После сада мы с Петькой попали в разные школы, но в пятом классе снова встретились и оказались за одной партой. Правда, нас рассадили через пару дней. В шестом классе мы подрались. Мне надоели его бессмысленные интриги в отношении новых одноклассников. Правда, новых для меня, а не для него. На следующий год Петька ушёл из этой школы...
Мы встретились в девятнадцать лет. В своей жизни он уже наломал дров, разбивался несколько раз на мотоцикле: имел искусственную пластину в черепе, стальную спицу в ноге, раздробленной на мелкие косточки, вторая нога была просто сломана, руки само собой тоже сломаны. Сломанные ребра Петька за травмы не считал. В армию мы не ходили, на меня тоже упал свет его кармы. В пятом классе мы с ним записались в секцию горных лыж по его инициативе, и отправляясь на второе занятие, я попал под машину. Никаких сломанных костей – ссадина на плече и на голове, но было сотрясение мозга с парой эпилептических припадков в детстве... Тогда же в девятнадцать лет Петька рассказал, что какой-то Бык проигрался Струте в карты. Я не стал уточнять, что было проиграно, но Петька с Быком пришли к Струте, чтобы его убить. Ни много, ни мало. Им открыла мать Струты. Его не было дома. Они ушли, но хотели идти снова... Петьку удалось отговорить. Я просто сказал, что Струту не надо убивать. Мой бывший друг опять не проронил ни слова.
По слухам, Струту убили, но это случилось позже, и он сам протянул руку своей судьбе. Сидя в тюрьме, Струта не оставил вооружённому охраннику другого выбора...
Петька умер примерно лет в сорок. В трамвае уже после собственных сорока я как-то встретил малыша, который сидел на коленях у отца. Он на меня смотрел сосредоточенным, как у Петьки, взглядом. Пока я смотрел в ответ, малыш широко хлопнул веками по глазам и уснул. Чьи воспоминания его усыпили, мои или свои собственные?
Совесть и воспринимающий центр состоят друг с другом в каких-то отношениях: «Разум с честностью – в превеликой ссоре», – так характеризует эти отношения И. А. Крылов, но совесть в этих отношениях выглядит более безусловной, если блокировала до полной немоты мой центр, когда я думал, что буду врать воспитательнице про туалет. Центр, конечно же, обусловлен, но, если бы я содержал в себе только этот обусловленный момент, можно было бы согласиться с Ницше: «Нет никакого «я»!», – я был бы сформирован обстоятельствами жизни, но совесть задаёт интригу. В то же время мы находимся в реальности, в которой быть только совестью – самоубийство. Я ни при каком условии не могу отказаться «себя», который выкручивается и лжёт, – но как я могу быть одновременно безусловным и обусловленным? Это – противоречие в определении. С другой стороны, «неразгаданный феномен человека» давно бы разгадали без этого противоречия.
Я могу быть безусловным, должен быть безусловным, но совесть, как безусловное, не включает в себя то, что я считаю собой...
Взаимоотрицание совести и лжи тоже какое-то не прямолинейное, вопрос ещё запутывается тем, что безусловная совесть не может иметь регулятор применения. Она прекращает быть безусловной, регулятор становится безусловней. Моё сознание, таким образом, имеет не вполне ясное начало: на всех этапах своего становления содержит обусловленные моменты: сознание ребёнка, сознание подростка, сознание взрослого, – мы являемся продуктами общественных отношений. Видимо, надо исходить из того, что «я» появляется на свет в результате рождения, но утверждать, что я родился с совестью и наткнулся на неё в три года, будет заверением.
С чем я родился, – бог его весть?! А вот, когда у меня родился сын, в возрасте одной недели он умел плакать с разными интонациями. Его тоска, требовательность, нетерпение, отчаяние, и даже вопрос выражались одним звуком: «ы-ы-ы». Никакого жизненного опыта у него ещё не было, ребёнок умел сосать титю и лежать на спине. Тем не менее, плач выражал весь спектр человеческих смыслов, который я мог найти у себя.
В дальнейшем сознание взрослого сына включилось в работу в режиме общества, в котором он живёт, но у меня такое впечатление, что со смыслом он уже родился...
Жалобный, слабенький голосок в первую неделю жизни произвёл на меня некоторое впечатление, я поделился им с соседом, у которого была дочь пяти месяцев: – Подожди, скоро начнёт орать!», – сказал сосед.
