аркой, потом, вскоре же, по низкому каменному в форме буквы "S", и наконец
Росинант очутился на Оленьем острове. В письменных указаниях говорилось, что
мне надо сворачивать на каждую боковую дорогу вправо, и слово "каждую" было
подчеркнуто. Я одолел подъем и по более узкой дороге свернул направо, в
сосновый бор, потом свернул направо по совсем узенькой и опять свернул
направо по колеям, усыпанным сосновыми иглами. Когда едешь не в первый раз,
все кажется проще простого. Мне не верилось, что я доберусь до места, но
ярдов через сто впереди показался большой старинный дом мисс Элеоноры Брейс,
и она сама вышла приветствовать меня. Я выпустил Чарли, и вдруг какая-то
яростная серая лента сверкнула на просеке среди сосен и опрометью ворвалась
в дом. Это был Джордж. Он не пожелал приветствовать ни меня, ни тем более
Чарли. Мне так и не удалось разглядеть Джорджа как следует, но присутствие
этого мрачного существа чувствовалось повсюду. Ибо Джордж - это старый серый
кот, в котором накопилось столько ненависти ко всему живому и неживому, что,
даже сидя на чердаке, он дает вам почувствовать свое страстное желание,
чтобы вы поскорее убрались отсюда. И если бы на нас упала бомба и смела с
лица земли все и вся, кроме мисс Брейс, Джордж был бы счастлив. Таким он
создал бы мир, если бы это зависело от него. Он так никогда и не узнает, что
Чарли интересовался им только из вежливости, а если бы узнал, то был бы
уязвлен в своих мизантропических чувствах, ибо Чарли не питает ни малейшего
интереса к кошкам даже как к объектам гона.
Мы не причинили Джорджу никаких хлопот, так как провели обе ночи в
Росинанте, но мне рассказывали, что, когда гости ночуют в комнатах, Джордж
удаляется в лес и ведет издали наблюдение за домом, ворчаньем выражая свое
недовольство и неприязнь к чужакам. По словам мисс Брейс, как домашний кот
Джордж не отвечает своему назначению (каковы кошачьи назначения, мне
неизвестно). Он не отличается ни общительностью, ни чуткостью, да и с
эстетической точки зрения не представляет собой ценности.
- Наверно, он ловит крыс и мышей? - угодливо подсказал я.
- Никогда не ловил, - ответила мисс Брейс. - Ему это и в голову не
приходит. И знаете, что самое интересное? Джордж - кошка.
Мне приходилось все время сдерживать Чарли, потому что незримое
присутствие Джорджа чувствовалось повсюду. Во времена более просвещенные,
когда в ведьмах и их приспешниках разбирались лучше, его, или, вернее, ее,
ждала бы смерть на костре, ибо если существует на свете всякая нечисть,
дьявольское отродье и та шатия, что хороводится со злыми духами, то Джордж
из их числа.
Не надо было обладать сверхчувствительностью, чтобы понять своеобразие
Оленьего острова. И если те, кто ездит туда из года в год, не могут описать
его, чего же тогда ждать от моего двухдневного пребывания там? Этот остров,
точно сосунок, припал к груди Мэна, но таких островков много. Его глубокие,
затененные воды словно вбирают в себя свет, но и это мне приходилось видеть.
Сосны шумят в здешних лесах, и ветер завывает на здешних равнинах, ничем не
отличающихся от Дартмурских в Англии. Стоунингтон, главный город Оленьего
острова, не похож на другие американские города ни своей планировкой, ни
архитектурой. Его дома террасами спускаются к спокойной воде залива. Этот
городок сильно напоминает Лайм-Регис на дорсетском побережье, и я готов
поспорить, что его основатели и первые поселенцы - выходцы из Дорсета, или
Сомерсета, или Корнуэлла. В штате Мэн повсюду говорят как в западной Англии,
двойные гласные произносят на англосаксонский манер, а на Оленьем острове
это сходство еще сильнее. Жители побережья ниже Бристольского залива - люди
тоже по натуре замкнутые, и, может статься, тем тоже не обходится без
чертовщинки. В глубине их глазниц таится нечто такое, о чем они сами вряд ли
догадываются. То же подмечаешь и у жителей Оленьего острова. Короче говоря,
Олений остров - своего рода Авалон <В средневековых рыцарских романах -
сказочный остров, который возникал лишь в тех случаях, когда фее Моргане
нужно было спасти короля Артура.>: когда нас нет на нем, он, вероятно,
исчезает. Или взять хотя бы такие загадочные существа, как здешние огромные
енотовые кошки - бесхвостые, серые в черную полоску, почему их и называют
енотовыми. Они дикие; они живут в лесной чаще и известны своей свирепостью.
