Одной из главных постановок Нового времени и стал незамысловатый на первый взгляд вопрос: а что такое нация? Является ли «нация» очередной ступенью эволюционного развития той или иной этнокультурной общности, или это все же нечто принципиально новое и революционное? Какие именно компоненты слагают нацию?
Один из основоположников современной экономической теории Адам Смит в опубликованном в 1776г. «Исследовании о причинах и природе богатства наций» под нациями понимал «социоисторические организмы», основанные на рыночных связях. Годами ранее «национальный вопрос» уже рассматривали зачинатель культурной антропологии и этнологии Джамбаттиста Вико (в своей
работе «Основания новой науки об общей природе наций») и учитель самого Смита профессор Эдинбургского университета Адам Фергюсон (исследование «Опыт истории гражданского общества»).
Впрочем, всеобъемлющего ответа на вопрос, что есть нация, тогда не
существовало. Язык давно перестал быть универсальным дифференцирующим национальным признаком: один и тот же английский, испанский, немецкий, арабский, сербский… использовался разными нациями. Швейцарская нация, наоборот, пользовалась сразу четырьмя языками, но при этом оставалась единым образованием. Религия также не являлась универсальным дифференциалом: одна и та же нация могла состоять из католиков и протестантов, из суннитов и шиитов, из христиан и мусульман…
Более того, в числе самоопределившихся к тому времени национальных обществ были уже и расово неоднородные. В частности, латиноамериканские нации (которых, кстати, английский исследователь профессор Корнельского университета Бенедикт Андерсон называет «первыми современными нациями», сформировавшимися в ходе борьбы за независимость от испанской короны, что, впрочем, серьезно оспаривается) состояли из белых, креолов, мулатов, метисов, индейцев-америндов… и вместе с тем говорили на испанском. Становление американской нации в свою очередь усугубило известные противоречия.
|
|
Впервые понятие «нация» в своем политическом значении появилось в ходе Великой французской революции, когда возникла острая необходимость сформировать новую общность взамен «подданства французской короны». Естественно, не обошлось без серьезнейших противоречий. Так, Учредительное собрание, упразднившее цехи и регламенты, лишило мастеров монополии, вызвав негодование последних. Свобода хлебной торговли спровоцировала недовольство уже низших классов, причем как в городе, так и на селе, поскольку многие крестьяне не собирали достаточно зерна (его даже не хватало даже для собственного пропитания). Враждебно была воспринята в деревне и свобода обработки земли, утверждавшая лишь буржуазную концепцию собственности в противовес ее общинным формам; казалось, приходил конец традиционным общинным правам, обеспечивавшим средства существования беднейшего слоя
крестьянства. Народные массы вообще были «исключены из нации» цензовой организацией новой политической жизни. Цветные также не были «допущены в нацию» – и не только рабы (освобождение которых считалось ущемлением права колониальной собственности), но даже обретшие свободу чернокожие и мулаты.
С другой стороны, мощное антимонархическое движение действительно выступало как «национальное», чему способствовали попытки иностранных держав путем военной интервенции восстановить старый порядок. Иными словами, классовая борьба перерастала в национально-освободительную, а национально-освободительная велась преимущественно революционерами и поддерживающими их силами – «представителями французской нации».
|
|
«Отечество в опасности!» – эти слова не только поднимали людей на борьбу, но также предопределяли неизбежность формирования даже не столько новых институтов власти, сколько совершенно новых понятий – «Национальное собрание», «Национальная гвардия»… Понятия «революционер», «патриот» и
«представитель нации» были тогда идентичны. На ночных улицах мятежного и
революционного Парижа и родился известный пароль: «Ты из нации?».
С первых же дней понятие «нация» заключало в себе и выдающийся эмоциональный смысл. Известен знаменитый клич командующего мозельской армией, будущего почетного маршала Франции Франсуа-Кристофа Келлермана, приостановивший продвижение прусской армии Карла Вильгельма Фердинанда
к Парижу. 20 сентября 1792г. в знаменитом сражении при Вальми французские ряды рассыпались под вражеской канонадой, когда Келлерман, выйдя вперед с поднятой саблей, бросил клич ошеломленной армии: «Да здравствует нация!» Под непрекращающимся огнем прусских войск, считавшихся тогда лучшими в Европе, не дрогнул ни один солдат французской революции. Кстати, сцена поразила самого Гете: позже на памятнике героям Вальми были начертаны его слова: «Отныне и от сего места начинается новая эра мировой истории».
|
|
И тем не менее Великая революция разделила общество на «своих и чужих», на «представителей нации» и на «врагов нации». Например, в декабре 1792г. Робеспьер призвал Конвент объявить свергнутого монарха Людовика XVI не просто преступником, а именно «врагом французской нации». Тогда же
в ночных кварталах Парижа был рожден лозунг «кто не с нацией, тот против нации» («революционная ипостась» евангельского изречения «Кто не со Мною,
тот против Меня», вместе с тем - предтеча главного лозунга большевистской бескомпромиссности - «кто не с нами, тот против нас»). Отсюда, собственно, и террор. Пассивные граждане постепенно лишались декларированного права голоса, и вскоре были исключены из Национальной гвардии. Политические права распределялись в зависимости от богатства; многие активные граждане
– мелкая буржуазия и люди свободных профессий – постепенно отстранялись от избирательных функций имущественным цензом, необходимым, чтобы быть
избранным: помимо всего прочего, они должны были обладать также земельной собственностью. Извилистыми путями шло формирование буржуазной нации.
Еще один принципиальный нюанс: понятие «нация» в тот период вовсе не обязательно характеризовалось исключительно этническим содержанием. В большей степени «представителей одной нации» связывали единые интересы, цели и задачи, общая готовность к их отстаиванию. На примере немецкого населения Эльзаса и Лотарингии тенденцию эту теоретически развил Фридрих Энгельс: «Но вот разразилась французская революция. То, что Эльзас и Лотарингия не смели и надеяться получить от Германии, было им подарено Францией <...> Нигде во Франции народ не присоединился к революции с большим энтузиазмом, чем в провинциях с германоязычным населением. Когда же Германская империя объявила войну революции, когда обнаружилось, что немцы не только продолжают покорно влачить собственные цепи, но дают еще себя использовать для того, чтобы снова навязать французам старое рабство, а эльзасским крестьянам – только что прогнанных господ феодалов, тогда было покончено с принадлежностью эльзасцев и лотарингцев к немецкой нации <...> тогда они научились ненавидеть и презирать немцев, тогда в Страсбурге была сочинена, положена на музыку и впервые пропета эльзасцами «Марсельеза», и тогда немецкие французы, невзирая на язык и прошлое, на полях сотен сражений в борьбе за революцию слились в единый народ с исконными французами».
В котле подобных революционных потрясений и варилась перспектива «интернационализации наций» – новая классовая тенденция, приглянувшаяся позже марксистам.
***