные вар­ганы и нравоучительные волынки, исторические фаготы и прочая дрянь, в том числе гимны сво­боде, распеваемые древнетевтонским пивным басом». А кроме того, тогда еще не существовало ни одного критического научного исследования, которое хотя бы попыталось дать справедливую оценку жизни и деятельности этого прусского короля. Впрочем, такого исследования и не могло быть, так как главнейшие источники, по которым можно было бы воссоздать его историю, еще не были открыты для пользования. Фридриха считали «просвещенным» государем, и поэтому одни ненавидели его, а другие восхищались им.

Действительной целью, которую преследовал Кёппен в своем памфлете, был возврат к Просве­щению XVIII века. Руге говорил о Бауэре, Кёппене и Марксе, что их отличительным признаком является связь с буржуазным Просвещением. Они представляли собой философскую партию Го­ры¹ и чертили грозное «Мене, текел, фарес» на немецком грозовом небе. Кёппен опровергал «по­шлые тирады» против философии XVIII века, доказывал, что хотя немецкие деятели просвещения и скучны, но мы все же многим обязаны им; беда лишь в том, что они были недостаточно просве­щенными. Кёппен старался втолковать это главным образом тупым почитателям Гегеля, «каю­щимся идеологам», «старым браминам логики», которые, поджав под себя ноги, восседали в веч­ной неподвижности, однообразно бормотали себе под нос, перечитывая снова и снова три священ­ные книги Вед, и лишь бросали время от времени похотливые взгляды в сторону пляшущих бая­дерок. Неудивительно, что в органе правых гегельянцев Варнхаген назвал памфлет Кёппена «омерзительным». Его особенно задел грубый отзыв Кёппена о «болотных кротах», этих червях без религии, без отечества, без убеждений, без совести, без сердца, ни теплых, ни холодных, не умеющих ни скорбеть,

¹ Гора (монтаньяры) — революционно-демократическая группировка в Конвенте во время французской буржуаз­ной революции конца XVIII века. — Ред.

48

ГЛАВА ВТОРАЯ

ни радоваться, ни любить, ни ненавидеть, не верующих ни в бога, ни в черта, о жалких людишках, которые бродят перед вратами ада, ибо их не хотят впустить даже в ад — до такой степени они ничтожны.

Кёппен прославлял «великого монарха» только как «великого философа», но при этом попал впросак в большей степени, чем было допустимо даже при тогдашней малой осведомленности. Он писал: «Фридрих не обладал, подобно Канту, двойным разумом: теоретическим, — выступавшим довольно искренно и смело со всеми своими сомнениями, вопросами и отрицаниями, и практиче­ским, — играющим роль как бы официально поставленного над первым опекуна, который загла­живает его грехи и утаивает его студенческие проказы. Только самый незрелый ученик способен утверждать, что теоретически-философский разум Фридриха крайне трансцендентен по сравне­нию с королевски-практическим и что старый Фриц нередко забывал об отшельнике из Сан-Суси¹. В нем, напротив, король никогда не отставал от философа»². В настоящее время всякий, кто риск­нул бы повторить это утверждение Кёппена, уличил бы себя тем самым в ученической незрелости даже с точки зрения прусской исторической науки. Но и для 1840 г. было большим промахом по­ставить просветительную работу целой жизни такого человека, как Кант, ниже просветительских забав деспота Боруссии³, которым он предавался при участии французских эстетов, унижавшихся до роли его придворных шутов.

В этом промахе Кёппена сказались разобщенность, скудость и пустота берлинской жизни, во­обще пагубно отражавшейся на тамошних младогегельянцах. Это особенно сильно и сказалось у Кёппена на его написанном с глубокою искренностью боевом памфлете, хотя он, казалось бы, должен был проявить большую устойчивость, чем остальные. В Берлине буржуазное самосозна­ние не имело еще той могучей опоры, какую в Рейнской провинции ему создавала уже сильно раз­витая промышленность. И когда борьба перешла на практическую почву, прусская столица оказа­лась на заднем плане по сравнению не только с Кёльном, но и с Лейпцигом и даже Кёнигсбергом. «Они воображают, будто пользуются невесть какой свободой, — писал о тогдашних берлинцах житель Восточной Пруссии Валесроде, — позволяя себе, на манер ротозеев, вышучивать в кафе видных сановников, короля, текущие события и т. п.». Берлин был прежде всего городом военных и резиденцией монарха, и его мелкобуржуазное население

¹ Загородный дворец Фридриха II.— Ред.