Действительно, через месяц голос прорезался: «а!», «у!!», «э!», – но сначала был «ы-ы-ы», включавший весь спектр человеческих смыслов. Потом будет пальчик, указующий на предметы: «ы-ы-ы?». Надо было назвать: трамвай, машина, тётя...
Если я понимаю интонацию плача, это – явление семантического порядка. Но, по мнению лингвистов, у звуков нет смысла, его не имеют и междометия, выражают только эмоциональность: «ха-ха!», «ах!»... Но можно заметить, что ха! и ах! содержат переставленные звуки, их эмоциональность тоже какая-то противоположная. Может, всё-таки есть в междометиях смысл?
Лингвистика изучает язык, как систему, структура языка – её мечта. Когда ей станет доступен структурный анализ языка, возможно, появится шанс доказать себе, что звуки имеют смысл? По крайней мере, смысл есть, если спроецировать на содержание романа «Петербург» слова Андрея Белого: «из... л – к – л - - пп – пп – лл, где «к». – звук духоты, удушения, от «пп – пп» – давления стен Жёлтого дома, а «лл» – отблески «лаков, лосков и блесков» внутри «пп» – стен или оболочки «бомбы», «пл». – носитель этой блещущей тюрьмы – Аполлон Аполлонович Аблеухов; а испытывающий удушье «к» в «п» на «л» блесках «К»: Николай, сын сенатора».
Совершенно отдельные звуки в потоке речи встречаются не так уж редко: «а завтра?», «а сколько времени?», «а не знаю!»... Человек, таким образом, выделяет своё высказывание в ленте речи, что-то подчёркивает. Стоит допустить, что он подчёркивает самого себя, говорит: «я». С позиции этого предположенного смысла разберём междометия «ха» и «ах», но сначала вложим какой-то смысл и в «х». Это тоже нужно сделать.
Кажется, что эмоциональный фон становится опасным для здоровья: «х! х!». Допустим, что «х-х-х» – это враг. Когда возникали междометия, всё ещё было конкретно... Теперь почему «ха!» – это весело, а «ах!» – наоборот? Кажется, эмоциональный смысл междометия совпадает с последним звуком. Если в результате борьбы с врагом, я победил, тогда: «ха!». Если враг победил, тогда «ах!».Французский философ Жиль Делёз выдвигает фундаментальное положение: «Смыслом обладают только события». Междометия, как раз и есть события: «ха!», «ах!».
Смысл, возникающий в конце, прослеживается и у отдельных звуков: «хр-р-р», «фр-р-р. Это угроза или опасения самой лошади, но звук в процессе становления оказывается одним и тем же в итоге. Он акцентируется, как «р». Итоговый звук – это первый уровень развёртывания смысла. Впоследствии из итогового смысла последнего звука, взятого в качестве акцента, развивается структура языка.
Жиль Делёз пишет о едином Голосе Бытия: «Бытие – это Голос, который говорит, и говорит обо всём в одном и том же «смысле. То, о чём говорится, вовсе не одно и то же, но бытие – одно и то же для всего, о чём оно говорит. Бытие – уникальное событие во всём, что происходит даже с самыми разными вещами». Попробуем понять, чем мог бы быть единый Голос Бытия с точки зрения звуков?
Мир издает звуки. Это – шум, который выражают согласные: п, к, т, с. Все согласные на конце имеют редуцированное «ы». Это – тот самый звук, что потряс меня в плаче своими разнообразными смысловыми оттенками. «Ы» – общий знаменатель согласных звуков, возникающий в конце. Фамилия советского актёра Фрунзика Мкртчяна вообще не произносится без «ы»: Мыкыртчян. То же самое: «кс-кс», либо: «кыс – кыс», либо: «ксы-ксы». Ы– единый Голос шума – создаёт несколько тоскливое впечатление, но это – гласный звук в отличие от согласных.
Если прислушаться, то все музыкальные инструменты заканчивают звучание на «Ы», но нередко из тоскливого он становится юбилейным: «и!». Иногда «Ы» встречается у певцов, как общий знаменатель голоса. С таким голосом повезло родиться Валерию Леонтьеву и Маше Распутиной; наверное, кому-то ещё, но названные певцы испортили всё дело, пытаясь подчеркнуть специфику своего дара. Сознательная рефлексия единого Голоса Бытия им не удалась. Удачный пример такой рефлексии есть у Аллы Пугачёвой в песне «Мэрри». Там не просто много звуков «Ы», они там все, но исполняет их в основном гитара. Вообще же вокал у Аллы Пугачёвой, скорее, на «а». Валерий Сюткин поёт «э», Луи Армстронг поёт «эй».