Случается, кто-нибудь принесет из лесу такого котенка, вырастит его дома,
радуется и чуть ли не гордится своей победой, но енотовая кошка редко когда
становится хотя бы в какой-то степени ручной. С ними держи ухо востро - того
и гляди искусают, издерут когтями. Происходят они, безусловно, с острова Мэн
в Англии, и даже если их скрещивать с домашними, потомство все равно
получается бесхвостое. Существует предание, будто прародителей енотовой
кошки завез на Олений остров капитан одного корабля и они скоро здесь
одичали. Откуда же у них такие размеры? Мне приходилось видеть кошек с
острова Мэн, но здешние в два раза больше любой из них. Может быть, они
породнились с рысью? Не знаю. И никто этого не знает.
В гавани Стоунингтона вытаскивали из воды на зимнее хранение моторки и
лодки. И не только здесь, но и в соседних бухточках есть большие садки, где
копошатся темнопанцирные омары из здешних темных вод, считающиеся лучшими в
мире. Мисс Брейс заказала три штуки - не больше чем на полтора фунта,
пояснила она, и в тот же вечер их качество не оставило во мне ни малейших
сомнений. Таких омаров больше нигде не найдешь: вареные, без всяких
изысканных приправ, кроме растопленного сливочного масла и лимонного сока,
они не знают себе равных. Но вдали от своих темных нор эти омары уже не
такие вкусные, даже если их перевозят живыми по морю или на самолете.
В одной совершенно замечательной лавке в Стоунингтоне, торгующей
скобяным товаром и судовым инвентарем, я купил для Росинанта керосиновую
лампу с жестяным отражателем. Меня все мучили опасения - а вдруг бутан
выйдет, как тогда читать лежа в постели? Новую лампу я привинтил над
диваном, подровнял фитиль, чтобы он горел золотой бабочкой. И в поездке
часто зажигал ее не только для освещения, но и ради тепла и цвета ее
огонька. Это была точно такая лампа, какие горели в каждой комнате того
ранчо, где прошло мое детство. Более приятного освещения еще никто не
придумал, хотя старики утверждают, будто китовый жир горит красивее.
Я доказал свою неспособность описать Олений остров. Есть в нем нечто
такое, что отгораживается от слова. Но это "нечто" остается с вами, и мало
того, Когда вы уедете оттуда, к вам вдруг начнет возвращаться многое, чего
вы как будто и не замечали раньше. Одно мне запомнилось особенно ясно. Может
быть, дело тут в причудах освещения, в осенней прозрачности воздуха? Все на
этом острове вырисовывалось рельефом, не сливаясь с остальным, будь то
скала, или оглаженное прибоем бревно на отмели, или линия крыши. Каждая
сосна стояла сама по себе, особливо, хотя она была частью леса. А если
натянуть сравнение до предела, нельзя ли сказать то же самое и о людях? Могу
засвидетельствовать: столь ярых индивидуалистов я больше никогда не
встречал. Не дай бог, если б пришлось заставить их сделать что-нибудь такое,
что им не по нутру. Я наслушался много всяких рассказов об Оленьем острове и
получил много лаконичных советов. Приведу здесь только одно напутствие,
выслушанное от коренного обитателя штата Мэн, имя которого я не назову во
избежание неприятностей для него.
- Никогда не спрашивайте дорогу у жителей Мэна, - было сказано мне.
- Это почему?
- А нам кажется, что направить человека в обратную сторону очень
смешно. Мы это делаем на полном серьезе, а внутренне хохочем. Такой уж у нас
характер. Не знаю, правду ли он говорил. И проверить это не смогу, потому
что я хоть и много плутаю, но по собственной милости, без всякой помощи со
стороны.
