Давайте рассмотрим пример работы реактивного ума на более низком уровне, – пишет далее Хаббард. – Некая рыбка заплыла на мелкое место, где вода солоноватая, жёлтая и имеет железистый привкус. Она только что схватила креветку, но большая рыба напала на неё и повредила ей хвост. Рыбёшка сумела улизнуть, но испытала физическую боль. Обладая крайне незначительными аналитическими способностями, рыбка полагается на реакцию в выборе своих действий. Хвост поправился, рыбка продолжает жить, но её снова атакует большая рыба, и опять незначительно страдает хвост. Что-то случилось, что-то внутри говорит рыбке, что она стала не осторожной в выборе своих действий. Расчёты реактивного ума рыбки, следующие: отмель = жёлтому цвету = привкусу железа = боли в хвосте = креветке во рту. Повреждение хвоста во второй раз «кий-ин» инграмму. («Кий-ин» – момент, когда окружение бодрствующего человека напоминает содержание спящей инграммы). После этого маленькая рыбка, опять заплыв в солоноватую воду, начинает немного «нервничать». Однако продолжает плыть, и когда обнаруживает, что вода к тому же стала желтоватой, всё равно не поворачивает назад. Хвост начинает немного побаливать, но она продолжает плыть. Внезапно она чувствует привкус железа в воде. Боль становится очень сильной. Рыбка исчезает со скоростью молнии, хотя никто за ней не гнался. Может быть, там было много креветок, но она всё равно уплыла. Опасное место! Этот механизм в какой-то степени помогает выживанию. Для рыбки, может быть, в нём и есть смысл. В случае с женщиной, которая была сбита с ног, вода, текущая из крана, может не подействовать на неё слишком сильно, но вода из крана плюс проезжающая мимо машина могут привести к смутному неудобству в ушибленных местах. К текущей воде и машине за окном мы добавим внезапное падение стула, и она испытает слабый шок. Теперь добавьте запах и голос человека, который её пинал – боль начинает усиливаться. Механизм говорит ей, что она находится в опасном месте, что ей надо уйти, но ведь она не рыбка, а разумное существо, и женщина остаётся. Рыбка, которая была ударена и получила инграмму, не отказалась навсегда от креветок. Полная надежды жизнь может перевесить очень большое количество боли...
|
|
Инграмма, полученная женщиной, содержит невротическое внушение. Ей сказали, что она притворщица, что она всегда меняет своё мнение. Когда инграмма рестимулирована, женщина теперь будет часто менять свои мнения. Одну женщину несколько раз сильно избили, каждый раз обвиняя, что она распущена и спит, с кем попало. Её привёл отец (она развелась к тому времени), который жаловался на то, что она страшно низко пала и неделями предаётся распутству. Она всё это подтвердила, хотя не могла понять, почему так получается. Это её сильно беспокоило. Она даже решила, что тут ничего не поделаешь. Изучение инграмм в её реактивном уме выявило длинную серию избиений с подобным содержанием. Для активизации инграммы необходим «кий-ин». Когда женщина была усталой, мужчина угрожал снова ударить её и всячески обзывал. Она воспринимала это на сознательном уровне, как «душевно болезненный» для неё опыт. Он и был таковым, потому что под ним невидимо существовала настоящая физическая боль. Этот инцидент называется «лок» (замок). Здесь действует память из стандартных банков, но действует новым способом. Реактивный ум не утруждает себя точностью отсчёта времени. Когда происходит «кий-ин», этот ум не видит разницы между возрастом в один год и в девяносто». Устойчивость инграмм в течение максимального срока человеческой жизни не соответствует изменчивости, чего угодно. И такое «божество», как инграмма требует к себе внимания. Хаббард указывает, что не претендует на создание теории. Ему достаточно, что дианетика работает; и надо сказать, что он вполне здраво мыслит: – на основании чего, например, им болезненные эмоции и физическая боль используются, как что-то разное? Что такое физическая боль, если не эмоции? Кроме того, повторение связано не только с инграммами. Всякое узнавание существует, как повторение. «Думать не надо, пока мы узнаём». И, узнавая мир, мы чувствуем себя, как рыбка в воде. Это – тождество. Другими словами, вся жизнь сознания похожа на атмосферу, в которой работает реактивный ум.
|
|
Для теории можно оставить эмоции... Они нас интересуют. Ещё Хаббард ввёл понятие вэйлансов, которое позволяет определять всякую личность, как множественную. Это тоже будет полезно...