² См. С. F. Корреп, Friedrich der Grosse und seine Widersacher, Leipzig, 1840, S. 13—14 (К. Ф. Кёппен, Фридрих Ве­
ликий и его противники. Лейпциг 1840, стр. 13—14). — Ред.

³ Латинское название Пруссии. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

49

мстило злобными мелочными сплетнями за свое трусливое раболепство при виде придворной ка­реты. Очагом такого рода оппозиции был сплетнический салон того самого Варнхагена, который открещивался даже от такого просвещения, каким являлось просветительство Фридриха, как его понимал Кёппен.

Нет никаких сомнений, что юный Маркс разделял взгляды, высказанные в памфлете, в котором впервые с почетом было названо публике его имя. С Кёппеном он был очень близок и позаимство­вал многие писательские приемы у старшего товарища. Они и впоследствии остались добрыми друзьями, хотя пути их скоро разошлись. Когда Маркс двадцать лет спустя посетил Берлин, он нашел Кёппена «все тем же старым Кёппеном», и они весело отпраздновали встречу. Некоторое время спустя, в 1863 г., Кёппен умер.

ФИЛОСОФИЯ САМОСОЗНАНИЯ

Подлинным главой берлинских младогегельянцев был, однако, не Кёппен, а Бруно Бауэр. Как самый выдающийся ученик Гегеля он и пользовался соответственным почетом, особенно когда с высокомерием умозрительного философа ополчился на швабскую манеру Штрауса в «Жизни Ии­суса» и получил от Штрауса резкий отпор. Министр по делам просвещения Альтенштейн взял под свою защиту его многообещавший талант.

При всем том Бруно Бауэр не был честолюбцем, и Штраус ошибался, пророча ему, что он кон­чит «окостенелой схоластикой» ортодоксального вождя Генгстенберга. Напротив, летом 1839 г. у Бруно Бауэра завязалась литературная полемика с Генгстенбергом, который хотел возвести ветхо­заветного бога мести и гнева в сан бога христиан. Спор их, правда, не выходил за пределы акаде­мической полемики; все же ослабевший под старость и запуганный Альтенштейн предпочел уб­рать своего любимца подальше от подозрительных — столь же мстительных, сколь и правоверных — ортодоксов. Осенью 1839 г. он послал Бруно Бауэра в Боннский университет приват-доцентом с намерением не далее чем через год произвести его в профессора.

Но Бруно Бауэр, как это особенно видно из его писем к Марксу, переживал в то время идейную эволюцию, которая завела его гораздо дальше, чем Штрауса. Он приступил к критике евангелия и смел с лица земли последние развалины здания, еще сохраненные Штраусом. Бруно Бауэр утвер­ждал, что во всех четырех евангелиях нет ни единого атома исторической правды и что все опи­санное в них — вольное литературное творчество евангелистов. Далее он доказывал, что христи­анство, ставшее мировой религией, не было навязано древнему греко-римскому миру, а было его собственным созданием. Этим Бауэр проложил

50

ГЛАВА ВТОРАЯ

единственно возможный путь для научного исследования возникновения христианства. Недаром модный и салонный придворный богослов Гарнак, причесывая в настоящее время евангелие в ин­тересах господствующих классов, не постеснялся обозвать «жалким» прогресс, достигнутый на указанном Бруно Бауэром пути.