До сих пор я все похваливал своего Росинанта и отзывался о нем даже с
нежностью, а о самом пикапе, на котором установлен крытый кузов, не сказал
ни слова. Это была новая модель с V-образным шестицилиндровым мотором,
автоматической трансмиссией и мощным генератором для освещения кабины, если
понадобится. Охладительная система была так заполнена антифризом, что могла
бы выдержать полярную стужу. По-моему, американские легковые машины
выпускаются с расчетом на быстрый износ, чтобы их поскорее заменяли новыми.
О грузовых этого не скажешь. Водителям грузовиков важнее, чем владельцам
лимузинов, чтобы их машины, с гораздо большей дальностью пробега, служили им
хорошую службу. Их не ослепишь отделкой, всякими финтифлюшками и
штучками-дрючками, и, кроме того, им не требуется каждый год покупать новую
модель, чтобы поддержать свой престиж в обществе. В моем пикапе все было
сделано в расчете на долгую службу. Рама была прочная, из отличной стали,
мотор большой, сильный. Я, конечно, хорошо обращался со своим пикапом, не
забывал менять масло в агрегате, вовремя смазывал детали, не гнал его на
предельных скоростях и не заставлял выделывать всякие акробатические трюки,
которые требуются от спортивных машин. Кабина у меня была с двойной стенкой
и с хорошим нагревательным прибором. Когда я вернулся домой, проделав на
этой машине больше десяти тысяч миль, ее мотор только-только успел
приработаться. И за все путешествие он ни разу у меня не отказал, карбюратор
ни разу не вышел из строя.
Я ехал вдоль побережья штата Мэн, через Миллбридж и Аддисон, Макиас, и
Перри, и Саут-Роббинстон, пока побережье не кончилось. Я не знал, а может,
знал да забыл, как далеко на север, словно утыкаясь пальцем в Канаду,
вдается штат Мэн. Плохо мы знаем географию нашей страны. Ведь Мэн
поднимается к провинции Нью-Брансуик, почти до устья реки Святого Лаврентия,
а его верхняя граница проходит миль на сто севернее Квебека.
И еще одно обстоятельство благополучно вылетело у меня из памяти -
необъятность Америки. По мере того как я двигался на север через маленькие
городки и леса, тянувшиеся здесь до самого горизонта, осень с непомерной
быстротой перешла в следующее время года. Может быть, это объяснялось тем,
что я отдалялся от направляющей руки океана или забирал уж слишком далеко на
север. У домишек, попадавшихся мне навстречу, был такой вид, будто они
сдались на милость снегам и стоят раздавленные ими, согбенные под тяжестью
многих зим, покинутые людьми. Все говорило о том, что когда-то эти сельские
места были заселены, люди жили здесь, обрабатывали землю, а петом их что-то
вытеснило отсюда. Леса снова надвигались на здешний край, и там, где раньше
проезжали только фермерские фургоны, теперь грохотали огромные машины,
груженные бревнами. И зверье тоже возвращалось на свои прежние места; олени
забредали на шоссе, попадались здесь и следы медведя.
Есть у нас порядки, обычаи, мифы, новшества и перемены, которые входят
составными частями в структуру Америки. И я намерен обсуждать их здесь в той
последовательности, в какой они попадали в сферу моего внимания. А от вас
требуется, чтобы вы тем временем рисовали себе мысленно, как я ковыляю в
своем Росинанте по какой-нибудь узкой лесной дороге или останавливаюсь на
ночь у моста, или варю в кастрюле большую порцию солонины с бобами лима. И
первую нашу беседу придется посвятить охотничьим делам. Я не мог бы избежать
этой темы даже при самом большом желании, потому что открытие охотничьего
сезона дырявит здесь вспышками выстрелов всю осень. Мы унаследовали немало
всяких понятий от наших не таких уж дальних предков-пионеров, которые
вступали в единоборство с этим континентом, точно Иаков с ангелом, и
выходили победителями из борьбы. От них нам досталось убеждение, будто
американцы, все как один, прирожденные охотники. И вот каждую осень
множество людей берется доказывать, что, не имея ни таланта, ни навыков, ни
знаний, ни практики, можно без промаха палить из ружья и винтовки.
