вовсе не ложился, работал слишком подолгу и со слишком большой отдачей или
погрязал в лености. Я ворочал тяжелые грузы, рубил, колол, лазил по горам,
всласть предавался любви и считал похмелье не воздаянием за грехи, а
последствием содеянного. Мне не хотелось поступаться своим лютым жизнелюбием
ради небольшого припека к жизни. Моя жена вышла за мужчину; с какой стати ей
возиться с беспомощным младенцем? Я знал, что отмахать одному, без
подручного, десять - двенадцать тысяч миль за рулем грузовика, да еще по
всяким дорогам, будет делом не легким, но именно в этом мне виделось
противоядие от опасности превратиться в человека, для которого болезнь
становится его основным занятием. Я не желаю строить свою жизнь так, чтобы
гнаться за количеством в ущерб качеству. А если путешествие окажется для
меня непосильным, тогда вообще пора кончать. Слишком много видишь таких, кто
неохотно покидает сцену и слишком долго и нудно тянет с уходом. Тут все на
низком уровне - и в режиссуре и в жизни. Мне посчастливилось найти жену,
которой приятно ощущать в себе женщину, откуда следует, что мужчины ей
приятнее, чем пожилые младенцы. И хотя этот последний довод в пользу моего
путешествия у нас не обсуждался, я уверен, что моя жена все понимала.
Наступило утро - ясное, с рыжеватыми отсветами осени в солнечных
бликах. Мое расставание с женой, не затянулось, так как мы оба терпеть не
можем эти прощальные минуты, да к тому же ни мне, ни ей не хотелось
оставаться в одиночестве после проводов. Она тотчас рванула с места, дала
полный газ и умчалась в Нью-Йорк, а я, посадив Чарли рядом с собой, повел
Росинанта сначала к парому, который идет на Шелтер-Айленд, потом к
|
|
следующему - на Гринпорт, а оттуда к третьему - с Восточного мыса через
залив Лонг-Айленд прямо в Коннектикут, чтобы не попадать в нью-йоркское
уличное движение и сразу сделать большой перегон. И должен признаться, что
на меня тут же навалилась зеленая тоска.
Палубу парома заливало яркое солнце, до материка был какой-нибудь час
пути. Нам уступила дорогу стройная яхта с косым генуэзским стакселем,
похожим на развивающийся шарф, каботажные суда тащились либо вверх по
проливу, либо, тяжело покачиваясь на волне, шли к Нью-Йорку. Потом в
полумиле от нас поднялась подводная лодка, и яркий день сразу померк в моих
глазах. Чуть подальше воду вспорола еще одна такая же темная тварь, за ней -
третья. Ну понятно: ведь они базируются в Нью-Лондоне, здесь их дом. И может
статься, своим ядом они и вправду сохраняют мир во всем мире. Если бы я мог
проникнуться симпатией к подводным лодкам, мне открылась бы их красота, но
ведь им положено разрушать, и хотя они могут исследовать и наносить на карту
морское дно, могут прокладывать новые торговые пути подо льдами Арктики, все
же основное их назначение - служить угрозой. А я еще слишком хорошо помню,
как мы пересекали Атлантический на транспортном судне и знали, что эти
чудища прячутся где-то на нашем пути и высматривают нас своими циклопьими
глазами. Мне свет не мил, когда я вижу их и вспоминаю обгорелые трупы,
которые вылавливали в войну с маслянистой поверхности моря. Теперь на
вооружении у подводных лодок средство массового уничтожения - бессмысленное
и единственное имеющееся у нас средство предотвратить массовое уничтожение.
|
|
На верхней палубе лязгающего железом парома, где гулял ветер,
пассажиров было немного. Молодой человек в спортивной куртке, светловолосый
и с голубыми, как дельфиниум, глазами, обведенными красным ободком от
упорного ветра, посмотрел на меня, потом показал, протянув руку:
- Это новая. На три месяца может погружаться.
- Как вы их различаете?
- Знаю. Сам служу.
- На атомной?
- Пока нет, но у меня дядя на такой. Может, скоро и я...
- Почему же вы не в форме?
- По увольнительной гуляю.
- И нравится вам ваша служба?