Мы можем допустить, что из «ы» в каком-то условном смысле развиваются другие гласные звуки единого Голоса Бытия. Их пять вместе с «ы»: «у», «о», «э», а»; – и пять дифтонгов: «и», «ю», «ё», «е», «я» («jы», «jу», «jо», «jэ», «jа»). Гласные обладают определённостью под ударением, а в безударном положении теряют свою определённость или акцент. Ударение в языке – тождественно акценту на конце междометия. Событие, обладающее смыслом, само по себе тоже ударное. «Звуки – сочетание телесных действий и страданий». (Делёз).
Проще всего из «ы» образуется «у». Это голос боли. Из «у» довольно просто образуется «о» – видеть или замечать опасность боли. Мы придадим звуку «о» смысл опережающе отражать боль. Далее смысл развивается к объекту, причиняющему боль. Это – «э», а в завершение из «э» возникает «а». Это –сознание, направленное на объект, способный причинить боль. В то же время – это выражение своей противоположности объекту. Всё начинаться и с «у» может и развиваться к «а», а «ы» тогда стоит как-то отдельно.
«Жжу-у-у!», – муха бьётся о стекло. Что за «у-у-у» такое? Уж не просит ли муха помощи? Уж, не у меня ли? Я охочусь за ней, чтобы убить. Моё сочувствие не распространяется на мух. Убийство – противоположный полюс сочувствию. В едином Голосе Бытия смысловые противоположности, будто, погружены друг в друга, как гласный в согласный. Так же можно погрузить в смысловое единство физиков и богословов: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – «Бах!». Большой Взрыв и Бог отличаются друг от друга одним звуком. Возможно, русский язык лежит в основе мироздания.
Привет, древние укры, ваше слово: «Deus».
Звуковые кирпичики в словах сохранили свой противоположный смысловой узор до сих пор. Например, «осмотреть», «посмотреть» отличаются друг от друга одним звуком: и посмотреть кажется как-то короче по смыслу, а просмотреть – ещё короче, и нередко используется в значении не заметить. Что, собственно, произошло, что смысл изменился на противоположный? Перед «о» накопились согласные, и мы уже смотрим, но не видим. Что «о» – именно «взгляд» для всех народов и языков можно понять благодаря французскому лингвисту Шарлю Балли. Он пытался создать структуру языка и в одной из своих работ указывает на рост краткости высказывания при нарастании его эмоциональности: «Я удивлён тем, что вижу вас здесь»; потом: «Вы? Здесь!»; «Вы!»; и, наконец: «Оh!». Последнее восклицание даже не требовало перевода и было оставлено переводчиком в русском тексте, который я читал, как есть.
«Международная группа лингвистов и кибернетиков из США, Аргентины, Германии, Нидерландов и Швейцарии установила, что человечество говорит на одном языке. Учёные при помощи специальных компьютерных программ проанализировали по 40 – 100 базовых слов в 3700 языках. Это примерно 62% всех существующих в мире языков. В результате удалось обнаружить закономерности, которые раньше лингвисты не замечали... До последнего времени считалось, что звучание слов зависит от их этимологии и особенностей произношения у различных народов, то есть связь эта произвольна. Однако новое компьютерное исследование показало, что у всех языков в мире есть скрытые общие корни. Для базовых слов люди, независимо от их происхождения и места проживания, выбирают одни и те же звуки.
Предлоги современной речи тоже нередко отдельные звуки. Их смысл вне контекста требует длинной вербализации, но для понимания в ленте речи она не нужна. Предлоги, состоящие из одного звука, ещё раз доказывают, что звуки, в том числе и согласные, имеют смысл. Звуки вообще встречаются в речи довольно часто. При помощи «у! у!», например, можно выразить неодобрение, иронию или противоположный смысл – восхищение. Если неодобрение более или менее совпадает с болью, то восхищение всё запутывает. Но смысл звуков запутан не хаотически, а амбивалентно. С помощью «ы» можно выразить радость, – всё дело в интонации. «Хм» («х») может выражать одобрение, а «а» – быть как возгласом выделения себя, так и возгласом боли. Акцент при «а» на себе стоит, а что он означает можно судить по ситуации и интонации.
