Февральские и мартовские дни

24 февраля 1848 г. революция свергла французскую буржуазно-королевскую власть. Затем ре­волюция перекинулась в Брюссель, но там король Леопольд, хитрый, видавший виды Кобург, су­мел выпутаться из беды искуснее, чем его тесть в Париже. Он заявил своим либеральным минист­рам, депутатам и мэрам о своем согласии оставить престол, если того пожелает народ, и этим так тронул сердобольных государственных мужей буржуазии, что они отказались от всяких мятежни­ческих замыслов.

Затем король приказал своим войскам рассеивать собиравшиеся на общественных площадях народные митинги и начал полицейскую травлю против эмигрантов. С особенной грубостью при этом обрушились на Маркса: арестовали не только его самого, но и его жену, и ей пришлось про­вести ночь вместе с публичными женщинами. Комиссар полиции, который оказался виновным в этой гнусности, был затем смещен, и арест был немедленно отменен; высылка же осталась в силе, хотя и являлась совершенно излишним издевательством.

Маркс и без того собирался уехать в Париж. Немедленно после начала февральской революции лондонский Центральный комитет Союза коммунистов передал свои полномочия брюссельскому окружному комитету, который ввиду осадного положения, фактически введенного в Брюсселе, передал 3 марта свои права Марксу с полномочием образовать новый Центральный комитет в Па­риже. Маркс был призван туда исполненным уважения письмом временного правительства от 1 марта, подписанным Флоконом.

Уже 6 марта Маркс в Париже проявил свою исключительную проницательность, выступив на большом собрании проживавших там немцев против авантюристического плана: вторгнуться с оружием в руках в Германию, чтобы вызвать там революцию. Такой план был придуман Борнш-тедтом, этим подозрительным

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

181

субъектом, которому, к сожалению, удалось склонить на свою сторону Гервега. За этот план вы­сказывался и Бакунин, в чем он, впрочем, позднее раскаивался. Временное правительство поддер­живало план Борнштедта не из революционного воодушевления, а с задней мыслью освободиться от иностранных рабочих в условиях господствовавшей тогда безработицы. Оно предоставляло им этапные пункты и походное содержание по 50 сантимов в сутки до самой границы. Гервег не об­манывался относительно «эгоистического желания правительства избавиться от многих тысяч ре­месленников, составлявших конкуренцию французам», но вследствие отсутствия политического кругозора он довел авантюру до ее жалкого конца при Нидердоссенбахе^1.

Решительно возражая против такой игры в революцию — она сделалась совершенно бессмыс­ленной после того как революция победила в Вене тринадцатого марта, а в Берлине восемнадцато­го, — Маркс в то же время нашел средства действительно помочь германской революции, на ко­торую обращено было главное внимание коммунистов. Согласно данному ему полномочию Маркс образовал новый Центральный комитет из прежних, частью брюссельских (Маркс, Энгельс, Вольф), частью лондонских (Бауэр, Молль, Шаппер), членов Союза. Он выпустил воззвание, со­державшее в себе семнадцать требований «в интересах немецкого пролетариата, мелкой буржуа­зии и крестьянства»; среди этих требований были: провозглашение всей Германии единой и неде­лимой республикой, всеобщее вооружение народа, национализация княжеских и других феодаль­ных поместий, рудников, копей, транспортных средств, организация национальных мастерских, всеобщее бесплатное народное образование и т. д. Эти требования намечали, конечно, только главные руководящие линии для коммунистической пропаганды. Никто лучше самого Маркса не понимал того, что действительное осуществление такой программы произойдет не с сегодня на завтра, а требует долгого революционного процесса развития.

Союз коммунистов, оставаясь замкнутой организацией, был еще слишком слаб, чтобы ускорить революционное движение. Обнаружилось, что реорганизация Союза на континенте находилась лишь в зачаточном состоянии. Но это уже не имело значения: в сохранении Союза больше не было смысла, так как революция дала рабочему классу средства и возможность вести

¹ Имеется в виду предпринятая в марте 1848 г. немецким поэтом Георгом Гервегом организация на территории Франции вооруженного легиона немецких эмигрантов с целью вторжения в Германию и провозглашения там респуб­лики. Маркс и Энгельс решительно выступали против авантюристской затеи Гервега, намеревавшегося «импортиро­вать» в Германию революцию и республику. После перехода границы легион Гервега в апреле 1848 г. был разгромлен нюрнбергскими войсками на территории Бадена, в Нидердоссенбахе. — Ред.