- Еще бы не нравилась! Платят хорошо, и виды на... на будущее неплохие.
- А приятно разве вот так три месяца под водой?
- Привыкнем. Кормят хорошо и кино показывают. Вот бы побывать под
Северным полюсом! А?
- Да, недурно бы.
- Кино показывают, и... виды на будущее неплохие.
- Вы из каких мест сами?
- Вон оттуда - из Нью-Лондона. Моя родина. У меня дядя на флоте и оба
двоюродных брата. Можно сказать, вся семейка подводная.
- А мне как-то тревожно от одного их вида.
- Это, сэр, проходит. Вы и думать забудете, что лодка в погружении, -
конечно, если у вас со здоровьем порядок, Клаустрофобией <Патологический
страх перед замкнутым пространством.> никогда не страдали?
- Нет.
- Тогда скоро привыкнете. Может, сходим вниз, кофе выпьем? Времени
хватит.
- С удовольствием.
Весьма возможно, что прав он, а не я. Этот мир принадлежит ему, я в нем
уже не хозяин. Во взгляде его голубых, как дельфиниум, глаз не чувствуется
ни злобы, ни страха и ненависти тоже нет. И, может быть, так и надо: работа
как работа, за нее хорошо платят, и виды на будущее неплохие. Стоит ли мне
|
|
навязывать ему мои собственные воспоминания и страхи? Может, ничего такого
больше и не будет? Но это уж его забота. Мир принадлежит теперь ему. И,
вероятно, многое из того, что он знает, будет просто недоступно моему
пониманию.
Мы выпили кофе из бумажных стаканчиков, и он показал мне в квадратный
иллюминатор сухие доки и остовы строящихся подводных лодок.
- Знаете, чем они хороши? На море шторм, а такая вот ушла под воду - и
тишина полная. Спишь, как младенец, когда там наверху- будто всех дьяволов с
цепи спустили.
Он рассказал мне, как выехать из города, и это было одно из самых
толковых объяснений за всю мою - поездку.
- Ну, до свиданья. Надеюсь, что ваши надежды на... на будущее
оправдаются, - сказал ему я.
- Да служба правда неплохая. Всего хорошего, сэр.
И, ведя машину по малоезжей коннектикутской дороге, среди деревьев и
садов, я чувствовал, что после разговора с ним на душе у меня стало легче и
спокойнее.
За несколько недель до отъезда я засел за изучение карт, и крупного
масштаба и мелкого, но ведь карты не дают никакого представления о
действительности - они только тиранят нас. Некоторые люди буквально
впиваются в путеводители и не видят мест, по которым проезжают, а другие,
выбрав маршрут, придерживаются его с такой неукоснительностью, точно их
поставили ободками колес на рельсы и пустили по прямой. Я подвел Росинанта к
небольшому кемпингу в зеленой зоне, принадлежащей штату Коннектикут, и
взялся за свои карты. И сразу Соединенные Штаты выросли в моих глазах до
таких необъятных размеров, что о том, чтобы пересечь их, нечего было и
думать. Я сам себе удивился: попутает же бес взяться за такое, чего просто
нельзя выполнить. Будто приступаешь к работе над романом. Когда во мне
нарастает горестная уверенность в невозможности написать пятьсот страниц,
томительное ощущение неудачи наваливается на меня, и я знаю, что ничего из
этой затеи не выйдет. И так каждый раз. Потом, глядишь, строка за строкой
написал страничку, за ней вторую. Работа в пределах одного дня - вот все,
что я разрешаю себе держать в уме, а возможность закончить книгу
просто-напросто исключается из моих расчетов. Так было и теперь, когда я
смотрел на контуры этой ярко расцвеченной исполинской Америки. Листья на
деревьях вокруг автомобильной стоянки были тяжелые и словно лубяные - они
уже не росли, а никли в ожидании того дня, когда первый заморозок схлестнет
их колером, а второй - свеет на землю и положит конец их веку.