Последствия этого ужасны. С той минуты, как я выехал из Сэг-Харбора,
перелетных уток били напропалую, а в лесах Мэна шла такая винтовочная
стрельба, что в былое время она обратила бы в бегство любые отряды
английских солдат, если б, конечно, они не знали, что происходит. После
таких моих высказываний меня, чего доброго, обзовут горе-спортсменом, но
позвольте мне сразу же уточнить: я вовсе не против убоя зверей. Ведь от
чего-то они должны погибать. В юности я, бывало, мог проползти на животе
несколько миль, не боясь леденящего ветра, только ради того, чтобы с
наслаждением всадить заряд дроби в болотную курочку, которая, даже
вымоченная в соленой воде, почти несъедобна. Оленина, медвежатина, лосятина
- этим меня особенно не соблазнишь, у них хороша только печенка. Для
приготовления вкусных блюд из оленины существует столько всяких рецептов, в
нее столько всего добавляют - и вина и разных трав, что с такой приправой и
старый башмак покажется лакомством. Если меня замучает голод, я с превеликим
удовольствием пойду охотиться на все бегающее, ползающее и летающее, не
исключая и близких родственников, и буду рвать свою добычу зубами. Но не
голод гонит каждую осень миллионы американцев в леса и горы, как показывают
частые случаи инфарктов у охотников. Принято думать, неизвестно почему,
будто охота как-то связана с проявлением мужского начала в человеке. Я знаю,
что у нас есть довольно много хороших, опытных охотников, понимающих свое
дело, но кроме них - и таких большинство, - на охоту ездят тучные
джентльмены, пропитанные виски и вооруженные огнестрельным оружием большой
убойной силы. Они стреляют по всему, что движется или вот-вот двинется, и их
успехи в убиении друг друга служат прекрасной гарантией против
перенаселенности нашей страны. Если бы несчастные случаи ограничивались
попаданнями в себе подобных, это еще было бы полбеды, но истреблению
подвергаются коровы, свиньи, фермеры, собаки, дорожные указатели, и поэтому
осень становится опасным временем года для путешественников. Один фермер из
северной части штата Нью-Йорк большими черными буквами намалевал на боках
своей белой скотинки "Корова", и тем не менее охотники ее подстрелили. Когда
я проезжал штат Висконсин, один охотничек всадил своему собственному
проводнику пулю между лопатками. Следователь, допрашивавший этого Нимврода
<Библейский персонаж, занимавшийся звероловством.>, задавал ему такие
вопросы.
- Вам показалось, что это олень?
- Вот именно, сэр.
- Но вы не были уверены, что это олень?
- Да как сказать... Пожалуй, нет, сэр.
Огневой вал, бушующий в Мэне, не мог не внушать мне опасений за мою
жизнь. В день открытия охотничьего сезона от пуль пострадали четыре
автомобиля, но больше всего я боялся за Чарли. Такие охотнички легко могли
принять пуделя за оленя, значит, надо было придумать какой-то способ, чтобы
обезопасить его. В Росинанте нашлась пачка красных бумажных салфеток
"Клинекс", подаренных мне кем-то в дорогу. Я обернул красным хвост Чарли, а
поверху закрепил круглой резинкой. Каждое утро этот флажок обновлялся, и
пока мы не очутились на Западе, Чарли так и бегал с ним среди свиста и
жужжания пуль. Я рассказываю об этом не для смеху. По радио предупреждали,
что пользоваться белыми носовыми платками небезопасно. Слишком часто
охотники, увидев мелькание чего-то белого, принимали это за хвост скачущего
оленя и с одного выстрела навсегда излечивали человека от насморка.
Впрочем, в таком наследии, полученном нами от первых поселенцев, нет
ничего нового. Когда я мальчишкой жил на ранчо под Салинасом в Калифорнии, у
нас был повар-китаец Ли, который хоть и скромно, но все же подрабатывал
каждый охотничий сезон. На пригорке недалеко от нашего дома лежала
поваленная сикомора, опиравшаяся на две сломанные ветки. Ли заинтересовался
этой колодой, когда обнаружил на ее желтоватой пятнистой коре дырки от пуль.
