Не удивительно, я и сам не верил.
Ходили слухи, что богатые бывшие воспитанники университета основали фонд в 30 тысяч долларов, которые предназначались мне по окончании университета. Об этом фонде люди из НКАА расспрашивали меня особенно дотошно. Я честно отвечал, что это неправда. И на самом деле все было не так. Никакого фонда не было. По договору мне обещали выдавать деньги на расходы при условии, что я буду играть за университетскую команду, и только после того, как я перейду на второй курс. О какой-нибудь определенной сумме не было и речи. Поэтому мое признание было вполне чистосердечным. Что касается денег, то мне дали несколько адресов и сказали: «Когда понадобится, обратитесь к этим людям». Но я редко прибегал к подобной помощи. Наша команда выигрывала так часто, а я играл так результативно, что вскоре богатые меценаты сами стали предлагать мне деньги. Сумма была разной: пять долларов, десять, сто, но деньги шли. Думаю, что подобным образом я за все годы пребывания в университете получил тысяч пятнадцать-двадцать. Точно не помню — я не записывал.
Почему я брал деньги? Ну, во-первых, почти каждая спортивная звезда получает деньги, отчего же должен был отказаться от них я? В любом случае я нуждался в деньгах больше, чем те, кто мне их давал. В Канзасе, кстати, я получал намного меньше, чем мог бы получать в любом другом учебном заведении, которое пыталось меня завербовать. Но главное было не это. На мне наживались и университет, и город Лоуренс, и штат Канзас, и все университетские бонзы. Люди покупали билеты на игры с моим участием, и для этого они приезжали в Лоуренс, где должны были тратить деньги на питание, мотели и т. д. Еще больше доходов, прямых и побочных, Канзас получал от рекламы, сопровождавшей игры с моим участием. Так почему же я должен был позволять безвозмездно эксплуатировать себя? Я считал это честной сделкой и укрепился в своем мнении позднее, когда узнал, что новую магистраль, которую построили уже при мне, люди стали называть не иначе, как «дорога, которую построил Уилт», поскольку именно по ней люди могли добраться до зала, где играла моя команда.
Не я один извлекал выгоду из присутствия в Канзасе.
Мой школьный тренер Сесиль Мозенсон получил не только одно моральное удовлетворение от того, что один из его воспитанников добился успеха. Многие колледжи хотели переманить его. Чаще всего в виде приманки выступала какая-нибудь должность, даже должность старшего тренера, — пусть он только захватит с собой и меня. Имея такого тренера, как Аллен, администрация Канзасского университета конечно же ничего подобного предложить не могла, но зато «поддерживала» Мозенсона другими способами. У тренера Мозенсона Канзасский университет взял не одного меня. Как я уже говорил, в школьной команде в Овербруке было несколько первоклассных игроков, и среди них мои друзья Вине Миллер и Март Хьюджес. Любой из них мог бы украсить команду Канзаса. Но их не приглашали. Вместо них взяли другого игрока нашей команды — Дуга Лемона. Дуг был неплохим парнем и приличным баскетболистом, но до Винса ему было далеко. Впрочем, это не имело никакого значения: Дуг был белый, а Вине и Марта — черные.
Честно говоря, не помню точно, тогда ли я впервые осознал печальный, но непреложный закон американского общества: в любом деле негр должен быть на голову выше белого, тогда, возможно, к ним будут относиться как равным. Если речь идет о работе, на которую претендуют негр и белый, обладающий такими же или даже более слабыми способностями, то при любых обстоятельствах работу получит белый. Пусть это неравенство теперь и стараются затушевать, но все равно оно существует. В некоторых областях, включая спорт и эстраду, негры, как говорят, добиваются наибольшего успеха (будь я проклят, но я знаю добрую дюжину негритянских певцов и артистов более талантливых, чем скажем, Гленн Кембелл. Голос у него ничуть не лучше, чем у моей собаки, а зарабатывает он миллионы. Добиться такого же, пожалуй, мог бы только негр, обладающий талантом Сэмми Дэвиса, Флиппа Уилсона и Луи Ролса[53] вместе взятых).