Чарли у нас рослый пес. Когда он сидел в кабине, его голова была почти
вровень с моей. Он потянулся носом к самому моему уху и сказал: "Фтт". Чарли
- единственная из всех известных мне собак, которая произносит согласную
"ф". Это объясняется тем, что у него неправильный прикус - трагедия,
мешающая ему участвовать в собачьих выставках. Верхние зубы у Чарли слегка
прихватывают нижнюю губу, и поэтому он умеет произносить букву "ф". Слово
"фтт" чаще всего значит, что ему хочется отдать честь какому-нибудь кустику
или дереву. Я отворил дверцу и выпустил его, и он приступил к выполнению
обычного в таких случаях церемониала. Проделывается все это наизусть и на
самом высоком уровне. Мне не раз приходилось убеждаться, что в некоторых
отношениях Чарли умнее меня, а в иных - круглый невежда. Читать не умеет,
машину не водит, в математике ничего не смыслит. Но на том поприще, на
котором он сейчас подвизался - а именно с величавой медлительностью все
окрест обнюхивал и все кропил, - ему нет равных. Конечно, кругозор у него
ограниченный, но мой-то разве так уж широк?
В тот осенний день мы двинулись дальше, держа курс на север. Так как я
ехал своим домиком, мне пришла в голову мысль, что недурно было бы зазывать
к себе в гости, на стаканчик того-сего, людей, которые будут попадаться по
пути, а запастись спиртным я не подумал. Впрочем, на боковых дорогах этого
штата встречаются хорошенькие винные погребки. Я знал, что мне придется
проезжать штаты, где сухой закон, не помнил только, какие именно, и поэтому
решил произвести закупки сейчас. Одна такая винная лавка стояла в стороне от
дороги среди серебристых кленов. При ней был ухоженный садик, повсюду
виднелись цветы в ящиках. Хозяин - моложавый старичок с серым лицом, судя по
виду, член общества трезвости. Он раскрыл свою книгу заказов и с терпеливым
тщанием подравнял листки копирки. Чего людям захочется выпить, никогда не
угадаешь. Я взял шотландское и пшеничное виски, джин, вермут, водку, коньяк
не лучшей марки, выдержанную яблочную настойку и ящик пива. Этого, пожалуй,
хватит на все случаи жизни, подумал я. Для такой маленькой лавочки закупка
была солидная. Хозяин проникся уважением ко мне.
- Видно, большой прием?
- Нет, запасаюсь... в дорогу.
Он помог мне вынести коробки, и я отворил дверцу Росинанта.
- Вот в этой и поедете.?
- В этой самой.
- Куда?
- Везде побываю.
И тогда я увидел то, что потом мне приходилось видеть много-много раз
за эту поездку, - вожделенно горящие глаза.
- Ах, господи! Вот бы уехать!
- А что, вам не по душе здесь?
- Нет, почему? Тут неплохо. Но все равно бы уехал!
- Вы даже не знаете, куда я еду.
- А какая разница! Я бы куда угодно махнул.
Вскоре мне пришлось оставить затененные деревьями дороги и думать о
том, как бы посредством всяческих ухищрений объезжать города стороной.
Хартфорд, Провиденс и другие им подобные - это шумные промышленные центры,
кипящие машинами. За то время, пока проползешь по городским улицам, можно
было бы проехать несколько сот миль. А кроме того, когда прокладываешь себе
путь в замысловатом узоре уличного движения, нет никакой возможности хоть
что-нибудь увидеть. Мне случалось проезжать сотни городов, больших и
маленьких, во всяком климате, во всяких контурах местности, и они, понятно,
все разные, и люди там тоже чем-то отличаются друг от друга, но есть у них и
общие черты. Американские города похожи на барсучьи норы в кольце всякой
дряни, они - все до единого - окружены свалками покореженных, ржавеющих
автомобилей и почти задушены нагромождением всевозможных отбросов. Все, что
мы потребляем, попадает к нам в пакетах, в коробках, в ящиках - в той самой
таре, которая так мила нашему сердцу. Горы того, что у нас выбрасывается,
превышают то, что мы используем. В этом, если не в чем-то ином, сказывается
безудержный, неистовый размах нашего производства, а индексом его объема,
по-видимому, служит расточительство. Проезжая мимо таких свалок, я думал,
что во Франции или в Италии любую из этих выброшенных на помойку вещей
сохранили бы и пустили в дело. Говорю это не в осуждение тех или иных
порядков, а в предвидении того времени, когда мы не сможем позволить себе
такое расточительство - отходы химического производства спускать в реки,
металлолом валить где попало, атомные отходы хоронить глубоко под землей или
топить в море. Когда индейские поселки слишком уж погрязали в собственной
пакости, их обитатели перебирались на другое место. А нам перебираться
некуда.