В качестве образного примера сравним кожу организма с сознанием. Как кожа обтягивает собой организм, так и сознание – бессознательное. Эмоции – клетки для сознания и бессознательного. Кожа тоже состоит из эпителия и прочих подробностей, но, как из некой биологической материи, сингулярности для единого организма. Благодаря описанию Хаббарда, эмоции – клетки, в том числе, и для инграмм.
|
|
Сделаем допущение, что бессознательные эмоции в качестве инграмм выступают в роли творца. Они возведены в некую степень, которая позволяет им творить физические и психические феномены, пусть это лишаи, паранойя и шизофрения. Мы наделим эмоции высшей властью.
Если боль предвосхищается до своего появления, – сформированное эмоциями сознание опережающе отражает действительность. Это – основная функция сознания, но отражаемая реальностью оказывается воображаемой. Наше сознательное и бессознательное погружает нас в некую иллюзию. Какова реальность на самом деле, как и рыбка Хаббарда, мы не знаем, – и несовпадение трансцендентального и эмпирического пространства и времени может быть причиной этого. Известно, что эмоции полярны. Классический пример – радость сквозь слёзы. Оба полюса эмоций в этот момент себя проявляют. Мы можем наблюдать, как это происходит, в фильме «Ночи Кабирии» Федерико Феллини. Вокруг Кабирии вдруг возникла весёлая компания с музыкантом и танцорами. Кабирия улыбается и роняет слёзы одновременно, лишившись только что всего своего достояния, всех надежд на счастье и едва не лишившись жизни. Она только что отошла от обрыва, в который её хотел столкнуть жених, но свадьба – плод её желания. В этот момент возникают улыбка и слёзы одновременно. В этот момент – себя то проявляет, на что никакую маску не наденешь. Доверием к своей свадьбе Кабирия сотворила «свадьбу» вокруг себя, граница объективного мира растворилась. Страсти – они, как карты, – то ли случайно, то ли закономерно на них изображён зеркально перевёрнутый рисунок. Это – смысл, который приходит первым.
Единый Голос Бытия и эмоции структурно соответствуют смыслу, который приходит первым. Эмоции и «моцион» – однокоренные слова, – но эмоции всегда во множественном числе. Будто, это ножницы или брюки. Потому что полюса эмоций обладают со-бытием, а не разным бытием, безразличным друг к другу.
Обычно люди или плачут, или смеются. Эмоции выражают только один свой полюс, это принято называть проявлением эмоций: «ха! -ха! -ха!». Выраженный полюс повторяется, но резонанс рано или поздно затухает. Только в момент предельного эмоционального напряжения оба полюса проявляют себя, как у Кабирии.
Причиной поведения рыбки, на самом деле, тоже были эмоции... Боль в хвосте никакому повреждению не соответствует. Она не имеет реальной причины, хоть и трудно утверждать, что такая боль не реальна, но, если рассуждать строго, рыбка отражает иллюзорную боль, её молниеносное исчезновение – драматизация, ничем не отличающаяся от драматизации женщины, которую пинали ногами и которая кричит на других женщин и детей, демонстрируя, как свой собственный, победный вэйланс бившего её мужчины. В этот момент женщина – множественная личность. Рыбка Хаббарда тоже в каком-то смысле слова множественная личность, если то ест креветок, то не ест. Если бы рыбка только бы ела креветок, то ничем бы не отличалась от грибов, которые поглощают из почвы питательные вещества и выделяют мочевину, а, имея рефлекс, который был ею благоприобретён, она хотя бы, автомат.
Мы стремимся подчеркнуть фундаментальность эмоций. Если на нас похожа рыбка Хаббарда, тем более, звери на нас похожи, а мы – на них.
Когда в Индии в стае волков нашли взрослую девочку, её не смогли ничему научить. Она срывала с себя одежду, не ела из тарелки, спала на полу, свернувшись клубком, восприняв внутреннее чувство от волков. Домашние животные не являются ли примером того же самого, только в обратную сторону: кошки и собаки, стоящие на задних лапах, не подражают ли нам? Сюда же следует включить и дрессированных хищников.