Казалось бы, урок, который мне преподали, приняв Дуга вместо Винса или Марта, должен был меня насторожить и натолкнуть на мысль о том, что в Лоуренсе я столкнулся с той же расовой дискриминацией, которая заставила меня отказаться в свое время от Дейтона, Индианы и всех южных штатов. Но, как я уже говорил, я был наивным юношей и оставался таким до тех пор, пока не появился в Канзасе.
Дуг и я выехали из Филадельфии на машине, договорившись сменять друг друга за рулем. Но Дуг оказался таким горе-водителем, что вскоре завел машину в кювет. Пришлось мне вести машину все 1154 мили[54] до Канзаса. Мы сделали остановку за 35 миль от студенческого городка, в городе Лоуренсе, поздно вечером и решили поужинать в ресторанчике. Оказалось, что обо мне здесь уже слышали: в местных газетах появилось сообщение о моем предстоящем выступлении за университетскую команду. Некоторое время я беседовал о баскетболе с посетителями, а затем ко мне подошла официантка и, спотыкаясь на каждом слове, сообщила, что не сможет обслужить меня за этим столиком. Я было подумал, что столик был заказан, и пересел с Дутом за другой. «Здесь вам тоже нельзя», — сказала она. Мне все еще было не по себе от сидения за рулем 16 часов кряду, и я никак не мог понять, в чем дело. Я снова попытался пересесть. И тут официантка сказала, что если я пройду на кухню, то там меня обслужат. Появился хозяин и повторил: «Да, на кухне вы сможете поесть, но только не в ресторане». До Дуга наконец дошло. Он схватил меня за руку и сказал: «Пойдем отсюда, перекусим где-нибудь в другом месте». А я, не знаю уж почему — то ли от усталости, то ли от того, что идея приезда в Канзас так захватила меня, — все не мог понять, что происходит, пока Дуг мне не объяснил. Я пришел в ярость. Вскочил в машину, нажал на акселератор и домчался до Лоуренса в рекордное время. Там я направился прямо к дому доктора Аллена. Была уже полночь, но я бросился к двери и забарабанил с такой яростью, что чуть было не снес ее с петель. Как только доктор Аллен появился на пороге, я выложил ему все. Он ответил: «Ах, забудьте об этом. Зайдите в дом и отдохните. Ночь вы можете провести у меня».
Я сказал, что не нуждаюсь в отдыхе. Я хочу есть. Доктор ответил, что позвонит на факультет и оттуда пошлют в закусочную за едой. Я попросил объяснить мне, как добраться до закусочной, чтобы самому туда съездить, но тут доктор Аллен стал умиротворяющим тоном уговаривать меня не делать этого: ведь я устал, а их долг — обо мне позаботиться и все такое прочее. Позднее я узнал, почему ему так не хотелось отпускать меня в закусочную: ведь даже в ней белых и черных обслуживали раздельно. Тренер боялся, что если я узнаю об этом, то могу послать Канзас ко всем чертям и вернуться в Филадельфию.
Через несколько дней мне стало ясно, что расовая сегрегация царила во всей округе. Я отправился к университетским попечителям, к тем самым, кто зазывал меня сюда, и объяснил без обиняков, куда я пошлю Канзас, если положение не изменится. Некоторые из них посоветовали: «Послушай, Уилт. Да заходи ты куда угодно и не уходи, пока тебя не обслужат».
