ANEKDOTA» и «RHEINISCHE ZEITUNG» 5 глава

Но на развалинах погибшего мира, говорит Бауэр, измученное «я» как единственная сила испу­галось самого себя и выделило свое самосознание, противопоставив его себе как чуждое всемогу­щество. Повелителю мира в Риме, присвоившему себе все права, властелину жизни и смерти, оно дало брата — правда, враждебного, но все-таки брата — в евангельском господе, который одним дуновением своим побеждает законы природы и своих врагов и уже на земле провозглашает себя царем и судией мира. Однако человечество воспиталось под игом христианства лишь затем, чтобы еще основательнее подготовить путь к свободе и глубже объять ее, когда она, наконец, будет за­воевана: вернувшееся к самому себе, само себя понявшее и постигшее свою сущность бесконечное самосознание имеет власть над созданиями своего самоотчуждения.

Отбросив иносказательность тогдашней философской речи, можно понятнее и проще объяс­нить, что именно привлекало

52

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бауэра, Кёппена и Маркса в греческой философии самосознания. В сущности они и через нее примыкали к буржуазному Просвещению. Старогреческие школы самосознания имели далеко не таких гениальных представителей, как древнейшие натурфилософы в лице Демокрита и Гераклита или позднее представители умозрительной философии в Аристотеле и Платоне, но все же они сыграли крупную историческую роль. Они открыли человеческому духу далекие горизонты, сло­мали национальные рамки эллинизма, разбили социальные грани рабства, в узах которого еще на­ходились и Аристотель и Платон. Они оплодотворили первобытное христианство, религию стра­дающих и угнетенных, которая, лишь переродившись в церковь эксплуататоров и угнетателей, признала авторитет Платона и Аристотеля. Как ни отрицательно относился Гегель к философии самосознания, но и он признавал большое значение внутренней свободы личности среди беспро­светного гнета римского мирового владычества, когда грубой рукой было сметено все прекрасное и благородное в духовной индивидуальности. Поэтому уже буржуазное Просвещение XVIII века приняло на вооружение греческую философию самосознания, сомнения скептиков, вражду к рели­гии эпикурейцев и республиканские взгляды стоиков.

Кёппен берет ту же ноту, говоря о своем герое эпохи Просвещения, короле Фридрихе: «Эпику­рейство, стоицизм и скептицизм — нервы, мускулы и внутренности античного организма; их есте­ственное, непосредственное единство обусловливало красоту и нравственность древности, и они распались, когда распался этот организм. Все эти три учения Фридрих воспринял и претворил в себе с изумительной силой. Они легли в основу его мировоззрения, его характера и жизни». И то­му, что Кёппен говорит здесь о связи этих трех философских систем с греческой жизнью, Маркс придавал «более глубокий смысл». Сам он, конечно, иначе подходил к проблеме, занимавшей его не меньше, чем его старших друзей. Он не искал «человеческого самосознания как верховного божества», кроме же него да не будет иного, ни в искажающем вогнутом зеркале религии, ни в до­сужем философствовании деспота, а предпочел обратиться к историческим источникам этой фи­лософии, в которой и он видел ключ к подлинной истории греческого духа.

ДОКТОРСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ

Когда осенью 1839 г. Бруно Бауэр убеждал Маркса сдать, наконец, «пустячный экзамен», он имел некоторое основание выражать нетерпение, ибо Маркс пробыл в университете уже восемь семестров. Но вряд ли он предполагал, что Маркс действительно

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

53

боится этого экзамена: иначе он не был бы уверен, что его юный друг с налета разобьет в пух и прах боннских профессоров философии.

Характерной чертой Маркса и в то время и до конца его жизни было то, что неутолимая жажда знания заставляла его быстро набрасываться на самые трудные проблемы, а неумолимая самокри­тика мешала ему столь же быстро преодолевать их. Работая таким образом, он, по-видимому, оку­нулся в самую глубь греческой философии. Уяснить же себе вполне хотя бы только три системы самосознания было не так легко, чтобы справиться с этим в несколько семестров. Бауэр, сам рабо­тавший необычайно быстро — слишком быстро для долговечности его произведений, — недоста­точно оценил это. Но даже Энгельс, более чуткий в этом отношении, все же впоследствии выра­жал подчас нетерпение, когда Маркс погружался в беспредельную самокритику.