Междометия, как и звуки, оборачиваются вокруг своей смысловой оси, но и слова это тоже делают, приобретая в речи противоположный смысл: «ха!», «ах!», «ау!», «уа!» – Ура! Кто-то считает «Ра» именем бога. Это междометие имеет семантику преодоления опасности, как «ха!», только «ха!», кажется, конкретней. «Ра» может быть первой абстракцией. Сонорный согласный «р» – то ли гласный, то ли согласный. Плюс ещё один гласный. Если гласные придавали шуму обобщающий, итоговый смысл, то сонорные согласные могли быть первый ступенью к этому смыслу. В «ра» мы получаем сразу что-то вроде двух обобщений. В праязыке функцию обобщения могли иметь и дифтонги. Возможно, система звуков, складывалась более сложным образом, из согласных выделился не только «ы». Краткие звукосочетания при коммуникации часто повторялись друг за другом. Это могло быть вызвано повторяющимися событиями. Из звуков и звукосочетаний, которые мы называем междометиями, позже образовались слова. В этой логике «крамольник» В. Сундакова – целое предложение. Позже слова соединились в предложения, а предложения – в тексты. «Язык дан весь сразу, – считает Делёз, – а события лежат в его основе». Боль, как событие, имеет смысл принадлежности. Она и есть принадлежность вместе с противоположным смыслом... Слово «урожай» сохранило «у», как удовольствие. «Урод» имеет тот же корень и приставку, но смысловая амбивалентность изменила его значение, зато польская «uroda» до сих пор – «красавица». Мы находимся практически в современном языке среди междометий. Недавно философия додумалась до связи смысла с плоскостью или поверхностью, а плоские руны использовались для опережающего отражения действительности,, то есть для предсказания событий. Плоскими являются и современные средства гадания – карты. Названия рун ещё и звучат, как междометия: nisudh – «не важно». Это – один из смыслов руны манназ; «h» как-то влияло на звучание «d», но всё равно получается «нисуд». Если «нисуд» – «не важно»; значит, «суд» – это важно. Кто бы спорил? «Суд» есть в слове «судьба». «Ба» – тоже междометие: «Ба! Какие люди!», – что-то громкое, как барабан. Короткие звукосочетания способны выражать и спокойный смысл. Например, «на» – вполне спокоен: «На, возьми». Вот «ан» – эмоционален! Если ударило током, «ан!» вырывается сам собой, в письменной речи «ан» тоже используется для пафосного усиления отрицания: «Ан-нет!».
Разберём этот случай пафосной эмоциональности. Согласный перед гласным «на» ослабляет смысл «а», как в слове «посмотреть» по сравнению с «осмотреть», в то же время слабый «а» – итоговый. Это один тип пафоса. В случае «ан», «а» – не итоговый, зато значение «а» усилено согласным. Если согласный перед гласным ослабляет смысл, то согласный после гласного должен усиливать. То же самое касается «ха» и «ах!». У нас возникает второй тип пафоса.
Маленькая девочка бежит за голубями, хочет их схватить: «Ам-ам!». Песня М. Боярского: «Ап! – себе говорю, – Ап!». «Стоп! – себе говорю». если Обернуть «ам-ам» в «ма-ма», то смысл будет: «хватай меня!», спасай! Если обернуть «ап-ап», получается «па-па». Скорей всего, смысл «па» связан с охотой, использовался при загоне добычи в ловушку или призывал двигаться на звук своего голоса. Танцы – охотничий ритуал. До сих пор «па» предлагает двигаться под музыку, а, если не придавать большого значения правописанию, то и «пАшли» содержит «па». «Ап» – это, действительно, стоп! Ещё повторение одних и тех же звуков задаёт ритмический размер: «Ам-ам», «ма-ма».