Я обещал моему младшему сыну попрощаться с ним, когда буду проезжать
мимо его школы в Дирфилде, штат Массачусетс, но время было позднее, мне не
захотелось поднимать его с постели, и я проехал в горы, нашел там молочную
ферму, купил молока и попросил разрешения поставить машину под яблоней.
Хозяин фермы оказался доктором математических наук и, судя по всему, изучал
и философию. Ему нравилось это занятие, никуда он отсюда не стремился -
словом, это был один из немногих довольных жизнью людей, которых я встретил
за всю поездку.
Мое посещение школы "Иглбрук" пусть пройдет при закрытых дверях.
Нетрудно себе представить, как отнеслись к Росинанту двести юных узников
просвещения, только что приступивших к отбыванию своего зимнего срока. Они
шли к грузовику стадами, по пятнадцати человек сразу вваливались в мой
маленький домик и вежливо ненавидели меня, потому что мне можно было ехать,
а им нельзя. Мой собственный сын, наверно, никогда мне этого не простит.
Отъехав на некоторое расстояние от школы, я остановился проверить, не увожу
ли с собой зайцев.
Путь мой лежал вверх по штату Вермонт, а потом на восток - в
Нью-Гэмпшир, к Белым горам. Придорожные ларьки были завалены желтыми
тыквами, грудами красноватых кабачков и румяными яблоками в корзинах, до
того сочными и сладкими, что они будто лопались, когда я запускал в них
зубы. Я купил таких яблок и кувшин молодого сидра. У меня создалось
впечатление, будто все, кто живет вдоль шоссейных дорог, только и делают,
что продают мокасины и перчатки оленьей кожи. А не это, так тянучки из
козьего молока. До сих пор мне не приходилось видеть на автомобильных
трассах магазины с уцененными товарами - одеждой и обувью. Городки в этих
местах, пожалуй, самые красивые во всей Америке. Они чистенькие, белые и
(если не считать мотелей и туристских кемпингов) какими были сотни лет
назад, такими и остались, только движение в них стало больше и улицы
мощеные.
Климат быстро менялся. Заметно холодало, и деревья расцвечивались такой
пестротой - красным, желтым, - что глазам не верилось. Это не только цвет,
это пыланье, точно листва наглоталась осеннего солнца и теперь медленно
отдавала его. Огнем пышут эти краски. Я успел подняться высоко в горы до
наступления сумерек. На дощечке у ручья было написано, что поблизости
продаются свежие яйца, и я свернул к этой ферме, купил там яиц, попросил
разрешения поставить машину на берегу ручья и предложил заплатить за
стоянку.
Фермер был сухопарый, по виду настоящий янки, какими их себе почему-то
представляют, и говор у него тоже соответствовал нашим понятиям о их речи.
- Не за что тут платить, - сказал он. - Это пустырь. А вот нельзя ли
мне осмотреть вашу колымагу?
Я сказал:
- Сейчас отыщу местечко поровнее, наведу там у себя порядок, тогда
прошу пожаловать. Выпьем кофе... или чего-нибудь другого.
Я дал задний ход, потом стал выруливать и наконец нашел ровное место,
где можно было слышать болтовню проворного ручья. Почти стемнело, Чарли уже
не раз сказал "фтт", что означало в данном случае: проголодался. Я отворил
дверцу Росинанта, зажег свет и обнаружил внутри полнейший хаос. Мне часто
приходилось грузить лодку с расчетом на бортовую и килевую качку, но в
грузовике, когда резко тормозишь и резко берешь с места, возникают
осложнения, которых я не предусмотрел. Пол фургона был завален бумагой и
книгами. Моя пишущая машинка пристроилась в неудобной позе на горке
пластмассовых тарелок, одно из ружей сорвалось со стены и уперлось дулом в
плиту, а пачка бумаги в пятьсот листов точно снегом запорошила все вокруг. Я
зажег верхний газовый свет, затолкал обломки крушения в чулан и поставил
кипятить воду для кофе. Утром придется разместить мой груз как-то
по-другому. Как именно - никто мне не скажет. Технику этого дела надо
постигать вот так, на собственных ошибках. С наступлением темноты сразу
сильно похолодало, но газовый рожок в калильной сетке и зажженные конфорки
уютно согрели мой маленький домик. Чарли поужинал, отдал дань естеству и
уединился на коврике под столом, в уголке, отведенном ему на ближайшие три
месяца.