И помимо того в «пустячном экзамене» оказалась другого рода сложность — если не для Бау­эра, то для Маркса. Еще при жизни отца Маркс решил посвятить себя науке, что не устраняло полностью необходимость приобрести практическую профессию. Однако со смертью Альтен-штейна исчезла самая заманчивая сторона «профессорства», более всего искупавшая многочис­ленные теневые стороны его, т. е. сравнительная свобода философствования с университетской кафедры. А как мало других преимуществ давал академический парик, об этом весьма красноре­чиво писал и Бауэр из Бонна.

Вскоре Бауэру пришлось самому впервые изведать «независимость» прусского профессора в области научных исследований. После смерти Альтенштейна в мае 1840 г. министерством по де­лам просвещения управлял в течение нескольких месяцев заведующий делами министерства Ла-денберг. Он настолько уважал память своего старого начальника, что хотел исполнить данное им обещание и пытался провести Бауэра в профессора Боннского университета. Но затем министром по делам просвещения был назначен Эйххорн, и богословский факультет в Бонне отказался при­нять в свою среду Бауэра, ссылаясь на то, что это нарушило бы его единство. Отказ был предъяв­лен с той «геройской» отвагой, которую немецкие профессора всегда готовы проявить, когда они могут быть уверены в том, что высшее начальство втайне одобряет их.

Бауэру сообщили об этом решении факультета как раз перед его возвращением в Бонн из Бер­лина, где он проводил осенние каникулы. Тогда в кругу его друзей стали обсуждать вопрос, не знаменует ли это непоправимый разрыв между религией и наукой и совместима ли с совестью служителя науки принадлежность к богословскому факультету. Но сам Бауэр упорствовал в своем оптимизме по отношению к прусскому государственному строю и

54

ГЛАВА ВТОРАЯ

отклонил официозное предложение заняться литературным трудом и принимать поддержку из го­сударственных средств. Он вернулся в Бонн полный боевого задора и надеялся, что совместно с Марксом, который вскоре должен был последовать за ним, ему удастся вызвать кризис.

Своего намерения издавать радикальную газету оба они не оставили, но виды Маркса на акаде­мическую карьеру в рейнском университете были весьма плохи. Ему заранее приходилось счи­таться с тем, что боннские профессора встретят его враждебно, видя в нем друга и единомышлен­ника Бауэра, а заискивание перед Ладенбергом или Эйххорном, рекомендуемое ему Бауэром, было совершенно не по нем: в таких вопросах Маркс всегда проявлял особую строгость. Но если бы да­же он и склонен был вступить на этот скользкий путь, то можно было заранее предвидеть, что он поскользнется на нем. Эйххорн скоро обнаружил себя во всей своей красе: чтобы окончательно добить одряхлевших и окостенелых гегельянцев, он призвал в Берлинский университет старика Шеллинга, к тому времени уже уверовавшего в откровение, и приказал проучить галлеских сту­дентов, которые подали всеподданнейшую петицию на имя короля как своего ректора с ходатай­ством о назначении Штрауса профессором в Галле.

При таких перспективах Маркс со своими младогегельянскими воззрениями вообще отказался от мысли сдавать экзамен при прусском университете. Но если он не желал, чтобы над ним измы­вались послушные соратники какого-нибудь Эйххорна, то это не значило, что он складывал ору­жие и отказывался от борьбы. Напротив! Он решил получить докторский диплом в одном из ма­леньких университетов, одновременно с тем напечатать диссертацию в доказательство своих спо­собностей и прилежания, снабдить ее вызывающе смелым предисловием, а затем поселиться в Бонне и вместе с Бауэром издавать задуманную ими газету. При этом и университет не был бы со­вершенно закрыт для него; по. университетскому уставу ему достаточно было в качестве Doctor promotus¹ «иностранного» университета выполнить лишь еще некоторые формальности, чтобы получить право читать лекции в университете в качестве приват-доцента.