182

ГЛАВА ШЕСТАЯ

открытую пропаганду. При таких обстоятельствах Маркс и Энгельс основали в Париже клуб не­мецких рабочих, где они советовали рабочим держаться в стороне от предпринимаемого Гервегом общего похода, а, напротив, возвращаться на родину поодиночке и работать там для революцион­ного движения. Так они вернули на родину несколько сот рабочих, получив для них благодаря по­средничеству Флокона те же льготы, какие были предоставлены временным правительством воль­ному отряду Гервега.

Этим способом большинство членов Союза проникло в Германию, и благодаря им Союз ока­зался превосходной подготовительной школой для революции. Всюду, где движение развивалось особенно успешно, во главе его стояли члены Союза: Шаппер — в Насау, Вольф — в Бреславле, Стефан Борн — в Берлине, остальные — в других местах. Борн очень верно писал Марксу: «Союз распущен — он повсюду и нигде». Действительно, как организация он не существовал нигде, как пропаганда — всюду, где имелись реальные условия для пролетарской освободительной борьбы, что, впрочем, относилось лишь к сравнительно небольшой части Германии.

Маркс и его ближайшие друзья отправились в Рейнскую провинцию, как в самую передовую часть Германии. Кодекс Наполеона обеспечивал им там сравнительно большую свободу действия, чем прусское право в Берлине. Им удалось воспользоваться теми подготовительными шагами, ко­торые были сделаны в Кёльне отчасти демократическими, отчасти коммунистическими элемента­ми для издания большой газеты. Правда, оставалось преодолеть еще некоторые затруднения. Так, Энгельсу пришлось с разочарованием убедиться, что коммунизм Вупперталя далеко не был дейст­вительностью, а тем более силой, и с наступлением настоящей революции превратился в призрак вчерашнего дня. 25 апреля Энгельс писал Марксу из Бармена в Кёльн: «На акции (создаваемой ре­волюционной газеты)¹ здесь приходится, к сожалению, очень мало рассчитывать... Эти люди боят­ся, как чумы, обсуждения общественных вопросов; они называют это подстрекательством...

От моего старика совершенно ничего нельзя добиться. Для него «Кёльнская газета» является средоточием всякой крамолы и вместо тысячи талеров он охотнее послал бы нам тысячу картеч­ных пуль»^2. Все же Энгельс собрал еще четырнадцать акций, и с 1 июня стала выходить в свет «Neue Rheinische Zeitung» («Новая рейнская газета»).

В качестве главного редактора ее подписывал Маркс, а в состав редакции вошли Энгельс, Дронке, Веерт и оба Вольфа.

Заключенные в скобки слова принадлежат Мерингу. — Ред. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXI, стр. 100. — Ред.

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

183

ИЮНЬСКИЕ ДНИ

«Neue Rheinische Zeitung» называла себя «органом демократии», но она являлась таковым не в смысле какой-либо парламентской левой. Она и не стремилась к этой чести, а скорее считала на­стоятельно необходимым надзор над демократами; ее идеалом, писала она, менее всего является черно-красно-золотая республика, на почве таковой для нее только и начинается оппозиция.

Согласно с духом «Коммунистического манифеста» газета старалась толкать вперед революци­онное движение, каким оно складывалось. Задача эта была тем более настоятельна, что революци­онная почва, завоеванная в мартовские дни, в июне все более и более уходила из-под ног. В Вене при неразвитых еще классовых противоречиях воцарилась добродушная анархия; в Берлине у кормила правления лишь ненадолго стала буржуазия, которая скоро уступила его побежденной домартовской власти. В средних и малых государствах красовались либеральные министры, отли­чаясь от своих феодальных предшественников вовсе не мужественной осанкой перед королевски­ми тронами, а, напротив, умением больше гнуть спину. А Франкфуртское национальное собрание, которое как суверенный носитель власти должно было создать единство Германии, оказалось, как только оно собралось 18 мая, безнадежной говорильней.