Я так и сделал. Два месяца я старательно посещал все эти проклятые заведения, не пропуская ни одного в радиусе 40 миль от Лоуренса. Среди них были и такие, куда бы мне вовсе не хотелось заходить. Я сиднем сидел за столиком, со злостью уставившись на официантов, и ждал. В конце концов меня обслуживали. Меня ни разу не выгнали, не облаяли, а со временем за мной последовали и другие. Мне одному удалось избавить всю округу от раздельного обслуживания белых и черных. Поэтому меня так задели высказывания некоторых молодых воинственно настроенных негров, которые позднее прозвали меня «Дядей Томом»[55], когда я поддерживал Ричарда Никсона в его избирательной кампании 1958 года. Тогда многие из моих друзей, а среди них были и такие, как Гарри Белафонте[56], Элджин Бэйлор, Уолт Хэззард[57] (ныне Абдул Рахман), буквально набросились на меня за то, что я «предал свою расу».
Неприязнь одного из них я переношу особенно болезненно. Это — Карим Абдул-Джаббар. Когда Льюис Алсиндор, как его тогда звали, учился в школе, он часто навещал меня. На баскетбольной площадке мы встречались редко, чаще проводили время за картами или наведывались в экстравагантные заведения в Гринич-Виллидж[58] и некоторые другие. За Алсиндором шла такая же, если не более упорная, охота, как и за мной. Он очень нуждался в дружеской поддержке и в доме, где бы мог найти понимающих и ненавязчивых людей. Но когда он стал профессионалом и превратился в яркого приверженца воинственных негритянских течений «Гордость черных», «Сила черных», начал презирать меня. Он, очевидно, решил, что если я не сменил имя[59] и продолжаю водить службу с белыми, то я отвернулся от своей расы. Он перестал со мной разговаривать. Он даже старался не смотреть на меня, когда нам вдвоем приходилось в прыжке вводить мяч в игру!
Но я, как и все, остро чувствую ту несправедливость, от которой страдают негры. Только я не верю, что разговорами о подлости белых можно помочь делу. Мне кажется, свой долг я исполнил: тут и канзасские рестораны, в которых я добился совместного обслуживания, и автобусы для чернокожих ребятишек, которых я переправлял в летний лагерь из Гарлема, и различные программы помощи, которые я поддерживал морально и материально.
А то, что я не созываю пресс-конференций после каждого благодеяния, еще не означает, что я глух к бедственному положению негров в Америке.
Самым большим позором для Америки XX века была, по-моему, расовая сегрегация в армии, просуществовавшая до 1948 года. Если человек готов сражаться и отдать жизнь за свою страну, то разве можно считать его человеком худшего сорта, чем такой же солдат, как и он, но с другим цветом кожи!
Меня волнуют и другие формы дискриминации: при найме на работу, при получении образования. Я никак не могу понять, почему правительство не положит конец расовой сегрегации в распределении жилья. Ведь администрация не задумываясь сносит целые негритянские кварталы для реконструкции города. Почему же нельзя построить приличные дома для негров в районе, где живут белые?
Но я понимаю: в Америке так дела не делаются! Люди привыкли мириться с преимуществом одних и унижением других, привыкли к стереотипам и не обращают внимания на то, что кому-то от этого больно.
Стереотипы? Их много... Представьте себе, например, что вы — негритянский спортсмен и вас запродали в другой клуб. Первое, о чем вас спросят в новом городе, — это собираетесь ли вы оказывать помощь нуждающимся негритянским детям. Мне этот вопрос задавали каждый раз, когда моя команда переезжала в другой город или когда меня продавали другому клубу.
Готов поспорить, что к белому спортсмену никто никогда не обращается с просьбами помочь нуждающимся детям белых.
Что касается дискриминации в спорте, то этого я насмотрелся вдоволь. Когда я стал профессионалом, НБА придерживалась неписаного правила: не более трех негров на команду — своего рода разнарядка. Причем эти трое должны быть баскетболистами экстракласса, звездами, игроками стартового состава, а не теми, кто протирает трусы на скамейке. Но вот команда города Бостона, за которую играли олимпийские чемпионы Билл Рассел и Кей Си Джонс, начала выигрывать чемпионат за чемпионатом, и вскоре случилось так, что весь стартовый состав команды стал негритянским: Билл Рассел, Кей Си Джонс, Сэм Джонс, Сэч Сэндерс и Уилли Наулс. Успешное выступление команды — это ведь деньги для хозяев, а те ради обогащения готовы поступиться и собственными принципами.