В звуках языка и междометиях амбивалентность лежит на поверхности. Говоря «ах!», притворно, мы можем иметь надёжную позицию или, наоборот, смеяться: «ха-ха-ха», – когда всё шатко. «Ага» вообще – «ах» и «ха» вместе. После того, как в языках возникли слова, смысловая амбивалентность ими не была утрачена. Она представляет собой безусловность. Гегель: «Aufheben» в немецком языке имеет двоякий смысл: «сохранить», «удержать» и в тоже время: «прекратить», «положить конец». Для спекулятивного мышления отрадно находить в языке слова, имеющие в самих себе спекулятивное (созерцательное) значение, в немецком языке много таких слов». Амбивалентности подвержены и самые, что ни на есть, абстрактные слова. «Догма» – важный церковный термин – имеет нередко ироническое значение. То же самое – «для особо одарённых». Сначала имелись ввиду одарённые дети, а потом – тупые взрослые, которым нужно повторять одно и то же. В метафорической речи тоже вполне различим амбивалентный принцип...
Устойчивое повторение событий – внешняя причина языка. Изменения в языке связаны с изменением событий, но какие-то события, связанные с биологической и социальной природой человека, должны повторяться с самого начала его возникновения и тянуться до наших дней. Безусловно, звуки и междометия являются такими устойчивыми событиями, но и связь индоевропейских языков мы тоже рассмотрим. Например, слово «блуд» встречается в русском и английском языке, и, скорее всего, в английском сохранило свой первоначальный смысл «кровь», как и в немецком. В русском слово обросло метафорическими переносами. «Заблуждаться» (ошибаться), «заблудиться» (в лесу), «блудить», наконец, «блуд» и «блядь». Последнее слово – прямое указание на девушку, у которой возникла кровь в связи с блудом. До сих пор, когда люди говорят «блядь», на каком-то глубоком уровне сознания он говорит «кровь». В книге «Мир без времени», где на складе я ищу бумажку, она имеет тот же смысл, что и «блат». По крайней мере, по-немецки «Blat» – тоже бумажка. На бессознательном уровне мной производится сближение этих слов. Напрашивается и сближение крови и листа: blad(а) и blat (а). Общий корень этих слов «bl» в праязыке мог означать, например, цвет, а «d» и «t» – окончание, различающее этот цвет. Наличие крови важно различать и до сих пор. В современном русском «бледный» тоже ближе к обескровленному... В немецком языке «der Krieg» – война, в русском есть звуковое соответствие «крик» с той же семантикой. По-русски «война» – тоже «вой». Корень слова «вой» – «во», третий звук «й» похож на ударное окончание. «Воин», «воевать» – третий звук в этих словах мог быть окончанием, но стал внутренним звуком слова и утратил ударность. Она сдвинулось ближе к концу, как и должно было быть в древности. Третий звук слова акцентировал что-то, как в междометиях. Потом лента речи слила междометия, часто следовавшие в стандартных ситуациях друг за другом в слова, и много акцентов слилось в одно ударение. Это фиксация интонации, которую мы должны воспринимать, но изучение показывает, что там всё сложно. Интонационные понижения и повышения не подчиняются строгим правилам в речи. Акцент может приходиться на все звуки, в том числе, и согласные. В неопределённой форме глагола какое-то ударение ещё и до сих пор чувствуется на «ть». Инфинитив вообще – неспрягаемый, неизменяемый – близок междометиям. «Й» тоже акцентирован в речи. Кроме того, почти все согласные в русском языке обладают свойством мягкости. Это может быть какой-то вариант ударения в праязыке, исполняющий социальную функцию, например, как мягкая интонация.
Английское «war» (во) имеет тот же корень, что и русское слово «война», даже детское словечко «ва-ва» его имеет! «Во» и «ва» со всей очевидностью почти одно и то же. Они могли, отличались по смысловому акценту, если вспомнить, что «в» ведёт своё происхождение из «у». В одном случае, видеть боль «у» или «в» – «во», а в другом – одолевать: «ва», «уа», «ура!»
«Й» – звук вообще необычный, jot стоит в конце: «ыj». «И» – это jы. В русском языке «й» тяготеет к окончаниям, вообще не встречается в начале слов: йод – иностранное слово, «ёж» начинается с «jо». Это – согласный звук, как и «ть». «Вой», как существительное, скорей всего, – абстракция, а сначала – глагол и событие. Если согласный перед гласным ослабляет значение гласного, то после гласного усиливает: «й», «ть», действительно, это делают. Если «ы» выражает тоску, значит, «ыj» то же самое, но в более активной форме. Это может быть уже страх. Он стоит в конце слова и акцентирован, ибо дифтонг «й» воспринимается, как единый звук. «Jы» ослабляет тоску, поэтому «и» – это скорее радость. Точно также «ю» (jу) – юбилейность вместо боли. Jot после гласного активизирует смысл боли: «уй!» – «уj», «упс» – тоже самое. А самый яркий пример усиления гласного перед согласным – окликанье объекта: «эй».