С этими призраками «Neue Rheinische Zeitung» расправилась уже в первом номере, и так осно­вательно, что половина ее немногочисленных акционеров забила отбой. Газета не выставляла при этом особенно больших требований к предусмотрительности и мужеству парламентских героев. Критикуя федеративное республиканство левого крыла Франкфуртского парламента, она указыва­ла, что федерация конституционных монархий, маленьких княжеств и маленьких республик, с республиканским правительством во главе, не может явиться окончательной формой государст­венного устройства Германии. Но к этому газета добавляла: «Мы не выставляем утопического требования, чтобы a priori была провозглашена единая, неделимая германская республика, но мы требуем от так называемой радикально-демократической партии, чтобы она не смешивала исход­ного пункта борьбы и революционного движения с их конечной целью. Германское единство, как и германская конституция, могут быть осуществлены лишь в результате движения, в котором ре­шающими факторами будут как внутренние конфликты, так и война с Востоком. Окончательное конституирование не может быть декретировано; оно совпадает с движением, которое нам пред­стоит проделать. Поэтому дело идет не об осуществлении того или иного мнения, той или иной

184 ГЛАВА ШЕСТАЯ

политической идеи; дело идет о понимании хода развития. Национальное собрание должно сде­лать лишь практически возможные в ближайшее время шаги»¹. Однако Национальное собрание сделало то, что по всем законам логики казалось практически невозможным: оно избрало австрий­ского эрцгерцога Иоганна регентом государства и тем самым посильно помогло князьям прибрать к рукам движение.

Более значительными, чем франкфуртские, были берлинские события. В пределах германских границ опаснейшим противником революции являлось прусское государство. Хотя 18 марта рево­люции и удалось свергнуть его, однако плоды победы в силу исторического положения вещей достались буржуазии, а она поспешила предать революцию. Чтобы поддержать «непрерывность правопорядка», или, вернее, чтобы отречься от своего революционного происхождения, буржуаз­ное министерство Кампгаузена — Ганземана созвало Соединенный ландтаг, чтобы при помощи этой феодально-сословной организации заложить основы новой буржуазной конституции. Это нашло отражение в законах, изданных 6 и 8 апреля: первый положил ряд гражданских прав в ос­нову новой конституции, второй установил всеобщее, равное, тайное и непрямое избирательное право для выборов Собрания, которое в согласии с короной должно было составить новую госу­дарственную конституцию.

Благодаря пресловутому принципу «соглашения» победа, одержанная 18 марта берлинским пролетариатом над прусскими гвардейскими полками, фактически была сведена к нулю. Для при­ведения в жизнь решений нового Собрания требовалось утверждение их короной, и таким образом корона вернула себе свое прежнее главенство; дело обстояло так, что либо она диктовала свою во­лю, либо ее нужно было обуздать второй революцией, для пресечения которой министерство Кампгаузена — Ганземана принимало все меры, какие только оказывались в его силах. Оно уст­раивало множество мелких дрязг, чтобы парализовать Собрание, созванное 22 мая, выставляло се­бя «щитом династии» и тем временем возглавило пока еще безголовую контрреволюцию, призвав насквозь реакционного наследника престола, прусского принца, из Англии, куда он 18 марта скрылся от гнева масс.

Берлинское собрание, конечно, тоже не стояло на революционней высоте, но все же не так блу­ждало в мире мечтаний, как Франкфуртский парламент. Оно не погнушалось признать принцип «соглашения», который высасывал у него мозг из костей, но все же решилось на более смелый по­ступок, когда берлинское население 14 июня сказало свое грозное слово, напав на арсенал. Это вызвало падение Кампгаузена, но еще не Ганземана. Они

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 5, стр. 41. — Ред.

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

185

отличались друг от друга тем, что Кампгаузен еще страдал кое-какими остатками буржуазной идеологии, тогда как Ганземан без зазрения совести отдался торгашеским интересам буржуазии. Он думал послужить этим интересам, еще более усиленно ухаживая за королем и юнкерством, еще более развращая Собрание и обращаясь с массами грубее, чем когда-либо. Контрреволюция по ос­новательным соображениям оставляла его временно на месте.