Он прибил к ней с одной стороны оленьи рога и удалился в свой домишко до
конца охоты. А потом собрал со старой сикоморы урожай свинца. Бывали сезоны,
когда ему удавалось пожинать фунтов по пятьдесят-шестьдесят. Не бог весть
какое было богатство, но все-таки заработок. Года через два, после того как
сикомору окончательно изрешетили пулями, Ли положил на то место четыре
кулька с песком и к ним приделал те же рога. Собирать урожай свинца стало
еще легче. Если бы кульков было не четыре, а все пятьдесят, Ли нажил бы
целое состояние, но, как человек скромный, он не стремился к массовому
производству.
Штату Мэн, казалось, не будет конца. Такое же чувство, вероятно, было у
нашего полярного исследователя Пири, когда он шел и шел, думая, что
приближается к Северному полюсу. Но мне хотелось повидать Арустукский округ,
большой округ в северной части Мэна. В Америке есть три обширных района, где
выращивают картофель, - Айдахо, Саффолкский округ на Лонг-Айленде и Арустук
в штате Мэн. Я много всего наслышался об Арустукском округе, но таких, кто
бы побывал там, никогда не встречал. Мне говорили, что картофель в Арустуке
собирают после копки французы - жители Канады и что они толпами пересекают
границу во время уборки урожая. Мой путь лежал сквозь бесконечные леса, мимо
множества еще не замерзших озер. Я старался по мере возможности выбирать
узкие лесные дороги, а на них особенной скорости не разовьешь. Температура
поднималась, зарядили дожди, и леса горько плакали. Чарли у меня не успевал
просохнуть, и от него так несло, будто он заплесневел. Небеса были цвета
мокрого алюминия, и солнце даже не проглядывало сквозь этот полупрозрачный
щит, так что я почти не мог ориентироваться. Извилистая дорога могла уводить
меня и на восток, и на запад, и на юг вместо севера. Эти старые басни насчет
того, что мох будто бы растет на деревьях с северной стороны ствола,
подводили меня, когда я был еще бойскаутом. Мох растет там, где тень, а
затененной может быть любая сторона. Я решил купить компас в ближайшем же
городе, но никаких "ближайших" городов на этих дорогах и в помине не было.
На землю спускалась темнота, дождь барабанил по стальной крыше кабины, и
скребки на ветровом стекле обливались слезами, описывая полукруг за
полукругом. Высокие темные деревья с двух сторон надвигались на щебенку.
Казалось, прошли долгие часы с тех пор, как мне встретилась последняя машина
или хоть придорожная лавка, хоть дом, ибо эти места снова отдались во власть
лесов. Чувство одиночества охватило меня - одиночества такого безысходного,
что оно нагоняло страх. Чарли, мокрый, дрожащий, свернулся в своем уголке
рядом со мной, предоставив меня самому себе. Я остановил Росинанта, не
доезжая бетонного моста, но так и не мог выровнять его на покатой обочине.
Даже в домике у меня было неуютно и сыро. Я вывернул газовую горелку до
отказа, зажег керосиновую лампу и две конфорки на плите, чтобы хоть
как-нибудь рассеять чувство одиночества. По металлической крыше Росинанта
стучал дождь. Что я ни доставал из своих припасов, все казалось мне
несъедобным. Стало совсем темно, и деревья еще ближе подступили к машине.
Сквозь дробный стук дождя мне слышались какие-то голоса, точно где-то за
сценой гудели и глухо роптали людские толпы. Чарли было явно не по себе. Он
не взлаивал, но то и дело принимался ворчать и тревожно поскуливать, что на
него совсем не похоже, и отказался от ужина и не притронулся к воде это
он-то, который должен ежедневно выпивать количество жидкости, равное его
весу, чтобы восполнить ее расход! Я окончательно покорился тоске, сделал
себе два сэндвича с арахисовым маслом, лег в постель и принялся за письма,
оделяя своим одиночеством всех, к кому адресовался.