Этот план Маркс и привел в исполнение. 15 апреля 1841 г. ему заочно была присуждена в Иене докторская степень на основании диссертации о различии между натурфилософией Демокрита и Эпикура. То была лишь первая часть более крупного труда, в котором Маркс хотел представить весь цикл эпикурейской, стоической и скептической философии в связи со всем греческим спеку­лятивным мышлением. Пока же он показал эту связь

— произведенного в звание доктора. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

лишь на одном примере и притом лишь в отношении более древней системы мышления.

Из древнейших натурфилософов Греции наиболее последовательно проводил материализм Де­мокрит. Из ничего ничего не будет; ничто из того, что существует, не может быть уничтожено. Всякое изменение есть лишь соединение или же разделение частей. Ничто не происходит случай­но; все имеет причину и вытекает из нее по необходимости. Ничто не существует, кроме атомов и пустого пространства, все прочее есть мнение. Атомы неисчислимы и бесконечно разнообразны по форме. В вечном падении в бесконечном пространстве более крупные атомы, падающие быст­рее, сталкиваются с меньшими; возникающие отсюда движения в стороны, а также вихри полага­ют начало образованию миров. Несчетные миры образуются и распадаются то рядом один с дру­гим, то сменяя один другой.

Эпикур перенял у Демокрита его взгляд на природу, но с некоторыми изменениями. Наиболее известное из этих изменений заключалось в теории так называемого «отклонения атомов». Эпикур утверждал, что атомы падают не вертикально, а несколько отклоняясь от прямой линии. За такое утверждение физически невозможного Эпикура жестоко вышучивали все критики от Цицерона и Плутарха до Лейбница и Канта; они видели в нем подголоска Демокрита, только исказившего об­лик своего учителя.

Но наряду с этим было и другое течение. Око усматривало в философии Эпикура законченней­шую материалистическую систему древности благодаря тому обстоятельству, что она сохранилась в дидактической поэме Лукреция, от философии же Демокрита бури веков донесли до нас лишь немногие обломки. Тот же Кант, обозвав отклонение атомов «бесстыдной» выдумкой, видел в Эпикуре выдающегося представителя сенсуализма в противоположность Платону — выдающему­ся философу интеллектуального начала.

Маркс совсем не оспаривал неразумия физической системы Эпикура. Он признавал допущен­ную им «безграничную беспечность при объяснении отдельных физических явлений», но разъяс­нял, что для Эпикура одно только чувственное восприятие является пробным камнем истины. Эпикур, например, считал, что солнце — величиной в два фута, потому что такой его величина представляется взору. Но Маркс не отделывался от таких очевидных нелепостей каким-нибудь непочтительным отзывом, а старался нащупать философский разум в неразумии его физической системы. Он поступал по своему собственному прекрасному совету, содержащемуся в примечании к его диссертации, в котором он выступил в защиту своего учителя Гегеля. В этом примечании он говорит, что последователи философа, допускавшего

56

ГЛАВА ВТОРАЯ

компромиссы, должны не обвинять учителя, а объяснять его приспособление несовершенством принципа, в котором оно коренится, и таким образом превратить в завоевание науки то, что ка­жется компромиссом совести.

То, что для Демокрита было целью, для Эпикура было только средством к цели. Для него важно не познание природы, а такой взгляд на природу, который мог служить опорой для его философ­ской системы. Если философия самосознания, какою ее знала древность, распадается на три шко­лы, то, по Гегелю, эпикурейцы являются представителями отвлеченно-индивидуального, стоики же — отвлеченно-общего самосознания; те и другие — односторонние догматики, против одно­сторонности которых и ополчился скептицизм. Или, как определил эту связь один из новейших историков греческой философии: в эпикурействе и стоицизме непримиримо противостоят друг другу, предъявляя одинаковые притязания, индивидуальная и общая стороны субъективного духа — атомистическая изоляция индивида и его пантеистическое растворение в целом; в скептицизме же эта противоположность нейтрализуется.