В наше время так много всяческих приспособлений, облегчающих нам жизнь.
В плаваниях на моторной лодке я открыл для себя удобства алюминиевой
кухонной посуды разового употребления - сковородок, кастрюль, тазиков.
Поджарил рыбу, а сковородку за борт. У меня был большой запас этого добра. Я
открыл банку колбасного фарша, выложил его в такую посудину, обровнял со
всех сторон и, подложив под низ асбестовый кружок, поставил разогреть на
небольшом огне. Кофе только начал закипать, как вдруг Чарли издал львиный
рык. Не могу передать, до чего это ободряет, когда тебе дают знать, что к
твоему жилью кто-то приближается в темноте. А если у приближающегося дурное
на уме, этот мощный голос заставит его помедлить, разве только ему известно,
что по натуре своей Чарли миротворец и дипломат.
Хозяин фермы постучал в дверь, и я пригласил его войти.
- Хорошо у вас, - сказал он. - Да-а, сэр, очень хорошо.
Он протиснулся к диванчику за столом. На ночь этот стол опускается, на
него кладутся подушки с диванчика, и двуспальная кровать готова.
- Хорошо, - снова сказал он.
Я налил ему чашку кофе. По-моему, когда на улице холодно, кофе пахнет в
два раза лучше.
- Чего-нибудь покрепче? - спросил я. - Для большей солидности.
- Нет, и так хорошо. Очень хорошо.
- А яблочной настойки? Я устал, сидя за рулем, хотелось бы немного
подкрепиться.
Он посмотрел на меня со сдержанной усмешкой. Те, кто сами не янки,
ошибочно приписывают такую сдержанность необщительному характеру северян.
- Если я откажусь, вы один будете?
- Вряд ли.
- Тогда не стану лишать вас удовольствия. Только мне самую малость.
И я налил себе и ему по хорошей порции двадцатилетней яблочной настойки
и примостился к столу с другой стороны. Чарли подвинулся и положил голову
мне на ноги. При встречах в пути обхождение бывает самое деликатное. Вопросы
прямо в лоб или на личные темы считаются недопустимыми. Впрочем, ведь это
повсюду в мире служит признаком воспитанности. Фермер не спросил, как меня
зовут, я его - тоже, но он скользнул взглядом сначала по моим ружьям в
резиновых чехлах, потом по удочкам, прикрепленным к стене.
- Вы слушали сегодня радио?
- Последние известия - в пять часов.
- Ну что там в ООН? Я забыл включить.
Он потягивал яблочную настойку, проникновенно смакуя каждый глоток.
- Хорошая штука.
- Как у вас здесь смотрят на то, что мы все огрызаемся на русских?
- За других не скажу. А по-моему, это похоже на арьергардные бои. Лучше
бы мы сами заставили их огрызаться.
- Неплохо сказано.
- А то мы ведь только и делаем, что обороняемся от них.
Я налил и ему и себе по второй чашке кофе и добавил яблочной настойки в
стаканы.
- По-вашему, нам самим следует перейти в наступление?
- По-моему, мы должны хоть кое-когда задавать тон.
- Я не с целью опроса, но скажите, как у вас здесь проходит
предвыборная кампания?
- А кто это знает? - ответил он. - Молчат люди. Из всех тайных выборов
эти самые что ни на есть тайные. Своего мнения никто не высказывает.
- А может, и мнений-то нет?
- Может, и так, а может, не хотят говорить. Но я-то ведь помню - раньше
как, бывало, схватывались! А сейчас что-то споров не слышно.
И действительно, мне пришлось наблюдать это по всей стране - никаких
споров, никаких обсуждений.