Вскоре дождь кончился, стала слышна капель с деревьев, и я сам наплодил
вокруг себя целое племя тайно грозящих мне опасностей. Да, населять тьму
всякими ужасами - это мы умеем! Мы - такие просвещенные, уверенные в себе и
признающие только то, что можно измерить и взвесить. Я знал совершенно
твердо: темное, наседающее на меня, либо не существует, либо не представляет
никакой опасности, и все-таки мне было жутко. Какими же страшными казались
ночи в те времена, когда люди верили, что темные силы есть на самом деле и
что от них не спасешься. Впрочем, нет, это не так. Если б я знал, что такие
силы существуют, у меря были бы против них и оружие, и заклятия, и молитвы,
и сговор с силами, столь же могущественными и готовыми принять мою сторону.
А когда знаешь, что ничего такого нет, то чувствуешь себя беззащитным и
боишься еще больше.
Много лет назад я купил маленькую ферму в горах Санта-Крус, в
Калифорнии. И там в лесу было настоящее заколдованное озеро с темной
родниковой водой, над которым смыкали вершины гигантские земляничные
деревья. Если есть где на свете заколдованное место, то ЕСТ тут-то оно и
было: сумеречный свет, едва пробивающийся сквозь листву, обманчиво. я
перспектива... У меня тогда работал один горец с Филиппин, небольшого роста,
смуглый, молчаливый, по национальности, вероятно, маори. Как-то раз,
подумав, что слуга мой того племени, которое считает невидимое частью
действительности, я спросил его, не боится ли он проходить мимо
заколдованного места в лесу, особенно по ночам. Он сказал, что нет, не
боится, потому что один знахарь давным-давно дал ему средство от злых духов.
- Покажи, какое, - попросил я.
- Это заклятье, - ответил он. - Надо говорить слова.
- А мне ты можешь их сказать?
- Могу. - И он затянул нараспев: - In nomine Patris et Fillii et
Spiritus Sancti <Во имя Отца и Сына и Святого духа (лат.).>.
- А что эти слова значат? - спросил я.
Он пожал плечами.
- Не знаю. Это от злых духов, и я их больше не боюсь.
Я отсеял смысл нашей беседы от путаницы ломаных испанских фраз, но про
заговор это все точно, и действовал он у него исправно.
Лежа в постели той плачущей ночью, я изо всех сил старался читать,
чтобы отвлечься от тоскливых мыслей, но в то время как глаза мои скользили
по строчкам, мозг прислушивался к ночи. На грани сна я вдруг вздрогнул от
нового звука - звука крадущихся, как мне показалось, шагов по щебенке. На
кровати, у меня под рукой, лежал двухфутовый электрический фонарь, с каким
охотятся на енота. Его ослепительного луча хватает по крайней мере на целую
милю. Я встал, снял со стены ружье и, стоя в дверях Росинанта, снова
прислушался. Шаги приближались. Тут Чарли издал свой предостерегающий рык, я
распахнул дверь и валил всю дорогу светом. В нескольких шагах от меня стоял
человек в резиновых сапогах и желтом дождевике. Мой фонарь пригвоздил его к
месту.
- Что вам надо? - крикнул я.
У него, наверно, захватило дух с перепугу, потому что ответил он не
сразу.
- Я иду к себе домой. Я живу здесь неподалеку.
И тут я почувствовал всю глупость, всю нелепость того, что наворотило
мое воображение за последние часы.
- Не зайдете ли выпить чашку кофе или чего-нибудь покрепче?
- Нет, время позднее. Если вы перестанете слепить мне глаза, я пойду
дальше.
Я тут же щелкнул выключателем, и человек исчез в темноте, до меня
донесся только его голос:
- А собственно говоря, вы-то сами что здесь делаете?
- Ночую, - ответил я. - Остановился на ночевку. - И, едва добравшись до
постели, уснул.
Когда я проснулся, солнце уже взошло и мир сверкал, будто переделанный
заново. Миров бывает столько же, сколько обликов у дня, и как у опала
сегодня совсем другой цвет и другой огонек, чем вчера, ибо день дню рознь,
та" меняюсь и я. Ночные страхи и чувство одиночества ушли куда-то далеко и
почти не вспоминались.