«Мяу!» – речь кошек с людьми. Друг с другом они воют. Иногда котята, ещё не умеющие мяукать, воспроизводят этот вой в своём «Мя-я!». Собака лает в сторону хозяина тоже иначе, чем в сторону прохожих: Аф! Аф! – и, если судить по высоте лая, находится на пороге истерики от отсутствия внимания к себе. Её лай на чужих содержит грозный хрип, хотя «слово» в целом заканчивается так же, как обращённое к хозяину. Между собой собаки общаются тоже визгом и рычанием: у них интонационное общение, как у шизофреников. И всегда можно определить по высоте лая, какая из собак проигрывает. В итоге она переходит на высокий визг: для животных и людей интонация – смыслоуказание. Пса, который визжит, другие собаки уже не грызут. Он признал поражение.
«А-у-у-у!», – вой волков на луну звучит прямо, как междометие, но не в лесу же они заблудились, эти волки?! Процесс объединения человека и зверей продолжается и до сих пор: есть снимок, где женщина уткнулась в гриву льва. Морда льва смялась и выражает ласку к этой голове. Мощные лапы лежат сквозь прутья клетки на плечах женщины. Можно найти видео, где львица вскакивает на парня и обнимает лапами, пряча когти.
Возникновение нравственности имеет не видовые корни, а, скорее, коллективные. Если мы друг другу нравимся, то друг друга и не едим, а «употребляем» как-то иначе. Нравственность свойственна всему живому, шагнула за рамки видов: кошки и собаки друг друга не любят, но ведут себя иначе рядом с человеком. Это касается не только их: есть видео, где у кота из миски клюёт попугай, время от времени кот бьёт его лапой по голове, не выпуская когтей, попугай теряет ориентацию, но, вернувшись в сознание, снова клюёт. По-хорошему, попугай сам еда для кошки, но человеку это не понравится, – и кот понимает, животные чувствуют вожаков.
У сумасшедших хозяев – сумасшедшие животные. Они настроились на вожаков. Маленькие собачки зрелых хозяек тявкают без повода на мужчин и выдают «тайну»: «гад! гад! гад! ». Кошки ведут себя иначе, чем собаки, но у сумасшедших хозяев тоже могут царапать гостей когтями...
Если межвидовое сознание объединяется в «разношёрстный» коллектив, это свидетельство какой-то общей плоскости или сингулярности, на которой это событие возможно.
У меня был котёнок, который бегал по квартире, не обращая внимания на блюдце с едой, и мне казалось, что блюдце всегда стоит полное и только напрасно облеплено шерстью с его морды. Мыть ему ещё и блюдце было выше моих сил, но меня беспокоил только его аппетит. Скоро я заметил, что он бежит к нему и, нервно шевеля ушами, сжирает всё, что там есть, когда я сажусь за стол и достаю что-нибудь из холодильника... Котёнок смотрел на меня, как на объедалу: у меня появился способ накормить негодяя.
Ницше просто определяет сознание моего котёнка, когда пишет: «В прежние времена видели во всём происходящем намерение, это наша старейшая привычка. Имеет ли её также и животное? Как живущее, не принуждено ли, и оно толковать вещи по своему образу? Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания». Действительно, поведение котёнка адекватно представляемой им действительности. Оно даже логично, на свой лад содержит оценку моих намерений и опережающе отражает действительность.
Рефлексы на основе эмоциональной оценки, в принципе, всем понятны. Это выглядит, как зачаток мыслей. И у животных, не замороченных, как мы, эти «мысли» даже острей проникают в суть трансцендентного пространства и времени. В одном рассказе Джека Лондона собака почувствовала намерение хозяина, который надумал её убить, чтобы сунуть в её тёплое тело руки и согреть их. У него перестали шевелиться пальцы на морозе, чтобы развести костёр. Она отбегала, хоть и не убегала совсем. Какое-то представления о себе животных мы тоже можем читать. Собака, будто, всё отождествляет реактивным умом, принимает побои, еду и цепь от хозяина. Он её кормит. Всё остальное этому равно, но, кажется, что Хаббард описывает реактивный ум слишком карикатурно. Собака принимает побои с визгом. Это эмоционально обосновано, а не только реактивное отождествлено. В её отождествлениях есть и различение. Хозяин привязал её, если не накормит, собаке – конец – надо принимать от хозяина всё и заискивать перед ним. Это заискивание выглядит, как слепая преданность. Так же резонно она бросается с хриплым лаем на незнакомца, опережающе приводя себя в боевую форму. Незнакомец может напасть, а с цепи не убежать. Лай ещё и заводит собаку, как сказанные слова, накручивает ей эмоции, но, в сущности, собака «врёт», когда рвётся с цепи и брешет. Она разотождествляется с собственным поведением, если не сидит на цепи и обращает внимания на прохожих. Есть свобода манёвра. Собака знает, как вести себя в обществе.