Против этого рокового течения дел и восстала со всей решительностью «Neue Rheinische Zei-tung». Она указывала, что Кампгаузен сеет реакцию в духе крупной буржуазии, а пожнет ее в духе феодальной партии. Она подстегивала Берлинское собрание и, в частности, его левое крыло к ре­шительным действиям; по поводу его гнева из-за уничтожения каких-то знамен и оружия при раз­громе арсенала она, напротив, восхваляла верное чутье народа, который выступил революционно не только против своих угнетателей, но также против блестящих иллюзий своего собственного прошлого. Она предупреждала левое крыло от обманчивого блеска парламентских побед, которые старая власть ему охотно предоставит, лишь бы сохранить за собою все действительно решающие позиции.

Министерству Ганземана газета предсказывала жалкий конец. Оно надеялось утвердить гос­подство буржуазии при помощи заключения компромисса со старым, феодально-полицейским го­сударством. «В процессе разрешения этой двойственной, противоречивой задачи министерство дела каждую минуту видит, как реакция в абсолютистском, феодальном духе подкапывается под только еще создаваемое господство буржуазии, а также под его собственное существование, — и оно окажется побежденным. Буржуазия не может завоевать себе господства, не заручившись предварительно союзником в лице всего народа, не выступая поэтому в более или менее демокра­тическом духе»¹. Газета резко обличала усилия буржуазии свести к шутовскому обману все осво­бождение крестьян, эту самую законную задачу всякой буржуазной революции: «Немецкая бур­жуазия 1848 года без всякого зазрения совести предает этих крестьян, своих самых естественных союзников, которые представляют из себя плоть от ее плоти и без которых она бессильна против дворянства»^1. Таким образом, германская революция 1848 г. является, по мнению газеты, лишь пародией французской революции 1789 г.

Она была пародией еще и в другом смысле. Германская революция победила не собственными силами, а лишь как отголосок французской революции, которая уже доставила пролетариату уча­стие в правительственной власти. Это, конечно, не оправды-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 5, стр. 252. — Ред. Там же, стр. 299. — Ред.

186

ГЛАВА ШЕСТАЯ

вает предательства буржуазии в отношении германской революции, но объясняет его. Однако почти в те же июньские дни, когда министерство Ганземана начало свою работу могильщика ре­волюции, буржуазия освободилась от кошмара. В ужасном уличном сражении, длившемся четыре дня, парижский пролетариат был разбит, причем все буржуазные классы и партии оказали капита­лу свою помощь — помощь палачей.

В Германии же «Neue Rheinische Zeitung» подняла из пыли знамя «побеждающих побежден­ных». О том, куда должна примкнуть демократия в классовой борьбе между буржуазией и проле­тариатом, Маркс говорил в следующих величественных выражениях: «Нас спросят, неужели у нас не найдется ни одной слезы, ни одного вздоха, ни одного слова для жертв народного гнева, для национальной гвардии, для мобильной гвардии, для республиканской гвардии, для линейных войск?

Государство позаботится об их вдовах и сиротах, декреты будут прославлять их, торжествен­ные погребальные процессии предадут земле их останки, официальная пресса объявит их бес­смертными, европейская реакция будет превозносить их от востока до запада.

Но плебеи истерзаны голодом, оплеваны прессой, покинуты врачами, по милости «порядоч­ных» ославлены ворами, поджигателями и каторжниками; их жены и дети ввергнуты в еще более безграничную нищету; их лучшие представители из оставшихся в живых сосланы за море. Обвить лавровым венком их грозно-мрачное чело — это привилегия, это право демократической печа­ти» ^1. Эта великолепная статья, в которой еще и теперь пылает пламя революционной страсти, стоила «Neue Rheinische Zeitung» второй половины ее акционеров.

ВОЙНА С РОССИЕЙ

Война с Россией была осью всей внешней политики для «Neue Rheinische Zeitung». В России газета видела врага революции, действительно страшного, который безусловно примет участие в борьбе, если движение сделается общеевропейским.