Даже Росинант, грязный, засыпанный сосновыми иглами, на радостях весело
прядал по щебенке. Теперь леса и озера вдоль дороги перемежались полями с
рыхлой, рассыпчатой почвой, которую так любит картошка. Навстречу то и дело
попадались грузовые платформы, уставленные пустыми бочками под картофель, а
механическая картофелекопалка выворачивала из земли длинные ряды
бледножелтых клубней.
В испанском языке есть слово, которое я затрудняюсь точно перевести на
английский. Это глагол "vacilar", существительное "vacilador". Vacilar -
значит идти куда-то, не очень заботясь о том, дойдешь ли до намеченной цели,
хотя путь твой лежит в том направлении. В такого vacilador'a часто
превращался мой друг Джек Вагнер. Скажем, вздумается ему погулять по улицам
Мехико-Сити, ко не просто так, лишь бы пошляться, а как бы по делу, и мы
придумывали какую-нибудь вещь, зная заранее, что ее в магазинах почти
наверняка не сыщешь, и рыскали за ней по всему городу.
Мне хотелось для начала забраться под самый конец кровли штата Мэн, а
оттуда повернуть на запад. Это придавало видимость плана моему путешествию,
а в жизни все должно строиться по плану, ибо иного построения разум
человеческий не приемлет. Кроме плана должна быть и цель, ибо бесцельных
действий совесть человеческая страшится. Штат Мэн входил в план моей
поездки, а целью ее был картофель. Если б я не увидел там ни одной
картофелины, это не поколебало бы моего статуса vacilador'a. Но вышло так,
что я столько ее повидал, этой картошки, что больше некуда. Передо мной
предстали горы, океаны картофеля - такое его количество, что, казалось,
населению земного шара не съесть этого и за сотню лет.
Я за свою жизнь много встречал по стране разного кочевого люда -
индейцев, филиппинцев, мексиканцев, оки, - выезжающего из своих штатов на
уборку урожая. Здесь, в Мэне, больше всего было французских канадцев,
пересекших границу на время копки картофеля. Мне пришло в голову сравнение:
Карфаген вел свои войны руками наемных солдат, а мы, американцы, призываем
наемников на тяжелую и черную работу. Надеюсь, не настанет такой день, когда
нас возьмут в полон народы, не настолько спесивые, или обленившиеся, или
изнеженные, чтобы склоняться к земле и подбирать с нее то, что мы едим.
Французские канадцы были народ кряжистый. Они разъезжали и разбивали
лагеря семьями, а то и по нескольку семей сразу - может быть, целыми
кланами: мужчины, женщины, юноши, девушки и даже ребятишки. Единственные,
кто не собирал картофеля и не укладывал его в тару, - это грудные младенцы.
Американцы же подкатывали на машинах и грузили на них набитые доверху бочки,
орудуя лебедками и чем-то вроде кранов-укосин. Потом развозили урожай по
овощехранилищам, до самого верху засыпанным снаружи землей, чтобы картофель
не промерзал.
Знанием канадско-французского языка я обязан кинофильмам, чаще всего с
участием популярных актеров Нелсона Эдди и Дженетт Макдональд, и оно
сводится главным образом к употреблению восклицания: "Клянусь честью!" Как
ни странно, но мне ни разу не пришлось слышать, чтобы кто-нибудь из этих
сборщиков картофеля воскликнул: "Клянусь честью!", а ведь они, наверно, тоже
видели те фильмы и, следовательно, знают, как надо говорить. Женщины и
девушки ходили в брюках, большей частью вельветовых, и толстых свитерах, а
голову повязывали пестрыми платками, защищая волосы от пыли, поднимающейся с
полей при малейшем ветерке. Чаще всего эти люди ездили на больших грузовиках
с брезентовым верхом, но попадались и прицепы, и автофургоны вроде моего
Росинанта. На ночь кто устраивался спать в грузовиках и прицепах, кто
разбивал палатки в живописных местах, и ароматы, исходившие от их костров,
на которых они готовили ужин, свидетельствовали о том, что эти люди не
утратили присущего французскому гению искусства варить суп.
К счастью, несколько таких палаток и грузовиков и два прицепа