Теперь негритянских спортсменов в НБА примерно 65 процентов. Есть даже несколько старших тренеров-негров (Эл Эттлз, Чинн Скотт, Билл Рассел) и несколько администраторов (Уэйн Эмбри — генеральный директор в штате Милуоки, Герман Рассел — член комитета директоров в штате Атланта, а Симон Гордайн — вице-президент НБА).
Хотя главенствующие посты и поныне принадлежат белым, но все-таки в баскетболе дела обстоят лучше, чем в других видах спорта.
В профессиональном и студенческом футболе, например, нет ни одного негра, выполняющего функции четвертого защитника[60], как нет и ни одного негритянского тренера. А в бейсболе — в виде спорта, в котором спортсмены первыми стали бороться за свои гражданские права, до сих пор нет ни одного негра среди руководства клубов.
По-прежнему негритянских атлетов гораздо реже привлекают к коммерческой рекламе. Мне-то грех жаловаться — чего только я не рекламировал! Тут и «фольксвагены», и фотоаппараты «Миранда», и компании ААМКО, БОАК, и таблетки от кашля, и краски, но будь я белым, то предложений получал бы гораздо больше. Я всегда недоумевал, почему меня не пригласили рекламировать газированный напиток «7 ап». Уж вроде бы кому, как не мне, этим заниматься! Я семи футов росту, «семерка» — мой любимый напиток, так что реклама получилась бы на славу! Но — увы.
Но вот возьмите Марка Спитца. Он участвовал чуть ли не в дюжине телевизионных коммерческих передач в день. Говорят, что семь его золотых олимпийских медалей принесли ему пять миллионов долларов. А плавание, заметьте, далеко не самый популярный вид спорта в Америке. Теперь представьте себе, что он — негр, как и другие наши прославленные олимпийские чемпионы, скажем, Джесси Оуэнс или Вильма Рудольф[61]. Что тогда? Тогда бы он считал, что ему крупно повезло, если бы получил хоть одну рекламную телепередачу, да и та, скорее всего, была бы посвящена рекламе шоколадного молока!
Если белый атлет сумел прославиться, выступая успешно год или два, то считайте, что его будущее обеспечено. Такие спортсмены, как Джо Намат, Том Сивер, получают выгодные предложения, участвуют в различных финансовых сделках, зарабатывают на рекламе.
Негритянских же спортсменов используют как вещь. И когда они больше не нужны, все кончено — их выбрасывают. Годовые выплаты, получение денег от участия в продаже автомобилей, соглашение с фирмами — это не для них.
Негру Уилли Мейсу просто-напросто показывают на дверь после того, как он отдал 20 лет жизни бейсбольному клубу «Нью-Йорк Джайантс», а белому бейсболисту Стэну Мьюзиаллу предоставляют пост вице-президента клуба «Сент-Луис Кардиналс».
Неграм приходится учитывать это. Я всегда заявлял своим хозяевам, что они должны платить мне больше, чем белому игроку такого же класса и способному так же привлекать зрителей. Негритянский спортсмен должен добиваться приличного контракта, ибо другого источника дохода у него не будет.
Пусть команды, входящие в НБА, и укомплектованы сейчас в основном чернокожими баскетболистами. НБА — это еще не США! Поэтому расовая дискриминация в баскетболе продолжает расцветать. Грустно видеть, как пресса и спортивные боссы снова и снова разжигают страсти из-за очередных «надежд белых»[62] в НБА. Они знают, что хороший быстрый игрок с белым цветом кожи привлечет больше зрителей хотя бы потому, что белых болельщиков больше, чем черных. Именно поэтому посещаемость на играх хоккейной команды «Бостон Брюинз» была всегда выше, чем у баскетболистов «Бостон Селтикс», и хотя баскетболисты выигрывали один турнир за другим, а «Медведи из Бостона» в то время только проигрывали, игры хоккеистов у себя дома всегда проходили с аншлагом, а «Бостон Селтикс» собирала в среднем около 8000 зрителей, то есть половину зала. Но, правда, хоккей был и остается спортом для белых.