Газета вела в этом вопросе совершенно правильную политику. В то самое время, когда она тре­бовала революционной войны с Россией, русский царь — чего она тогда не могла знать, но что теперь установлено документально — предлагал прусскому принцу помощь русской армии для насильственного восстановления деспотизма. А год спустя русский медведь спас

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 5, стр. 141—142. — Ред.

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

187

австрийский деспотизм, раздавив своими неуклюжими лапами венгерскую революцию. Герман­ская революция не могла победить, не разрушив прусского и австрийского полицейских госу­дарств, а эта цель оставалась недостижимой, поскольку предварительно не была разбита мощь ца­ря.

Газета ожидала от войны с Россией такого же развязывания революционных сил, какое вызвано было во французской революции 1789 г. войной с феодальной Германией. Если газета, по выра­жению Веерта, третировала германский народ en canaille¹, то она была права в своем озлоблении, ибо Германия оказывала услуги палача, совершая в течение семидесяти лет преступления против свободы и независимости других народов — в Америке и Франции, в Италии и Польше, в Голлан­дии, Греции и других странах. «Теперь, когда немцы сбрасывают с себя свое собственное ярмо, должна быть изменена и вся их политика по отношению к другим народам. Иначе наша юная, почти только лишь предчувствуемая свобода окажется закованной в те самые цепи, которыми мы опутываем чужие народы. Германия станет свободной в той же мере, в какой предоставит свободу соседним народам»^2. Газета разоблачала ту макиавеллиевскую узколобую политику, которая, ко­леблясь в своих основах в самой Германии, вызывала расовую ненависть, чуждую космополити­ческому характеру немцев. Тем самым эта политика хотела ослабить демократическую энергию, отвлечь внимание от себя, создать канал для выхода революционной лавы и выковать таким спо­собом оружие для внутреннего угнетения.

«Несмотря на патриотический вой и шум, поднятый почти всей немецкой печатью»³, газета с самого начала выступала в защиту поляков в Познани, итальянцев в Италии, венгров в Венгрии. Она издевалась над «глубиной соображения», над «историческим парадоксом»: в тот самый мо­мент, когда немцы борются со своими правительствами, они предпринимают под начальством тех же правительств крестовый поход против свободы Польши, Богемии, Италии. «Лишь война про­тив России есть война революционной Германии, война, в которой она может смыть грехи про­шлого, окрепнуть и победить своих собственных самодержцев, — война, в которой она, как подо­бает народу, сбрасывающему с себя оковы долгого покорного рабства, кровью своих сынов купит себе право на пропаганду цивилизации и освободит себя внутри страны, освобождая народы вне ее»^4.

Отсюда понятно, что газета выступала с особенной страстностью в защиту поляков. Польское движение 1848 г. ограничива-

Как сволочь. — Ред.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 5, стр. 161. — Ред.

Там же, стр. 212. — Ред.

Там же, стр. 212—213. — Ред.

188

ГЛАВА ШЕСТАЯ

лось прусской провинцией Познанью, потому что русская Польша была еще обессилена револю­цией 1830 г., а австрийская Польша — восстанием 1846 г. Польша выступала довольно умеренно и требовала едва ли не меньше того, что ей было обещано договорами 1815 г., но что не было вы­полнено, — замены военной оккупации местными войсками и замещения всех должностей мест­ными уроженцами. В первую минуту испуга после 18 марта в Берлине было дано обещание «на­ционального переустройства» Польши — но, конечно, с задней мыслью не выполнить его. Поляки оказались довольно добродушными и поверили в добрые намерения Берлина, а Берлин занимался тем, что натравливал немецкое и еврейское население Познани на польское и планомерно подго­товлял гражданскую войну. Подстрекательство к ней и все ужасы ее, таким образом, почти полно­стью лежали на ответственности Пруссии. Поляки, вынужденные насилием к насильственному сопротивлению, мужественно сражались и несколько раз, как, например, 30 апреля при Милосла-ве, обращали в бегство врага, превосходившего их численностью и вооружением. Но, конечно, война польских кос с прусской шрапнелью становилась в конце концов безнадежной.