Праязык пропитан тождеством: нет прилагательных, существительных, глаголов, только итоговый смысл, в том числе, у дифтонгов, потом всё это внутри слов окажется. В них смысл звуков сотрется, но усложнение смысла к концу слова сохранилось. Морфемы последовательно наращивают своё грамматическое значение. Самое неопределённое смыслоуказание имеют приставки: одни и те же для прилагательных, существительных и глаголов: исправить, исполнение, изысканный. Корни тоже принадлежат всем частям речи, но более конкретны по смыслу, а вот суффиксы дифференцированы уже строго, совершенно конкретный смысл – у окончаний. Части речи в системе языка тоже отпечатывают на себе последовательное развитие к действию, как смыслу события, но развивались, скорей всего, в обратом направлении. Конкретность события, выраженная глаголом, двинулась к обобщению в существительном и к абстрактному смыслу в прилагательном. Любое определение принадлежит множеству объектов: «чёрной» может быть и кошка, и собака. Смысл подлежащего более конкретен – это или кошка, или собака, а сказуемое выражает состояние, в котором пребывает кошка или собака: «Собака лаяла». Структура смысла застыла, как лавовый узор, в морфемах и частях речи и способна проявить себя в тексте. Междометия подчинились правилам словообразования: ахать, аукать, но ещё могут заявить о своей роли итогового смысла событий. Знаменитое место из Евгения Онегина: Татьяна – ах, а он реветь...
В тексте итоговый смысл тоже может быть представлен. Из письма М.А. Булгакова жене:
Один неизвестный служащий взглянул в мою бумажку и вдруг спрашивает испуганно:
– Позвольте!.. Это вы написали «Дни Турбиных»?
Я говорю:
– Я…
Он вытаращил глаза, выронил бумажку и воскликнул:
– Нет? Ей богу?!
Я так растерялся, что ответил:
– Честное слово!
После «честное слово» по тексту бежит идеальный звук. До него в тексте не было смысла, были только значения слов. Этот звук бежит назад, разносится, как интонация написанных слов. «Смысл – поверхностное что-то», – говорит Делёз.
Пример того же самого: «Мёртвое море знаете? Путин убил».
Если структура смысла оказывается той же самой в текстах и в междометиях, она – безусловна. В итоге, у нас возникло два претендента на роль безусловного: смысл и совесть.
Глава 2. Смысл, который приходит первым & эмоции
«Когда-нибудь двадцатый век
назовут именем Делёза».
Ф. Гваттари.
«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума». – Этими словами Камю, будто, обращается к Делёзу, между ними возникнет даже мистическая переписка, в «Логике смысла» Делёз напишет: «Камю нет». Речь, конечно, идёт о другом... Мысли Камю об абсурде не подходят, – но возникает и мистический подтекст.
Надо сказать, что критерии Камю самые литературные: «сердце, самоубийство, «абсурд оставлен в качестве чувства». Делёз использует другие критерии: «Декарт не хочет определять человека как разумное животное, такое определение предполагает точное знание понятия «разумное» и «животное». Достоверность и доказуемость – критерии философии: «Платон определил человека, как двуногое существо без перьев. На следующий день Диоген Киник бросил в круг к его ногам ощипанного петуха».
Какое-то количество выработанных самим Делёзом понятий нам потребуется в этой работе, и мы приведём их все сразу:
Здравый смысл.