В 1960 году, когда олимпийский чемпион Джерри Вест стал играть за команду «Лос-Анджелес Лэйкерс», негритянские баскетболисты только начинали брать верх (качеством игры, а не количеством). Но уже тогда я, Оскар Робертсон и Элджин Бэйлор заняли первое, второе и третье места в НБА по результативности; по количеству результативных подборов мяча с отскока на первое место вышел я, а вторым стал Билл Рассел; по результативным передачам лучшими были Оскар Робертсон и Гай Роджерс. К тому же команда «Бостон Селтикс», в стартовом составе которой играли Билл Рассел и оба Джонса, победила в чемпионате НБА. Но белым был крайне нужен их герой, и они сотворили себе кумира из Джерри Веста. Я не собираюсь принижать способности Джерри — он был и есть один из лучших игроков профессионального баскетбола. Далек я от мысли, что сам Джерри относился с предубеждением к неграм. Напротив, трудно сыскать более беспристрастного человека, чем он. Дело не в этом. Просто хозяевам клубов позарез была нужна «надежда белых», и то, что они сделали с Джерри, они повторили позднее и с Риком Бэрри и с Питом Маравичем[63], а когда Билли Уолтон станет профессионалом, то и его наверняка провозгласят «надеждой белых»[64].
Все это не может не вызывать беспокойства, и поэтому я всегда поддерживал тех лидеров движения за гражданские права, которые пытались исправить зло и несправедливость, царящие в нашем обществе. Я был до глубины души потрясен гибелью Мартина Лютера Кинга и питаю большое уважение и самые теплые чувства к таким негритянским лидерам, как Джесси Джексон, Джулиан Бонд, Дик Грегори. Но я не сторонник ярых приверженцев воинственно настроенных негров типа Стоукли Кармишеля, Рэпа Брауна[65] и некоторых ранних лидеров партии «Черных пантер», призывающих ненавидеть всех белых. Я не могу принять их ненависти и желания вбить клин между черными и белыми. Отстаивать достоинство негров — это хорошо, но гораздо разумнее бороться за человеческое достоинство, и я боюсь, как бы то, за что ратуют эти лидеры, не вылилось в расизм наоборот.
Трудно отделаться от предубеждений. Я вспоминал, как однажды впервые увидел негра — бегуна на средние дистанции. Негры всегда были прекрасными спринтерами, а вот стайера я увидел впервые и, увидев, поймал себя на том, что болею именно за него. Мне стало стыдно — почему за него? Ведь среди белых бегунов могли быть люди гораздо ближе мне по духу, чем он. Я болел за него по одной причине — он был негр!
И, между прочим, не такой уж я «черный». Цвет кожи у меня скорее коричневый и отливает медью. Да и белые не такие уж «белые». Зачем же такое внимание уделять цвету кожи? Быть может, это просто привычка, идущая от нашей лености и инерции. Ведь куда проще навесить на человека ярлык: «черный», «ходуля», «неудачник», чем попытаться копнуть поглубже и понять человека. Беда еще и в том, что эта инерция мышления оставила свой трудноизгладимый след и в языке, придавая таким выражениям, как «черный человек», «черный день», «черная зависть» или, наоборот, «белая зависть», «белая лебедь», «белый свет», еще и другой, небезобидный оттенок.