В польском вопросе германская буржуазия вела себя по своему обыкновению так же безголово, как и вероломно. В домартовский период она понимала очень хорошо, как тесно связаны между собою германское и польское дело. И еще после 18 марта ее мудрецы торжественно заявляли в так называемом Франкфуртском предпарламенте, что восстановление Польши является священной обязанностью германского народа. Однако это нисколько не помешало Кампгаузену сыграть и в этом вопросе роль тюремщика, поставленного прусскими юнкерами. Он позорным образом нару­шил обещание «национального переустройства», отрывая кусок за куском от провинции Познани — в общем более двух третей ее состава. Мало того, он заставил Союзный сейм, умиравший под тяжестью всеобщего презрения и находившийся при последнем издыхании, присоединить эти оторванные части Познани к Германскому союзу. Франкфуртскому национальному собранию пришлось заняться вопросом, должно или не должно оно признать своими полноправными члена­ми депутатов, избранных в оторванных частях провинции Познани. После трехдневных прений Собранием принята была резолюция, какой и следовало ожидать от него: это выродившееся дитя революции благословило злое дело контрреволюции.

О том, как близко к сердцу принимала этот вопрос «Neue Rheinische Zeitung», свидетельствует та обстоятельность, с какой она обсуждала франкфуртские прения в восьми или девяти статьях, весьма обширных в противоположность обычной презрительной краткости своих отчетов о пар­ламентской болтовне. Это

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

189

были вообще самые большие статьи на страницах «Neue Rheinische Zeitung». Судя по содержанию и стилю, авторами их были Маркс и Энгельс. Во всяком случае несомненно, что Энгельс прини­мал деятельное участие в работе: она носит явные следы его мастерства.

Статьи с большой прямотой — что делало честь авторам — вскрывали подлую игру, которая велась по отношению к полякам. Нравственное возмущение Маркса и Энгельса, гораздо более глубокое, чем мог себе представить добрый филистер, не имело ничего общего с сентименталь­ными уверениями в сострадании вроде тех, которые во Франкфурте расточал притесняемым поля­кам Роберт Блюм. «Самая тривиальная болтовня, пусть даже — охотно допускаем это — болтовня широкого размаха и высокого мастерства»^1, — такие слова приходилось выслушивать на свой счет прославленному оратору левой, и не без основания. Он не понимал того, что предательство поляков означало предательство германской революции, ибо она тем самым лишалась необходи­мого оружия против своего смертельного врага — царя.

К «самой тривиальной политической болтовне» Маркс и Энгельс причисляли также «всеобщее братание народов», которое без зачета исторического положения и степени общественного разви­тия народов хотело только вообще побратать между собой всех и вся. «Справедливость», «чело­вечность», «свобода», «равенство», «братство», «независимость» были для Маркса и Энгельса бо­лее или менее назидательными фразами, которые звучат очень красиво, но в вопросах историче­ской и политической борьбы неизменно обнаруживают свое полное бессилие. Эта «современная мифология» всегда вызывала в них отвращение. А в разгар революции для них тем более имел значение только один пароль: «За или против?».

Статьи о Польше в «Neue Rheinische Zeitung» были преисполнены истинной революционной страстью, которая ставила их неизмеримо выше обычных сентиментальностей дюжинной демо­кратии, сочувствовавшей полякам. Статьи эти до сих пор не потеряли своего значения как красно­речивые свидетельства глубочайшей политической проницательности. Но они несвободны от не­которых ошибок в области истории Польши. Если важно было сказать, что борьба за независи­мость Польши может быть победоносной только в том случае, если она явится одновременно по­бедой крестьянской демократии над патриархально-феодальным абсолютизмом, то, с другой сто­роны, неправильно было утверждать, что Польша со времени введения конституции 1791 г. поня­ла эту связь. Столь же мало согласовывалось с истиной утверждение, что в 1848 г. старая дворян-ско-демократическая Польша

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 5, стр. 361. — Ред.