Можно согласиться с Ницше, когда собака бегает по улице, то мыслит на основании пользы для себя того или иного поведения... Точно так же мыслит, и сидя на цепи. Маленькая собачка в стае первой начинает тявкать на потенциальную жертву всей стаи, повышая себе рейтинг. Стая должна получать от неё пользу. В жизни собаки есть смысл в такой момент. Он собирается в точку, наполненную энергией, и выражает себя в движении.
И чем в фотостудии я отличаюсь от собачки, которая места себе не находит, хочу заглянуть за ширму, убедиться, что там нет доктора с повязкой на лице и большим уколом в руках. Только на всякий случай, я хочу быть готов, что это больница. Такая готовность мне самому неприятна. Вообще нежелательно, чтобы это была больница. Но меня не должны застать врасплох. Ещё хуже, если я не буду мобилизован. В то же время я подчиняюсь реакции вожаков.
Вообще, всякое мышление шизофренически распадается. Там, где кормят птиц, они лезут под ноги, но во время ссор поведение людей, зверей и птиц опять скатывается к тождествам. Повторение одного и того же – это схема ссоры:
– Дай сюда!
– Нет!
– Дай сюда!
– Нет!
– Дай сюда!!!
Когда дело дошло до эмоций: «Гав! гав! гав!». – или хлопанье крыльев.
Кажется, мы должны различать рациональную и эмоциональную определённость. Эмоции отрицают рациональность, но не отрицают определённость – присущность одного эмоционального полюса. Вроде бы, нет ничего проще тождеств, но в логике закон тождества действует в случае достаточного основания: цветы сегодня станут ягодами завтра, и тождество нарушается. Эмоциональные полюса настаивают, что они всегда тождество: А=А.
Эмоции – тождество, различающее себя от противоположного полюса, отрицательное единство, взаимное исключение своих определений: смех и слёзы...
Можно указать множество тождеств в поведении детей. Они тащат всё в рот, в начале жизни ребёнок не имеет других представлений, кроме еды, поэтому всё – еда...
Малыш сидит на руках у отца: «Это – яблоко», – говорит отец. – «Это – тыблако!», – повторяет малыш. Когда ты говоришь «я», значит это – ты.
Маленькая девочка, закованная в комбинезон, движется в сторону родителей, хнычет и просится на ручки. Родители учат её самостоятельности, на ручки не берут. Я прохожу мимо. Мокрые глаза малышки смотрят на меня вопросительно: «Может, я возьму?». Для неё нет разницы между папой и дядей, но малютка анализирует ситуацию самостоятельно. Просто родители эту самостоятельность по-своему истолковывают, предлагая самостоятельно делать то, что они скажут. Социальное воспитание начинается в очень-очень нежном возрасте, не смотря на любовь к чадам.
Всё, что умеют дети, – проявлять эмоции. Они легко впадают в них: легко плачут и легко успокаиваются. Тождество эмоций –доступная детям определённость, и, кажется, она намного лучше рациональной, как только эмоции проходят, так и тождество кончается. Рациональной определённости нужно ещё учиться. Детей начинают учить вести себя рационально или социально, запрещая эмоции... Детские эмоции – самое честное, – но после того, как маленькие дети научились говорить, с этой честностью что-то происходит...
Девочка идёт из садика с негодующе молчащей бабушкой, в каждом слове малышки новая интонация: «Я знаю. Мне нельзя есть снег!». – Её манят тождества младенца, но, как только смысл выражен в словах, он превращается в какую-то ложь, затушёвывающую эмоциональность поступка. Кажется, смысл стал лжив, потому что стал обусловлен, т.е. выражен в словах. Дети внимательно следят за кукольным представлением. Они прикованы к интонации персонажей. Пустота разыгрываемых сцен ускользает от них, но это не имеет значения. Дети набираются опыта выражать обусловленный смысл: – так что детское поведение – самое честное, пока дети маленькие и ещё не умеют говорить...