Или взять манеру приветствия, которую ввели приверженцы движения «Сила черных»: салют поднятой рукой со сжатым кулаком. Теперь салют стал модой, и чернокожие франты, встретив меня в аэропорту, с готовностью салютуют, словно они мои названые братья. Я человек общительный и, как правило, поднимаю свой кулак в ответ, но так я приветствую любого, с кем бы ни повстречался — с белым или негром, безразлично. Сжатый кулак — это для меня просто приветствие, а не политический символ. Мне кажется, что этот салют более выразителен, чем, скажем, простое помахивание рукой, и я салютую так сейчас всем моим друзьям любого цвета кожи.
В Канзасе я получил немало неприятных впечатлений, особенно на первых порах, и я должен быть благодарен баскетболу за то, что он не дал мне стать озлобленным и мстительным человеком. У меня появилось так много близких друзей среди белых — тренеров, баскетболистов и других, — что считать всех белых подлыми из-за того, что они белые, было бы нелепо.
В Канзасе лучшим другом у меня был Боб Биллингс, да мы и сейчас дружны. Кэлвин Вандерверф, профессор химии в Канзасском университете, — человек, которому я, пожалуй, доверяю больше всего и с которым я советуюсь по самым сокровенным вопросам. Эдди Готтлиб и Эйб Саперстайн, оба белые, дали мне толчок в профессиональный баскетбол, а Фрэнк Макгуайер был самым добрым и самым умным из всех моих тренеров. Когда я играл за команду «Филадельфия-76», моими лучшими друзьями были Билли Каннингэм, белый из штата Северная Каролина, и тренер этой команды Эл Доменико, с которым я подружился еще в средней школе. У меня есть даже друзья, не принадлежащие ни к белым, ни к черным. В Европе это Билл Друмби, пакистанец, живущий в Копенгагене. Несколько лет я поддерживаю теплые отношения с японцем Дон Хо. В Сан-Франциско я уже добрых десять лет дружу с персом Джимом Брайантом.
Помню, в какую ярость меня привел парикмахер в негритянском районе Сан-Франциско, который, подстригая меня, не уставал повторять: «Лучшие белые — это те, кто на кладбище». Я не выдержал, вскочил, расплатился и, недостриженный, пулей вылетел из парикмахерской. Разве можно оправдать такое? С таким отношением расовых проблем не решить. Напротив, они становятся еще острее.
В прошлом году в Чикаго негритянский журналист из «Сан-таймс» спросил у меня во время интервью, не думаю ли я, что в крупных газетах мало негритянских спортивных журналистов. Я ответил, что готов высказать свое мнение о том, например, как мало негров среди тренеров, судей, спортивных деятелей, но что касается журналистики, то я понятия не имею ни о нуждах газет, ни о том, есть ли среди негров журналисты, разбирающиеся в баскетболе. Но его такой ответ не устраивал, и он продолжал повторять все тот же вопрос. Когда наконец он понял, что ему не услышать от меня того, чего он хочет, он сменил пластинку и спросил: «Я слышал, что вы пишете автобиографическую книгу. Ваш соавтор, он кто — белый или негр?» В тоне его вопроса звучало обвинение, словно он уже знал ответ и только проверял меня. Я взглянул сверху вниз на этого сморчка и ответил: «Он — еврей».
Я мог бы добавить, что мой поверенный в Лос-Анджелесе, мой юрист и врач в Филадельфии — все евреи и тоже мои друзья, но я боялся, что беднягу хватит удар. У меня множество друзей и среди негров: Вине Миллер, друг детства из Филадельфии, Карл Грин, мой друг еще со школьных лет, Чарли Полк, Бенджамин Снид. В НБА самые близкие друзья — это, пожалуй, Эл Эттлз, Чет Уолкер и Нейт Турмонд, а в Лос-Анджелесе — Стив Клэйборн. Все они негры. Но я выбираю друзей по душевным качествам, а не по цвету кожи, ибо нет такой расы, которая бы обладала монополией на добро или зло. Я выбираю друзей по человеческим качествам — за доброту, преданность, честность. Я хочу, чтобы мои друзья были именно такими — добрыми и честными, а не белыми, черными, желтыми.