Несмотря на общую цель, эпикурейцы и стоики далеко расходились вследствие различия их ис­ходных точек зрения. Растворение в целом превращало стоиков в философских детерминистов, для которых сама собою разумелась необходимость всего существующего; политически же они были решительными республиканцами. В области религиозной стоики, однако, еще не освободи­лись от суеверной мистики. Они примыкали к Гераклиту, у которого растворение в целом выли­лось в форму самого резкого самосознания, но в остальном обходились с ним так же бесцеремон­но, как эпикурейцы с Демокритом. Напротив, принцип обособленного индивида эпикурейцев пре­вращал их в философских индетерминистов. Они признавали за отдельной личностью свободу во­ли, а в политическом отношении были весьма терпимы: библейское изречение «всяка душа вла­стям предержащим да повинуется» есть наследие Эпикура; зато в области религии они уже сбро­сили с себя все путы.

Маркс в ряде своих блестящих исследований изложил «различие между натурфилософией Де­мокрита и натурфилософией Эпикура». Для Демокрита, по толкованию Маркса, важно только ма­териальное существование атомов; Эпикур же выясняет и самое понятие атома — как его мате­рию, так и его форму, наряду с его бытием и его сущность. В атоме он видел не только материаль­ную основу мира явлений, но и символ обособленного индивида, формальный принцип самосоз­нания абстрактной единичности. Если из вертикального падения атома Демокрит выводит необхо­димость всего сущего, то, по Эпикуру, атомы несколько отклоняются от прямой линии падения, ибо иначе где

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

57

же — как говорил в своей дидактической поэме Лукреций, лучший истолкователь эпикурейской философии, — будет свободная воля, вырванная у судьбы воля живых существ? Это противоречие между атомом как явлением и атомом как сущностью проходит через всю философию Эпикура и приводит к тому безгранично произвольному объяснению физических явлений, которое вызывало насмешки уже в древности. Лишь в небесных телах разрешаются все противоречия эпикурейской натурфилософии, но об их всеобщее и вечное существование разбивается и принцип самосознания абстрактной единичности. А потому Эпикур сбрасывает с себя всякую материальную личину и в качестве «величайшего греческого просветителя», как называет его Маркс, борется против рели­гии, которая пугает смертных грозными взглядами с небесных высот.

Уже в этом первом труде сказался творческий ум Маркса даже и там, и в особенности там, где в частностях можно оспаривать его толкование Эпикура. Ибо возражать можно, собственно, только против того, что Маркс глубже продумал основной принцип Эпикура и сделал из него более ясные выводы, чем сам Эпикур. Гегель называл эпикурейскую философию принципиальным недомыс­лием. Родоначальник этой философии, как всякий самоучка, придавал большое значение обычной житейской речи и не прибегал, конечно, к спекулятивным ухищрениям гегелевской философии, при помощи которых разъяснял эпикуреизм Маркс. Диссертация Маркса — аттестат зрелости, вы­данный учеником Гегеля самому себе; он уверенно пользовался диалектическим методом, и его язык обнаруживает ту проникновенную силу, которая все же была присуща Гегелю, но которую давно утратили его ученики.

Однако в этом своем труде Маркс стоит еще целиком на идеалистической почве гегелевской философии. Современного читателя с первого взгляда поражает неодобрительное суждение Мар­кса о Демокрите. Маркс говорит о нем, что он лишь выдвинул гипотезу, которая является резуль­татом опыта, а не его энергическим принципом, и потому остается без осуществления и в даль­нейшем не определяет собою реального исследования природы. В противоположность своему от­ношению к Демокриту Маркс восхваляет Эпикура, говоря, что он создал науку об атомах, несмот­ря на его произвольное толкование физических явлений и несмотря на его самосознание абстракт­ной единичности, которое, как признает и сам Маркс, уничтожает подлинную науку, поскольку единичность не является господствующим началом в природе вещей.

В наши дни уже нет надобности доказывать, что, поскольку атомистика как учение о недели­мых элементах и о возникновении всех явлений путем движения их легла в основу современного

58

ГЛАВА ВТОРАЯ

научного исследования, поскольку ею объясняются законы распространения звука, света, тепла, химические и физические изменения в вещах, постольку основоположником этой науки был Де­мокрит, а не Эпикур. Но для тогдашнего Маркса философия, или, вернее, умозрительная филосо­фия, была в такой мере наукой, что привела его к взгляду, который мы теперь вряд ли бы поняли, если бы в нем не сказалась также важнейшая черта характера Маркса.