«Здравый смысл высказывается в одном направлении: он выражает требование такого порядка, согласно которому необходимо избрать одно направление и придерживаться его. Это направление легко определить – оно ведет от более дифференцированного к менее дифференцированному, от вещей к первичному огню. Стрела времени ориентирована именно по этому направлению. Более дифференцированное по необходимости выступает как прошлое. Такой порядок времени – от прошлого к будущему – соотнесен с настоящим, то есть с фазой времени, выбранной внутри рассматриваемой конкретной системы. Следовательно, здравый смысл располагает всеми условиями для выполнения своей сущностной функции – предвидения. Ясно, что предвидение было бы невозможно в ином направлении, то есть, если двигаться от менее дифференцированного к более дифференцированному – например, если бы температуры, сначала всюду одинаковые, начали бы вдруг отличаться друг от друга. Вот почему здравый смысл заново открывается в контексте термодинамики. Хотя по своим истокам он претендует на родство с высшими моделями, он существенным образом распределителен: «с одной стороны, с другой стороны» – вот его формула. Но выполняемое им распределение осуществляется так, что различие полагается с самого начала и включается в направленное движение, призванное, как считают, подавить, уравнять, аннулировать и компенсировать это различие. В этом и состоит подлинный смысл фраз: «от вещей к первичному огню» и «от миров к Богу». Такое задаваемое здравым смыслом распределение можно определить именно как фиксированное, или оседлое, распределение. Сущность здравого смысла отдаться сингулярности для того, чтобы растянуть её по всей линии обычных регулярных точек, которые зависят от сингулярности, но в то же время отклоняют и ослабляют её. В целом здравый смысл – нечто пережигающее и пищеварительное... Паровая машина и домашний скот; свойства и классы – вот живительные источники здравого смысла: это не просто факты, возникающие в то или иное время, это – вечные архетипы. Сказанное – не просто метафора; здесь увязаны воедино все смыслы терминов «свойства» и «классы». Итак, системные характеристики здравого смысла следующие: утверждение единственного направления; определение его как идущего от более дифференцированного к менее дифференцированному, от сингулярного к регулярному и от замечательного к обыкновенному; соответствующая ориентация стрелы времени – от прошлого к будущему; направляющая роль настоящего в этой ориентации; возможность предвидения на этой основе; оседлый тип распределения, вобравший все предыдущие характеристики. Здравый смысл играет главную роль в сигнификации, но не играет никакой в даровании смысла. Дело в том, что здравый смысл всегда приходит вторым, а выполняемое им оседлое распределение предполагает [прежде себя] иное распределение. Точно так же огораживание предполагает, прежде всего, наличие свободного, открытого и неограниченного пространства – ту сторону холма, например.
Общезначимый смысл.
В случае общезначимого смысла, «смысл» относится уже не к направлению, а к органу. Он называется commun, потому что это – орган, функция, способность отождествления, которая заставляет разнообразное принимать общую форму Того же Самого. Общезначимый смысл отождествляет и опознает так же, как здравый смысл предвидит. В субъективном отношении, общезначимый смысл связывает собой различные способности души и дифференцированные органы тела в совокупное единство, способное сказать «я». Одно и то же «я» воспринимает, воображает, знает, вспоминает и так далее. Одно и то же «я» дышит, спит, гуляет и ест. Язык невозможен без этого субъекта, который выражает и манифестирует себя в нём, проговаривает то, что делает. С объективной точки зрения, общезначимый смысл связывает данное разнообразие и соотносит его с единством конкретной формы объекта или с индивидуализированной формой мира. Я вижу, обоняю, пробую на вкус или касаюсь одного и того же объекта; я воспринимаю, воображаю и вспоминаю тот же самый объект... Я дышу, гуляю, просыпаюсь и засыпаю в одном и том же мире, так же, как я двигаюсь от одного объекта к другому по законам детерминированной системы. Язык невозможно представить себе вне тех тождеств, которые он обозначает. Взаимодополнительность усилий здравого смысла и общезначимого смысла очевидна. Здравый смысл не мог бы фиксировать никакого начала, конца и направления, он не мог бы распределить никакого разнообразия, если бы только не был способен выходить за собственные пределы навстречу некой инстанции, способной соотнести это разнообразие с формой субъективной самотождественности, с формой неизменного постоянства объекта или мира, которое, как предполагается, налицо от начала и до конца. И наоборот, эта форма тождества внутри общезначимого смысла оставалась бы пустой, если бы она не выступала навстречу инстанции, способной наполнить её конкретным разнообразием, которое начинается отсюда, а заканчивается там, тянется столько, сколько считается нужным для уравнивания его частей. Необходимо, чтобы свойство сразу было установлено, измерено, правильно приписано и идентифицировано. В такой взаимной дополнительности здравого смысла и общезначимого смысла запечатлен альянс между «я», миром и Богом, как предельным исходом направлений и верховным принципом тождеств.