На этом я стоял и стою и ни менять своих взглядов, ни оправдываться не собираюсь!
Глава V
После того приема, что оказали мне в ресторанах Канзаса, я сказал доктору Аллену и другим, что и не подумаю играть за университетскую команду, если подобное будет продолжаться. Я хотел есть там, где едят все, и спать там, где будут спать все другие члены команды. Я заявил, что если это право мне не будет гарантировано, то лучше об этом сказать сразу и я перейду в другой колледж. В результате руководству команды пришлось спешно отказаться от показательных и прочих игр, запланированных на тот сезон.
Когда положение несколько выправилось, настала пора игр, но играть мне пришлось без моего школьного приятеля Дута Лемона. Он так скучал по дому, что не выдержал и вернулся. Ну не глупость ли это? Я же говорил им взять Винса Миллера...
С 1923 года в Канзасском университете проводились традиционные встречи между командой первого курса и сборной командой университета. Победительницей неизменно выходила сборная университета. Теперь команда первокурсников была достаточно сильной, и мы могли рассчитывать на успех. Все с нетерпением ждали этой встречи, но у меня вдруг разыгралась какая-то желудочная болезнь, поднялась температура, и уверенности в том, что я приму участие в игре, ни у кого не было. В городе уже объявили о том, что я буду играть за первый курс — это была первая возможность показать свои способности, а тут на тебе — заболел.
И я решил: пусть больной, но играть буду!
На матч пришли 14 тысяч зрителей — рекордная посещаемость за всю баскетбольную историю Канзаса (а она ведет отсчет с 1899 года). Мы опередили соперников на 10 очков, победив 81:71. На моем счету было 42 очка (из них 10 или 13 со штрафных бросков), и 29 раз я перехватывал мяч после отскока от щита, хотя опекали меня двое, а то и трое игроков.
Среди зрителей было немало тренеров и агентов-вербовщиков из различных клубов. Как мне потом сказали, я произвел сильное впечатление на всех, особенно на Джерри Буша, тренера из штата Небраска, команда которого входила в число восьми основных наших конкурентов.
Я поражал кольцо в прыжке, в бросках одной рукой и двумя руками снизу. В одном игровом эпизоде я взвился вверх, показывая, что намерен бросать по кольцу одной рукой, но на самом деле продолжал лететь к кольцу, затем развернулся так, что оказался к нему спиной, и, сделав рукой вращательное движение, как будто это была не рука, а лопасть вертолета, опустил мяч в кольцо сверху из-за спины. Говорили, что Буш, видев это, сказал: «Мне дурно».
Команда первокурсников в Канзасе не имела своего календаря, мы играли в показательных матчах, разъезжали по всему штату, играли между собой. Но, несмотря на это, наши игры собирали больше зрителей, чем официальные матчи сборной команды университета, хотя она в тот сезон играла особенно успешно.
Раз или два в неделю со мной занимался тренер Аллен.
На первом курсе я не только играл в баскетбол, но и занимался легкой атлетикой. Честно говоря, я всегда втайне гордился тем, что сначала стал легкоатлетом, а уж потом баскетболистом. Я продолжал заниматься прыжками в высоту и толканием ядра. В прыжках в высоту я установил университетский рекорд для закрытых помещений и поделил с другим спортсменом первое и второе места в чемпионате восьми университетов.
Но ни легкая атлетика, ни баскетбол не принесли мне известности на первом курсе. Известность, и притом печальную, принесли мне... деньги. Инспекторы НКАА продолжали скрупулезно изучать условия, на которых я был принят в университет, и казалось, что каждый раз, когда я покупал банку газированной воды, у меня за спиной вырастала фигура финансового инспектора, готового схватить меня за руку и воскликнуть: «Ага! Вот я тебя и поймал. Откуда у тебя взялись деньги на воду?»