190

ГЛАВА ШЕСТАЯ

уже давно мертва и похоронена, но оставила после себя великана сына — Польшу крестьянской демократии. В польских юнкерах, которые доблестно сражались на западно-европейских баррика­дах, чтобы освободить свой народ из цепких объятий восточных держав, Маркс и Энгельс видели представителей польской знати. На самом же деле Лелевель и Мерославский, закаленные и очи­стившиеся в огне борьбы, возвысились над своим классом, подобно тому как раньше Гуттен и Зиккинген возвышались над германским рыцарством, а в недавнем прошлом Клаузевиц и Гнейзе-нау — над прусским юнкерством.

Маркс и Энгельс скоро отказались от этого ошибочного мнения, но Энгельс сохранил навсегда презрительное отношение «Neue Rheinische Zeitung» к борьбе за независимость южнославянских народов и народцев. Энгельс высказывался об этом в 1882 г. так же, как в 1849 г. в полемике с Ба­куниным. Русского революционера подозревали в июле 1848 г. в том, что он — агент русского правительства. Такое подозрение было высказано «Neue Rheinische Zeitung» со слов ее парижского корреспондента Эвербека и подтверждено одновременным аналогичным сообщением бюро Гава-са. Однако немедленно была установлена ложность этого известия, и редакция взяла его обратно со всяческими извинениями. Впоследствии Маркс, предприняв в конце августа и начале сентября поездку в Берлин и Вену, возобновил свои старые дружеские отношения с Бакуниным и упорно боролся против высылки его из Пруссии в октябре. А Энгельс предпослал своей полемике с воз­званием Бакунина к славянам заявление, что Бакунин — «наш друг», но затем обрушился с резкой и деловитой критикой на панславистские тенденции бакунинской брошюры.

Решающим и в данном случае были прежде всего интересы революции. В борьбе венского пра­вительства с революционерами Германии и Венгрии австрийские славяне, за исключением поля­ков, стояли на стороне врагов революции. Они осадили восставшую Вену и предали ее безжалост­ной мести императорских и королевских сатрапов. В то время когда Энгельс нападал на Бакунина, австрийские славяне вели войну против восставшей Венгрии. За венгерской революционной вой­ной Энгельс следил в «Neue Rheinische Zeitung» с большим знанием дела. Относясь со страстным участием к этой войне, он так же переоценивал уровень исторического развития мадьяр, как и по­ляков. На требование Бакунина обеспечить австрийским славянам их независимость Энгельс отве­чал: «Мы не намерены делать этого. На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и про­должает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась не-

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

191

нависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опас­ности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских облас­тях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам»¹. Так провозглашал Энгельс неумо­лимую борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть с «предающим революцию славянством».

Это было написано не в припадке пламенного гнева по поводу холопских услуг, которые ока­зывали австрийские славяне европейской реакции. Энгельс отказывал всем славянским народам — за исключением поляков, русских и, может быть, славян в Турции — во всяком историческом бу­дущем «по той простой причине, что у всех остальных славян отсутствуют необходимейшие исто­рические, географические, политические и промышленные условия их самостоятельности и жиз­неспособности»^2. По его мнению, борьба за национальную независимость делает их безвольным орудием царизма, и доброжелательный самообман панславистов-демократов не может этого изме­нить. Историческое право больших культурных народов на революционное развитие важнее борь­бы этих малых, искалеченных и беспомощных народов за свою независимость. Ничего, если при этом и погибнут некоторые нежные национальные цветочки. Только в таком случае эти народы будут в состоянии участвовать в общем историческом развитии, которому они останутся совер­шенно чуждыми, если их предоставить самим себе. И Энгельс говорил еще в 1882 г., что при столкновении освободительных стремлений балканских славян с интересами западноевропейского пролетариата он вовсе не станет проливать слезы об этих прислужниках царизма: в политике нет места поэтическим симпатиям.

Энгельс ошибался, отказывая малым славянским народам в историческом будущем, но его ос­новная мысль была, несомненно, правильной. И «Neue Rheinische Zeitung» защищала ее со всей решительностью, когда она столкнулась с «поэтическими симпатиями» филистеров.