Жить всегда значило для Маркса работать, а работать всегда значило бороться. От Демокрита его отталкивало отсутствие «энергического принципа»; в этом, как он говорил впоследствии, «главный недостаток всего предшествующего материализма»¹. Последний рассматривал предмет, действительность, чувственность лишь в форме объекта, созерцания, а не субъективно, не как практику, не как чувственную деятельность человека. В Эпикуре же Маркса притягивал именно «энергический принцип», побуждавший этого философа восставать против гнетущей силы рели­гии и дерзостно противиться ей:

«И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным Небо — его запугать не могли...»²

Огневым и необузданным боевым задором дышит предисловие, которым Маркс намеревался снабдить свою диссертацию, посвятив ее тестю: «Философия, пока в ее покоряющем весь мир, аб­солютно свободном сердце бьется хоть одна еще капля крови, всегда будет заявлять — вместе с Эпикуром — своим противникам: «Нечестив не тот, кто отвергает богов толпы, а тот, кто присое­диняется к мнению толпы о богах»». Философия открыто разделяет признание Прометея:

«По правде, всех богов я ненавижу».

Тем же, которые жалуются на изменившееся, по-видимому, к худшему положение философии в

обществе, она отвечает, как Прометей слуге богов, Гермесу:

«Знай хорошо, что я б не променял Своих скорбей на рабское служенье».

«Прометей — самый благородный святой и мученик в философском календаре»³, — так заклю­чает Маркс свое задорное предисловие, испугавшее даже его друга, Бруно Бауэра. Но то, что каза­лось Бауэру «излишним задором», было на самом деле исповедью человека, которому суждено было стать вторым Прометеем по своей борьбе и страданиям.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 3, стр. 1. — Ред.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 64. — Ред.

Там же, стр. 24, 25. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

59

ANEKDOTA» и «RHEINISCHE ZEITUNG»

He успел Маркс положить в карман свой новый диплом, как его жизненные планы, связанные с получением этого диплома, были разрушены вследствие новых насилий, учиненных романтиче­ской реакцией.

Летом 1841 г. под давлением Эйххорна богословские факультеты принялись постыдно травить Бруно Бауэра за его критику евангелия. За исключением университетов в Галле и Кенигсберге, все другие изменили принципу протестантской свободы преподавания, и Бауэру пришлось сдаться. Но этим и для Маркса закрывалась всякая возможность обосноваться в Боннском университете.

Одновременно провалился и план издания радикальной газеты. Новый король¹ слыл «сторон­ником» свободы печати, по его указанию был выработан смягченный цензурный устав, опублико­ванный в конце 1841 г. Но при этом король ставил условием, чтобы свобода печати не выходила за рамки романтического настроения. Тем же летом 1841 г. он показал, как он понимает свободу пе­чати. По его распоряжению Руге предписывалось издавать свой «Jahrbucher», печатавшийся в Лейпциге у Виганда, под прусской цензурой; в противном случае ему грозило запрещение журна­ла в прусских владениях. Это настолько просветило Руге насчет «свободной и справедливой Прус­сии», что он переселился в Дрезден и там с июля 1841 г. стал издавать свой журнал под названием «Deutsche Jahrbucher» («Немецкий ежегодник»). С этого времени тон его издания сделался более резким, чем прежде, и потому Бауэр и Маркс, которым раньше именно этой резкости в журнале недоставало, решили сотрудничать в нем, вместо того чтобы основывать свой собственный.

Свою докторскую диссертацию Маркс не напечатал. Непосредственная цель ее отпала, и, по позднейшему заявлению автора, печатание было отложено до того времени, когда эта работа зай­мет надлежащее место в общем изложении эпикурейской, стоической и скептической философии. Но выполнению замысла Маркса помешали «политические и философские занятия совсем иного рода».