Возможность себя выражать в словах сразу же вступает в борьбу за место эмоций под солнцем. Всё это идёт параллельным курсом – освоение речи, запрет эмоций, и борьба с ним в довольно сложной личной позиции. Массовый характер этой сложной личной позиции делает её социальным явлением, и, если невинные дети лгут, как только научились говорить, – это что-то объективное... Смысл эмоций, разделённых на два полюса, вообще не имеет другой возможности выражать себя, кроме как «лживо». Всегда выражается только один полюс. Смысл, выраженный в словах, по этой причине оказывается тоже лживым. И как хорошо слова складываются: условность – сами слова, а ложь – сама условность. Слова – ложь.
Непосредственно смысл выражает интонация. Обычно люди говорят с какой-то интонацией. Она является индикатором сложной личной позиции, иногда слова могут быть хрипло артикулированы. В этот момент человек говорит что-то, обычно не выражаемое им вслух. Или по правилу об этом принято молчать. Можно подразумевать, сказать в каких-то скобках или по отношению к другим, но не по отношению к себе. Увы, такие задавленные эмоции есть у каждого. А. Пугачёва выразила однажды мысль: «С человеком, который разбогател, нужно знакомиться заново». – Изменение в положении по отношению к общему позволяет приглушённым эмоциям вырваться «на оперативный простор». Это будет, действительно, незнакомый человек, какие-то «движения» из него полезут...
Если в какой-то реплике вдруг становится выше обычного правдивой интонации, – это точно сознательная ложь. Ложью может быть и молчание. По сути, это – тоже интонация. Но иногда – хоть вслух, хоть молча – лгать мешает совесть, портит интонацию, если речь идёт о голосе, более того, в голосе может исчезнуть всякая интонация в момент выражения подавленных эмоций. Но смысла, как раз, будет достаточно. С эмоциями вообще не просто. Действуя наперекор себе, они иногда мешают лгать, но девочка, говорившая бабушке: «Я знаю. Мне нельзя есть снег», – лгала хорошо. Интонации в её словах было достаточно. И она говорила то, что ожидалось бабушкой. В итоге, бабушка негодующе молчала. Ребёнок имел опасения, но эмоции не были подавлены. Девочка всё делала правильно.
Я тоже лгал хорошо, когда «раскаялся», и когда «понял», как летит ракета... Мой представляемый образ тоже совпадал с тем, что ожидали от меня родители, мама и папа «истолковывали» меня, сами находили в себе нужное представление, хоть я ни с чем и не «совпадал». Может, их совесть парализовывала преследование моей лжи? Они вдруг испытали недоверие к себе, как негодующая бабушка? Значит, совесть тоже бывает, парализована, вернее, реализует себя, как недоверие к себе. Чистая эмоциональность её парализует. Подавление ребёнка культивируется взрослыми договорённостью с эмоциональностью ребёнка...
Ревность моей собственной совести тоже подавляла не всякую ложь. Моя совесть выслеживает рациональную ложь – и свою и чужую, –но ложь эмоций – своя и чужая – проходит сквозь совесть, как вода сквозь сито... Когда мне было шестнадцать лет, я смотрел фильм «Иван Васильевич меняет профессию» и весьма условные события фильма принимал, как возможные, более того, это кино тренировало мне фантазию, в трансцендентальном пространстве и времени я комбинировал образы. Моя рациональность была бы выше кукольного представления, но условности фильма оставались мне незаметны вызывали доверие. Моя совесть в виде ревности к правде «спала» и ничего не замечала. Я проявляю и терпение к эмоциональной лжи других. Она всегда в каком-то смысле художественная. Я прощаю её даже после того, как заметил.
Совесть, кажется, выступает на стороне эмоций... Между нею и рациональностью складываются отношения, требующие к себе внимания. Откуда вообще у меня появилась рациональность, какие у неё корни в моей душе?
Воспитание детей начинается с требования вести себя по правилам, рационально обоснованным, и без непосредственности. Эти условности – ложь, а ложь обладает изменчивостью, как и эмоции. Может, в этом что-то есть? Эмоции – определённость, чаще, чем неопределённость. Они – не условность, но их трансцендентальность превращается в эмпирическую реальность и свою противоположность. Безусловность становится похожа на условность, рациональность – на эмоциональность, изменчивость становится неизменностью. Вообще, всё на всё похоже. Можно сказать, что эмоции отличаются от рациональности только градусом выражения, кипят, а рациональность, тоже имеющая смысл одного полюса, – нет.