Первый скандал разразился в апреле, когда один журналист написал, что до приезда в Канзас я играл за профессиональные команды под вымышленной фамилией, поэтому меня следует считать профессионалом и исключить из университетской команды. До поступления в университет я на самом деле играл за различные команды. Приходилось играть и под другой фамилией — это правда. Но вряд ли это делало меня профессионалом. Денег за игры мы не получали, разве только совсем немного — на карманные расходы. Играли мы не из-за денег. Для нас, молодых парней из разных городов востока страны, это было единственной возможностью приобрести соревновательный опыт, которого мы не могли получить в школе.
Мы были вынуждены играть под вымышленными именами, прекрасно понимая, как отнесутся к нашему участию в играх инспекторы НКАА, если оно всплывет наружу. Мне всегда было от этого стыдно за себя, но не оттого, что я принимал участие в играх, нет. Мне было стыдно оттого, что я был вынужден мириться с лицемерием НКАА, вместо того чтобы бороться с ним. Я понимаю, как необходима грань между профессионалами и любителями, и я не принадлежу к числу тех, кто считает, что нам-де следует платить олимпийцам. США — богатая страна и может себе такое позволить, но есть немало стран, которые не в состоянии делать этого, и тогда олимпийцы разных стран будут поставлены в неравные условия. Но вот те грани, которые проводят между профессионалами и любителями люди из НКАА и ААЮ, сплошной вздор и лицемерие. Какой смысл, скажите мне, в расследовании, получал ли я деньги за игру до поступления в университет или не получал? Да, я профессиональный баскетболист, но почему я не могу выступать на олимпийских играх как волейболист-любитель? Ведь за это мне не платят. Нет, не имею права.
Но о чем тут говорить... В НКАА свои взгляды на эти вещи. Короче говоря, началось новое расследование.
Пошли слухи, что в университете я прохожу какое-то особое обучение: учусь, к примеру, плести корзины, рисовать пальцами[66] и другая несусветная чушь. Еще одно расследование! А я изучал психологию, литературу, алгебру, статистику, географию, бухгалтерское дело, проходил два обязательных курса по физическому воспитанию и учился первый год неплохо[67], не давая себе никаких послаблений.
Пока тянулись расследования, я решил воспользоваться летними каникулами и уехать на пару недель домой, в Филадельфию. Поехал я через штат Южная Каролина, где ко мне присоединился учившийся там Вине Миллер. Надо сказать, что первое знакомство с проявлением расизма в Канзасе и мое бдение в тамошних ресторанах ничему меня не научили. После встречи с Винсом мы подошли к киоску за газированной водой. Но продавец нам отказал.
— Я знаю, что вы оба — баскетболисты, — сказал он, — но здесь вас не обслужат. Дело в том, что мы все еще занимаемся.
Я было подумал, что он тоже занимается спортом и собирается на тренировку. Поэтому я пожал плечами и отошел. Но Вине объяснил мне в чем дело: на жаргоне южан «заниматься» означало «заниматься расовой сегрегацией».
Мне стало до того тошно, что я не смог сесть за руль, и 150 миль машину вел Вине, после чего мы сменились. Вскоре нас остановил фараон и сказал, что мы на пять миль превысили скорость.
— Придется вас посадить, если не заплатите 40 долларов штрафа, — сказал он.
Мы с трудом наскребли 35 долларов. В эхо время работники телеграфа бастовали, и мы не могли отослать телеграмму домой с просьбой срочно выслать деньги. Это означало, что ночь я должен был провести в тюрьме. Мы отдали ему около 30 долларов, а остальное я придержал, рассчитывая сыграть в карты в камере и выиграть недостающие деньги. Я хорошо играл в карты, но мне понадобилось несколько часов, чтобы уговорить других заключенных сыграть со мной. Все они играли очень осторожно, и я смог выплатить штраф только на следующее утро. Это приключение меня сильно позабавило. Ведь если верить слухам, я был почти миллионер, а тут приходится сидеть всю ночь в какой-то вонючей тюрьме из-за того, что у меня не нашлось пяти долларов.