К этим занятиям относилась прежде всего попытка доказать, что не только старик Эпикур, но и старик Гегель был завзятым атеистом. В ноябре 1841 г. у Виганда был издан «Ультиматум», оза­главленный «Трубный глас страшного суда над Гегелем, атеистом и антихристом». Под маской оскорбленного в своих правоверных чувствах автора этот анонимный памфлет оплакивал

Фридрих Вильгельм IV. — Ред.

60

ГЛАВА ВТОРАЯ

в тоне библейских пророков атеизм Гегеля, доказывая весьма убедительно выдержками из его со­чинений, что он действительно был атеистом. Памфлет произвел сенсацию, тем более что вначале никто, даже Руге, не догадывался, кто скрывается под маской. В действительности «Трубный глас» был написан Бруно Бауэром, который вместе с Марксом намеревался продолжить свой кри­тический разбор Гегеля и доказать наглядно на его «Эстетике», «Философии права» и других про­изведениях, что не правые, а левые гегельянцы унаследовали истинный дух учителя.

Тем временем памфлет был запрещен к продаже, и Виганд создавал затруднения для выпуска продолжения. Вдобавок Маркс заболел, а тесть его уже три месяца не вставал с постели и 3 марта 1842 г. скончался. Вследствие всех этих обстоятельств Марксу не удавалось «сделать что-нибудь путное». Однако 10 февраля 1842 г. он все же послал Руге «маленькую статейку» и предоставил себя по мере сил в распоряжение «Deutsche Jahrbucher». Темой статьи была обновленная и смяг­ченная по королевскому приказу цензурная инструкция. Этой статьей Маркс начал свою полити­ческую деятельность. Он подверг новую инструкцию уничтожающей критике, шаг за шагом дока­зывая ее логическую бессмысленность, прятавшуюся под оболочкой романтической напыщенно­сти. Это резко противоречило ликованию «мнимолиберальных» филистеров и даже многих младо­гегельянцев, уже «вообразивших, будто солнце стоит высоко на небе», — так они обрадовались «королевскому умонастроению», выраженному в инструкции.

В приложенном к рукописи письме Маркс просил поспешить печатанием, «если цензура не на­ложит цензурного запрета на мою цензуру». Предчувствие не обмануло его. 25 февраля Руге отве­тил ему, что «Deutsche Jahrbucher» отдан под строжайшую цензуру: «Ваша статья стала невоз­можностью». Руге писал далее, что у него много таких поневоле непринятых статей и он даже на­мерен эту коллекцию «отборно красивых и пикантных вещей» выпустить в свет в Швейцарии под названием «Anekdota philosophica». Маркс в письме от 5 марта чрезвычайно одобрил этот план: «При внезапном возрождении саксонской цензуры, — писал он, — очевидно, совершенно невоз­можно печатание моего «Трактата о христианском искусстве», который должен был появиться в качестве второй части «Трубного гласа»»¹. Он предложил поместить статью в измененной редак­ции в «Anekdota» и обещал для того же сборника критику гегелевского естественного права, по­скольку оно касается внутреннего государственного строя, направленную против конституцион­ной монархии, этого ублюдка, который от начала до конца сам себе противоречит

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. I, 1938, стр. 498. — Ред.

УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ

61

и сам себя уничтожает. Руге охотно принял все его предложения, но, кроме статьи о цензурной инструкции, ничего не получил.

В письме от 20 марта Маркс говорит, что ему бы хотелось освободить статью о христианском искусстве от библейски напыщенного тона и тяжелой скованности гегелевской формой изложе­ния, заменив ее более свободной, а потому и более основательной формой изложения. Он обещал сделать это к половине апреля. 27 апреля он пишет, что статья «почти готова», и просит Руге по­дождать несколько дней; он прибавляет еще, что пришлет статью в весьма сокращенном виде, так как в работе она разрослась чуть не до размеров книги. Затем 9 июля Маркс пишет, что не пытался бы оправдаться, если бы за него не говорили «неприятные посторонние обстоятельства»; при этом он дает слово не браться ни за какое дело, пока не окончит статьи для «Anekdota». Наконец, в письме от 21 октября Руге пишет, что сборник готов и выйдет в издании «Литературного бюро» в Цюрихе; для статьи Маркса он все же приберег местечко, хотя Маркс до сих пор кормил его больше надеждами, чем их выполнением; но он отлично понимает, что Маркс может сделать очень много, если только возьмется за дело.