Став подростками, дети проявляют эмоции между собой, но совсем другая игра мальчиков с девочками, третья – со взрослыми. Таким образом, тождество себе самому покидает человека. Личность покрывается масками. Мы занимаемся обыденными делами: умываемся, завтракаем или идём на работу. В это время наша нижняя губа рефлекторно поджата. Эмоции подавлены. Впечатления жизни пришли к общему знаменателю.
Мама с маленьким сыном стоит в очереди к кассе. Малыш с размаху бьёт по длинным палкам смешариков, которые шуршат. Мама говорит: «Не трогай! Я тебе уже купила». Ребёнок, кажется, понимает слова, тихо постоял какое-то время. Потом снова бьёт по смешарикам. Мама снова говорит: «Не трогай!». Всё-таки он бьёт в третий раз. Я наклоняюсь к нему с улыбкой: – делать в очереди всё равно нечего... Над проглоченной нижней губой детские глаза смотрят на меня внимательно. Потом малыш трогает мою бороду...
Сверху на нас хихикнула мама. Ну, ничего нельзя сделать – ни бороду потрогать, ни по смешарикам ударить, чтобы чего-нибудь не услышать. Нужно проглотить нижнюю губу, чтобы на что-нибудь решиться.
Мир противоречит нам... Я сознательно наткнулся на мысль об этом перманентном противоречии, когда читал первый раз в жизни, как Берлиоз жестикулируя, обрушился за спину иностранца: «Не противоречь! Не противоречь!». Тогда дзэн-буддистское просветление, как алмазная пуля, пронзило мой мозг. Я осознал постоянное условие своей жизни. Мне не удавалось ничего говорить, не противореча, и я не слышал других слов, обращенных к себе. Осознание этого факта позволило измениться, но мир остался прежним... Какие-то постоянные опасения доводят человека до ощущения тошноты. Например, Антуан Рокантен в «Тошноте» у Сартра не смог поднять тетрадный листок с земли. Ему хотелось помять его в руках, отрывая кусочки, и послушать, как они трещат... Он испугался, что покажется странным.
Антуан выташнивает из себя раба, как Чехов или Горький выжимали по капле, а Галич требовал себе подставить уже корыто или ведро, но мы не критикой человечества занимаемся...
Наше сознание и разум пребывают в странной ситуации, имея трансцендентальную природу и находясь в эмпирической реальности. Врождённая привычка эмоций – всё отождествлять. Их полюса тождественны друг другу. В то же время, они – разное, и это доставляет страдание... Если вербализовать страдание, как зло, мы окажемся в мире предвечных представлений. Его моменты – рай и ад, как у эмоциональных полюсов. Мир предвечных представлений – область акцентов, увеличивших свой масштаб до космических размеров. Предвечным является мир наших надежд и доверия, одновременно страха и недоверия. Этот мир фабрикует внешний мир симулякров, как копий, а в образцах – смысл созерцаемой реальности, который сохраняет трансцендентальную природу в эмпирической реальности.
Еврейская кабалистика гласит: «Зла – нет. Зло – это не востребованное добро». Действительно, после того, как эмоции были выражены, осталась их невыраженная половина... Эта невыраженная часть проявит себя позже, как объективная реальность, которую мы не учли. Наша мысль какое-то время объединяла полюса, потом остановилась, если для здравого смысла было достаточно. Полюс смысла, который остался не выражен, потом нанесёт непредвиденный удар...
Выраженный смысл всегда – объективная ложь. Это – всего лишь половина смысла.
Смысл воспроизводится в языке буквально, выраженный в словах означает обусловленный. Буквальное указание можно увидеть и в слове темперамент, который в отличие от характера является врождённым. Темп – характеристика музыкальная, спортивная, эмоциональная; – темперамент определяет продолжительность и силу эмоций, указывает, что они сродни звукам, тем самым, указывает на их структурную связь с единым Голосом Бытия... Кажется, что кто-то топал впереди нас и всему давал имена. Его заметил и Делёз во французском языке, назвав «тёмным предшественником».
Глава 3. Совесть, Нарцисс &логика.