СЕНТЯБРЬСКИЕ ДНИ

Речь шла о войне, которую прусское правительство начало по поручению Германского союза с Данией из-за шлезвиг-гольштейнского вопроса.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 6, стр. 305—306. — Ред. Там же, стр. 208. — Ред.

192

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Гольштейн был немецкой областью и входил в Германский союз; Шлезвиг стоял вне этого Союза и был, по крайней мере в своих северных округах, преимущественно датским. Общность царствующей династии связывала оба герцогства в течение нескольких столетий с королевством Данией, лишь немногим более обширным и населенным, чем они. Преемственность династии в Дании следовала, однако, и по женской линии, а в Шлезвиг-Гольштейне — только по мужской. Оба герцогства были связаны между собой тесной реальной унией и обладали в этой нераздельно­сти государственной самостоятельностью.

Таково было отношение Дании к герцогствам по международным договорам. Фактически же оно сложилось так, что до качала XIX столетия немецкий дух преобладал в Копенгагене, немец­кий язык был официальным языком датского королевства и дворяне из Шлезвиг-Гольштейна иг­рали влиятельную роль в датских канцеляриях. Во время наполеоновских войн национальные про­тиворечия обострились. Верность, которую Дания до конца сохраняла наследию французской ре­волюции, ей пришлось искупить потерей Норвегии по венскому договору. Борьба за свое государ­ственное существование побуждала Данию произвести аннексию Шлезвиг-Гольштейна, в особен­ности потому, что исчезновение в его царствующем доме мужских потомков неизбежно прибли­жало момент перехода герцогств к боковой линии и, следовательно, вело к полному отделению их от Дании. Поэтому Дания стала всеми средствами эмансипироваться от немецкого влияния и раз­вивать искусственное скандинавство, стремясь связать себя вместе с Норвегией и Швецией в осо­бый культурный мир, так как сама она была слишком мала для создания своего собственного на­ционального духа.

Попытки датского правительства окончательно овладеть эльбскими герцогствами встретили в них самих упорнее сопротивление, которое вскоре стало немецким национальным делом. Эконо­мически расцветавшая Германия, в особенности после создания Таможенного союза, понимала, какое значение имеет для ее торговых и морских сношений шлезвиг-гольштейнский полуостров, вытянувшийся между двумя морями. Она приветствовала со все возрастающей радостью шлезвиг-гольштейнскую оппозицию датской пропаганде. С 1844 г. песня «Шлезвиг-Гольштейн, морем объятый, нравов германских надежный страж!» стала чем-то вроде национального гимна. Конеч­но, движение это не выходило из медленного, сонного темпа домартовской агитации, но все же немецкие правительства не могли избегнуть его влияния. Когда датский король Кристиан VIII в 1847 г. решился на насильственный шаг, написав открытое письмо, в котором он назвал герцогст­во Шлезвиг и даже часть герцогства Гольштейна составными частями цельного датского государ­ства, то даже

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮ

193

Союзный сейм набрался мужества для беззубого протеста. Во всяком случае он на сей раз не зая­вил о своей некомпетентности, как обыкновенно заявлял, когда шла речь о защите немецких пле­мен от насильственных действий князей.

«Neue Rheinische Zeitung» не чувствовала никакого племенного родства с буржуазным, отдаю­щим пивом энтузиазмом «морем объятых» гольштейнцев. Она только видела в нем противопо­ложный полюс скандинавизма, который она бичевала как «восхваление жестокого, грубого, пи­ратского древненорманского национального характера, той крайней замкнутости, при которой из­быток мыслей и чувств выражается не в словах, а только в делах, именно в грубом обращении с женщинами, в постоянном пьянстве и в неистовой воинственности [Berserkerwut]¹, перемежаю­щейся со слезливой сентиментальностью»². Все положение вещей так странно извратилось, что под реакционным знаменем скандинавства в Дании боролась именно буржуазная оппозиция, пар­тия так называемых «эйдеровских датчан», которая жаждала превращения герцогства Шлезвиг в датскую область, расширения датской хозяйственной территории, для того чтобы упрочить по­средством современной конституции общую государственность, тогда как борьба самих герцогств за их старинные и писаные права являлась более или менее борьбой за феодальные привилегии и династические побрякушки.