В то время, когда эти мысли созревали в голове Бруно Бауэра, Карл Маркс был его неразлуч­ным спутником. Сам Бауэр видел в друге, который был моложе его на девять лет, наиболее спо­собного боевого товарища. Не успел он обжиться в Бонне, как начал настойчиво звать туда и Мар­кса. Профессорский клуб в Бонне, — писал Бауэр, — «чистейшей воды филистерия» в сравнении с берлинским «Докторским клубом», в котором все же больше духовных интересов. И в Бонне он много смеется, но еще ни разу не смеялся так, как в Берлине, когда просто ходил с Марксом по улицам, Бауэр торопил Маркса сдать скорее свой «пустячный экзамен», для которого нужно толь­ко прочесть Аристотеля, Спинозу, Лейбница и больше ничего. Не стоит долго возиться с таким вздором и относиться серьезно к сущему фарсу. С боннскими философами, писал он, Маркс спра­вится шутя, а главное — необходимо теперь же, не откладывая, начать издавать вдвоем радикаль­ный журнал. Берлинское пустословие и пресность «Hallische Jahrbucher» становятся невыносимы­ми; жаль Руге, но почему он не вышвырнет из своего журнала всю эту мелюзгу?

Тон этих писем иногда был довольно революционным, но Бауэр всегда имел в виду только фи­лософскую революцию и рассчитывал скорее на содействие, нежели на противодействие государ­ственной власти. Еще в декабре 1839 г. он писал Марксу, что Пруссии, по-видимому, суждено ид­ти вперед лишь при помощи иенских битв¹, причем таковые не должны непременно происходить на полях, усеянных трупами. Несколько месяцев спустя, когда умер его покровитель Альтенштейн и почти одновременно с ним старый король², Бауэр стал взывать к высшей идее германской госу­дарственности, к семейным традициям правящей династии Гогенцоллернов, которые уже в тече­ние четырех столетий не щадя сил стараются установить надлежащие отношения между церковью и государством. Бауэр заявил, что наука будет неустанно отстаивать идею государства от посяга­тельств церкви: государство может иногда заблуждаться и относиться к науке подозрительно, да­же прибегать к насильственным мерам, но ему присуще быть разумным, и заблуждения его длятся недолго. На это изъявление преданности новый король ответил тем, что назначил преемником Альтенштейна правоверного реакционера Эйх-

¹ В битве при Иене (1806 г.) прусская армия была разгромлена войсками Наполеона. Это поражение ускорило про­
ведение в Пруссии некоторых буржуазных реформ (1807—1812 гг.). — Ред.

² Фридрих Вильгельм III. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

51

хорна; последний же поспешил пожертвовать свободой науки, поскольку она зависит от государ­ства, т. е. академической свободой, чтобы удовлетворить домогательства церкви.

Политическая беспочвенность была присуща Бауэру гораздо более, чем Кёппену, который мог ошибаться относительно одного Гогенцоллерна, переросшего мерку своей семьи, но никак не от­носительно «семейных традиций» этой династии. Кёппен не завяз так глубоко в гегелевской идео­логии, как Бауэр. Не следует, однако, упускать из виду, что политическая близорукость Бауэра яв­ляется лишь оборотной стороной его философской прозорливости. Он видел в евангелии духов­ный осадок той эпохи, в которую оно возникло. С чисто идеологической точки зрения он был лишь последователен, полагая, что если христианство с его мутью греко-римской философии мог­ло преодолеть античную культуру, то легче будет стряхнуть с себя бремя христианско-германской культуры при помощи ясной и свободной критики, представленной новейшей диалектикой.

Эту внушительную убежденность давала ему философия самосознания. Под таким названием сплотились некогда греческие философские школы, возникшие в период национального упадка Греции и наиболее способствовавшие оплодотворению христианской религии: скептики, эпику­рейцы и стоики. По умозрительной глубине они не могли состязаться с Платоном, а по универ­сальности знаний — с Аристотелем, и поэтому Гегель относился к ним довольно презрительно. Их общей целью было освободить единичную личность, оторванную катастрофой от всего, что ее раньше связывало и поддерживало, дать ей независимость от всего внешнего и сосредоточить ее интересы на собственной внутренней жизни, научить ее искать счастья в умственном и душевном спокойствии, незыблемом, даже если целый мир рушится на голову.