Люди ведут себя рационально
по отношению к толстым книгам
и откладывают их, предпочитая
короткие, поверхностные песенки.
(Свами Матхама).
Ницше пишет иронически: «Моральные явления занимали меня как загадка. Как понимать то обстоятельство, что благо ближнего должно иметь для меня более высокую ценность, чем моё собственное? Но что сам ближний должен ценить ценность своего блага иначе, чем я, а именно: он должен как раз ставить моё благо выше своего? Что значит «ты должен», рассматриваемое как нечто «данное» даже философами? Это имеет смысл как выражение инстинкта общественности, основанного на оценке вещей, полагающей, что отдельный индивид имеет вообще мало значения, все же вместе очень большое. Это есть известного рода упражнение в умении устремлять свой взгляд в определённом направлении, воля к оптике, которая не позволяла бы видеть самого себя…». В дальнейшем слово оптика станет у Ницше любимым, но начало мышления он не исследовал. Нам самим придётся делать это неизбежное исследование.
В детстве я играл в карты с бабкой. Иногда с нами играл Лузин, по неписанному распорядку он сидел за столом на подставленной табурете, как самый незаинтересованный в игре; вначале принимал много карт, а потом всех обыгрывал... Я сидел между столом и стенкой на лавке. Если Тамара играла с нами, то сидела рядом со мной. Над головой у нас с ней висела икона Богоматери, украшенная белыми занавесками. Это был ещё сейф. Бабка хранила за иконой домовую книгу и свой паспорт. Я несколько раз видел, как она прячет их туда, но никогда не приходило в голову самому залезть и взглянуть на чёрную, как голенище, книгу, казавшуюся старинной. Бабка говорила, что лазить туда нельзя, и как-то сразу забывалось, что она там есть. Иногда за игрой бабка говорила, что на деньги играть нельзя. Таким образом, мне стало известно, что на деньги играть можно... без бабки бы в голову не пришло. Я всё равно пропускал её слова мимо ушей, деньги для меня ещё не были предметом манипуляций. Однако, когда я увидел такую игру в первый раз, то испугался, как преступления: способность бабки к внушению подтверждает себя.
Пацаны тогда собрались в необычном месте, никогда не привлекавшем наше внимание, но укрытом от посторонних взглядов густым палисадником. Когда я подошёл, Саня Семёнов посмотрел на меня мрачно. Никто не ответил на приветствие. Пацаны, сидя на завалинке, с непроницаемыми лицами играли в карты. Не смотря на немое предложение уйти, я остался. Скоро пришла очередь удивиться ещё раз – это был не «дурак». По три карты раздавалось, и на завалинке лежали копейки... «Туз-король – небитая карта, КВД – небитая карта!». Я старался запомнить: «А если к одному придёт КВД, а к другому туз-король?!», – спросил, ни к кому не обращаясь. Саня Семёнов снизошёл до ответа: «Они не могут прийти вместе». Это была какая-то закономерность...
Куда делось то время, когда три копейки и пять копеек имели смысл? На кону стояли десятики, пятнатики, двадцатики, бумажный рубль среди мелочи был вообще сказка, – кон с ним только что увел Саня Суворов. Мы сидели у Любки на крыше и играли в ази. Вдруг пацаны стали хватать копейки с ящика без всяких правил. Карты тоже исчезли. Я с некоторым опозданием заметил, что Любка, тихо матерясь, зачем-то, завалилась на свои сени. Глаза ей слепило солнце. Она не могла нас видеть, тем не менее, кто-то уже исчез через самую узкую дырку в крыше... Я понял: «Мы срываемся!». Вся толпа сунулась к самой большой дыре, но с земли, как сирена, взвыл голос Любкиного сожителя: «Все в крышу-у-у!!!». Это была засада. Мне бы не составило труда прыгнуть на забор, пробежать подошвами по его кромке над головой у тщедушного Любкиного сожителя в вечной красной рубахе, но в волнении можно было оступиться и сорваться ему в лапы. Это было бы неприятно... Дыр в Любкиной крыше, слава богу, хватало, даже не последним я спрыгнул через ту же узкую на улицу, перебежал дорогу и остановился. Это же сделали Сашка Суворов и Вовчик Шифанов. Никто Любку не боялся. Её тоже волновала не наша нравственность, а пролом потолка. Почему-то, все взрослые боятся этого, так как ничего не случилось, мы вели себя хладнокровно.