Подобно Кёппену и Бруно Бауэру, Руге, который был на шестнадцать лет старше Маркса, питал глубокое уважение к его молодому таланту, хотя Маркс и подвергал жестоким испытаниям его редакторское терпение. Удобным автором Маркс никогда не был ни для своих сотрудников, ни для издателей, но никому из них и в голову не приходило относить задержки за счет его небреж­ности или лени, так как они объяснялись лишь чрезвычайным обилием мыслей и ненасытной са­мокритикой Маркса.

В данном случае выступало еще одно обстоятельство, оправдывавшее Маркса и в глазах Руге: Маркс захвачен был интересами, несравненно более волнующими, чем философия. Своей статьей о цензурной инструкции он вступил на путь политической борьбы и продолжал ее теперь в «Rheinische Zeitung» («Рейнской газете»), вместо того чтобы по-прежнему прясть философскую нить в «Anekdota».

«Rheinische Zeitung» стала выходить в Кёльне с 1 января 1842 г. Вначале она была не оппозици­онным, а скорее правительственным органом. Со времени епископских волнений¹ в Кёльне

¹ Речь идет о конфликте, возникшем между прусским правительством и католической церковью в связи с вопросом о вероисповедании детей при смешанных браках. Начавшись в 1837 г. арестом архиепископа кёльнского, обвиненного в государственной измене за отказ подчиниться требованиям прусского короля Фридриха Вильгельма III, этот кон­фликт закончился при Фридрихе Вильгельме IV капитуляцией прусского правительства. — Ред.

62

ГЛАВА ВТОРАЯ

в 30-х годах «Kolnische Zeitung» («Кёльнская газета»), имевшая восемь тысяч подписчиков, защи­щала притязания ультрамонтанской¹ партии, чрезвычайно могущественной на Рейне и доставляв­шей немало хлопот жандармской политике правительства. Делалось это не из священного вооду­шевления и преданности католицизму, а из коммерческих соображений, в угоду читателям, кото­рые и знать ничего не хотели о благодати «берлинского провидения». Монополия «Kolnische Zei-tung» держалась очень крепко; издатель устранял всех конкурентов, покупая их газеты даже когда они субсидировались из Берлина. Та же участь грозила и «Rheinische Allgemeine Zeitung» («Рейн­ской всеобщей газете»). Она получила разрешение на издание в декабре 1839 г., причем разреше­ние было дано именно с целью подорвать единовластие «Kolnische Zeitung». В последнюю мину­ту, однако, образовалось акционерное общество зажиточных обывателей Кёльна для коренного преобразования газеты. Власти этому покровительствовали и временно сохранили за газетой, пе­реименованной просто в «Rheinische Zeitung», разрешение, выданное ее предшественнице.

Кёльнская буржуазия отнюдь не имела в виду чинить какие-либо неприятности прусской вла­сти, которая для населения Рейнской провинции все еще оставалась чужевластием. Дела шли хо­рошо, и буржуазия забыла о своих французских симпатиях, а когда основался Таможенный союз², она даже стала требовать господства Пруссии над всей Германией. Политические притязания ее были крайне умеренны. На первом плане стояли экономические требования, клонившиеся к об­легчению развития капиталистического производства на Рейне, уже тогда высокоразвитого: бе­режливость в управлении государственными финансами, развитие железнодорожной сети, пони­жение судебных пошлин и почтового тарифа, общий флаг и общие консулы для государств, вхо­дящих в состав Таможенного союза, и прочие обычные пожелания буржуазии.

Оказалось, однако, что двое молодых людей, которым поручено было подобрать состав редак­ции, референдарий Георг Юнг и асессор Дагоберт Оппенхейм, были ярыми младогегельянцами и находились под влиянием Мозеса Гесса, так же, как они, рейнского купеческого сына. Последний помимо гегелевской философии был знаком и с французским социализмом. Сотрудников они вер­бовали среди своих единомышленников, в том числе и среди берлинских младогегельянцев. Из них Рутенберг вошел даже в