- А в других... местах тоже так? - Он, несомненно, видел мой номерной
знак, но умолчал об этом.
- Да, пожалуй. Значит, люди боятся высказывать свое мнение?
- Некоторые, может, и боятся. Но я знаю и небоязливых, а они тоже
молчат.
- Вот и у меня такое впечатление, - сказал я. - Впрочем, не берусь
судить.
- Я тоже. Может, все одно к одному? Нет, хватит, спасибо. Судя по
запаху, ваш ужин готов. А я пойду.
- Что одно к одному?
- Ну, возьмем моего деда и его отца - мне было двенадцать лет, когда
прадедушка умер. Уж они что знали, то знали твердо. Если чуть отпустят
вожжи, так им наперед было известно, чем это кончится. А нам - для нас чем
кончится?
- Не знаю.
- Этого никто не знает. И кому нужно чье-то мнение, если мы ничего не
знаем? Мой дед мог сказать, сколько у Господа Бога волосков в бороде. А я
понятия не имею о том, что было вчера, а что будет завтра - и подавно. Он
знал, из чего сделан стол, что такое камень. А я не могу осилить формулу,
согласно которой никто ничего не знает. Нам не за что уцепиться, мерила у
нас нет никакого. Ну, я пойду. Завтра увидимся?
- Вряд ли. Я хочу пораньше выехать. У меня намечено пересечь штат Мэн и
добраться до Оленьего острова.
- Красивый островок, верно?
- Не знаю. Никогда там не был.
- Там очень хорошо. Вам понравится. Спасибо за... гм... кофе. Спокойной
ночи!
Чарли посмотрел ему вслед, вздохнул и снова задремал. Я поел колбасного
фарша, потом соорудил себе ложе из стола и откопал среди книг "Величие и
падение Третьего рейха" Ширера. Но оказалось, что читать я не могу. Потушил
свет - и заснуть не удалось. Слушать дробный бег ручья по камням было
приятно и успокоительно, но у меня не выходил из головы разговор с фермером
- человеком мыслящим и умеющим выражать свои мысли. Вряд ли такие будут
часто попадаться мне. И, может быть, он угодил в самую точку? Человечество
привыкало к огню и к самой идее огня, наверно, миллион лет. Кто-то обжег
себе руки о спаленное молнией дерево, а потом кто-то внес горящую ветку в
свою пещеру и почувствовал, что от нее тепло и между этими двумя событиями
прошло, может быть, сто тысяч лет, а с той поры и до детройтских доменных
печей еще сколько?
Теперь в руках у нас сила куда более могущественная, но мы еще не
успели развить в себе способность осмыслить ее, ибо у человека возникает
сначала ощущение, потом слово, и только тогда он выходит на подступы к
мысли, а на это - по крайней мере так было раньше - уходит много времени.
Пропели петухи, прежде чем я заснул. И вдруг у меня появилось чувство,
что мое путешествие началось. Кажется, до сих пор я в это просто не верил.
Чарли любил вставать рано и чтобы я тоже вставал. А что ему?
Позавтракал и опять завалился. За годы нашей совместной жизни он разработал
несколько способов будить меня, по виду совершенно невинных. Встряхнется и
так громыхнет ошейником, что мертвого подымет. Если это не действует, на
него нападает чих. Но, пожалуй, противнее всего, когда он сядет тихонечко у
моей кровати и с выражением всепрощающей кротости начнет буравить взглядом
мое лицо. Просыпаешься среди глубокого сна с ощущением, что на тебя кто-то
смотрит. В таких случаях лучше всего лежать с плотно закрытыми глазами.
Стоит мне хотя бы моргнуть, как он начинает чихать и потягиваться, и кончен
мой сон. Такие поединки (чья возьмет!) длятся иной раз довольно долго - я
жмурюсь, он прощает меня за это, но победа большей частью остается за ним.
Чарли так любит путешествовать, что ему хочется в дорогу пораньше, а
пораньше для него - это когда рассвет только чуть-чуть тронет темноту.
Я вскоре же обнаружил, что если путнику захочется посоглядатайствовать
за людьми в тех местах, где его никто не знает, пусть прошмыгнет в бар или в
церковь и там посидит тихо и спокойно. Но не во всех городах Новой Англии
есть бары, а церковная служба бывает только по воскресным дням. И то и
другое вполне заменяют придорожные рестораны, куда люди приходят
позавтракать по дороге на работу или собравшись поохотиться. Обитаемыми эти
заведения бывают только в ранние часы. Но и тут есть одна закавыка. Те, кто
рано встает, и со знакомыми-то почти не разговаривают, не то что с чужаками.
За завтраком люди обычно изъясняются при помощи лаконичных хмыканий.
Немногословность, свойственная жителям Новой Англии, достигает в эти минуты
своих блистательных" вершин.
Я накормил Чарли, совершил с ним непродолжительный променад и выехал на
шоссе. Холодный туман затягивал взгорья, подмерзал на ветровом стекле моей
машины. Я не любитель ранних завтраков, но тут надо было забыть о своих
привычках, иначе никого не увидишь, пока не остановишься лишний раз для
заправки. Я подъехал к первому же освещенному. ресторану и нашел себе место
у стойки. Посетители сидели, распластавшись над своими чашками с кофе, точно
ветки папоротника. Вот самый обычный разговор:
Официантка. Повторить?
Клиент. Угу.
Официантка. Холодно на улице?
Клиент. Угу.
Через десять минут:
Официантка. Еще?
Клиент. Угу.
Этот еще из разговорчивых. Другие ограничиваются одним "хм!", а есть и
такие, которые вовсе не отвечают. У официанток, работающих в ресторанах
Новой Англии, в утренние часы существование довольно унылое, но, как я
вскоре убедился, в ответ на любую мою попытку вдохнуть жизнь и веселье в их
работу каким-нибудь шутливым словцом они опускали глаза и буркали "да" или
"угу". И все же общение между нами было, хотя в чем оно заключалось, не
берусь уточнять.
Но больше всего сведений мне удалось почерпнуть из утренних
радиопередач, к которым я за эти дни пристрастился. У каждого городка с
населением в несколько тысяч человек есть своя радиостанция, и она занимает
теперь в его жизни место прежней городской газеты. По радио передаются
сведения о распродажах, торговых сделках, светская хроника, розничные цены
на товары, частные сообщения. Пластинки проигрывают одни и те же по всей
стране. Если "Ты ангел в восемнадцать лет" идет первым номером в штате Мэн,
первым же номером она будет и в штате Монтана. За день "Ты ангел в
восемнадцать лет" можно услышать раз тридцать - сорок. Но в программу
местного вещания то и дело вкрапливается и реклама со стороны. По мере того
как я продвигался к северу и становилось заметно холоднее, по радио все чаще
и чаще передавали объявления о продаже земельных участков во Флориде, а
близость долгой и суровой зимы поясняла мне, почему само слово Флорида
сверкает, как золото. Чем дальше я проникал на север, тем больше убеждался,
что люди вожделеют к Флориде, что тысячи их уже уехали туда, а тысячи хотят
уехать и уедут. Побаиваясь федеральных законов о рекламе, агенты по продаже
не очень-то расписывали свой товар, напирая больше на то, что это Флорида.
Некоторые шли несколько дальше и гарантировали, что их участки не затопляет
во время приливов. Но не это было важно: в самом слове Флорида слышалась
весть о тепле, привольной жизни, комфорте. Устоять тут было невозможно.
Я жил в хорошем климате и сыт им по горло. Для меня погода важнее
климата. В Куэрнаваке, в Мексике, где мне пришлось жить, климат, насколько
это мыслимо, близок к совершенству, но я замечал, что если кто уезжает
оттуда, так на Аляску. Хотелось бы мне посмотреть, долго ли житель
Арустукского округа сможет терпеть Флориду. Вся беда в том, что если он
перевел туда свои сбережения и вложил их в недвижимость, ему не так-то
просто вернуться назад. Кости брошены, и обратно в стаканчик их уже не
соберешь. Но когда такой вот переселенец в один прекрасный октябрьский вечер
сядет там во Флориде в нейлоново-алюминиевое кресло на неизменно зеленой
лужайке и будет хлопать москитов у себя на шее, неужели же воспоминания не