Стоит ли говорить, что удовольствия от игры я не получал, к тому же при такой игре я не мог научиться чему-то новому. У нас не было возможности отрабатывать тактику игры, у нас не было той культуры тренировки, которая так необходима для того, чтобы стать игроком высокого класса. Я знал, что если я не овладею всеми секретами мастерства, то мне нечего будет делать с такими мастерами баскетбола, как Билл Рассел и Боб Петит в НБА, — они меня в порошок сотрут! Мне казалось, что стоит только стать профессионалом, и я избавлюсь от проблем, которые беспокоили меня в любительском баскетболе. Правило «24 секунд», правило, ограничивающее зонную защиту, хорошие игроки, квалифицированное судейство — все это, казалось мне, гарантирует серьезный баскетбол. Помимо всего прочего, баскетбол в Канзасе зашел в тупик, и я боялся разочароваться в нем окончательно. В душе я был глубоко убежден, что упустить шанс играть в НБА я не должен. Лучше уж расстаться с Канзасом.
Как это ни странно, но я покинул Канзас без особых осложнений. Президент университета Фрэнклин Мэрфи очень мило со мной побеседовал и одобрил мое решение. Того же мнения был и Боб Биллингс. Боб сказал, что на моем месте он поступил бы точно так же. Даже крупные бизнесмены города, как, например, из компании «Викерс Петролеум», одобрили мое решение. Они даже предложили мне работу, для того чтобы я играл в их команде, выступающей в соревнованиях в рамках ААЮ (команду в то время тренировал Алекс Хэннум, позднее ставший моим тренером в Сан-Франциско и Филадельфии). Они предлагали руководящий пост в своей компании, заманчивые премиальные — почти все, чтобы сделать мою жизнь обеспеченной до конца дней. Эта сделка была еще одним ярким примером двуличия и ханжества, которые пронизывали весь любительский спорт. Ведь работу мне предлагали не потому, что я был способный бизнесмен, — мои жалкие успехи в продаже автомобильных шин красноречиво говорили о моих способностях. Нет, они нанимали меня для того, чтобы платить только за игру в баскетбол. Мне отвратительно двуличие, при котором в одном случае все считается дозволенным, а в другом, совершенно аналогичном, — противозаконным. Официальные лица НКАА и ААЮ открыто предлагают мне пойти на хитрость, понятную даже ребенку, но вот честно сказать: «Послушайте, этот парень — великий баскетболист. Наш университет только выиграет, если он будет у нас учиться и играть, и мы намерены ему платить за это» — у них мужества не хватает.
Когда я оставил университет и перешел в профессионалы, то больше всего на свете жалел о том, что потерял право на участие в Олимпийских играх 1960 года. И даже не как баскетболист. Мне хотелось принять участие в соревнованиях по прыжкам в высоту, а еще больше — по десятиборью. Мне казалось, что я обладаю достаточной скоростью, силой, выносливостью, чтобы стать хорошим десятиборцем. Но для этого я должен был остаться в университете, закончить там последний курс, а потом выждать еще год. Но где тут смысл? Почему я не могу быть баскетболистом-профессионалом и любителем-легкоатлетом? Потому что ААЮ и НКАА заявляют, что это противозаконно, — вот почему! Где же тут здравый смысл?
Так или иначе, но в Канзасе я не остался, на Олимпиаду не попал, от сделки с компанией «Викерс» отказался... Вместо этого я стал играть за «Гарлем Глобтроттерс».
Гус Тейтум, король клоунад в «Глобтроттерс», жил в Канзас-сити, куда я обычно отправлялся отдохнуть и немного поразвлечься, когда учился в университете. Там я встречался с Гусом. Мы беседовали о баскетболе и несколько раз навещали его родной город Детройт. В детстве Гус был моим кумиром, а теперь мы стали друзьями — он даже позволял мне водить его автомобиль.
К тому времени Гус уже оставил «Глобтроттерс» и основал свою собственную театрализованную бродячую труппу баскетболистов. Он уговаривал меня бросить Канзас и перейти к нему за 100 тысяч долларов. Тогда я еще учился на втором курсе и не намеревался оставлять студенческий баскетбол, но позднее, когда пришло решение покинуть Канзас, я начал обдумывать его предложение. Мы встретились вновь и обсудили, как мне уйти из университета в разгар учебного года. В это же время со мной связался Эдди Готтлиб, владелец баскетбольного клуба «Филадельфия Уорриэз». Он отобрал меня в состав своей команды, когда я еще учился в средней школе, а теперь Эдди хотел знать, соглашусь ли я играть за его клуб.
Мы встретились в Детройте, чтобы обсудить предложение Эдди. Он заявил, что готов платить мне более 25 тысяч долларов в год. Такую сумму в то время получали только Боб Коузи[69] и Боб Петит, самые высокооплачиваемые игроки НБА. Но сначала, сказал Эдди, необходимо заручитья согласием руководства НБА, так как я не имел права перейти в НБА до окончания курса в университете, то есть пока не пройдет целый год. Единственной лазейкой, по мнению Эдди, было объявить, что я нахожусь в тяжелом материальном положении. Но и это не помогло. Руководство НБА с ним не согласилось. Так, по крайней мере, он мне сказал.
В то время труппа «Гарлем Глобтроттерс» принадлежала Эйбу Саперстайну[70], совладельцу клуба «Филадельфия Уорриэз». Мне казалось, что Эдди и Эйб договорились между собой, не считаясь ни с моим желанием, ни с мнением руководства НБА. Поэтому Эдди и сказал мне, что в течение года я не смогу играть в НБА, а Эйб тут же предложил мне контракт с «Глобтроттерс» на год, оговорив, что в следующем году я смогу выступать за «Филадельфию Уорриэз».
До самой смерти Эйб оставался моим близким другом, а Эдди и поныне мой друг, поэтому мне не хотелось бы винить ни того, ни другого. Но получилось именно так. Когда руководство НБА отклонило мою кандидатуру, а Гус Тейтум не получил финансовой поддержки, на которую он рассчитывал, мне ничего не оставалось, как согласиться играть за «Глобтроттерс». Месяцем позже на пресс-конференции в Нью-Йорке Эйб объявил, что я подписал с ним контракт на 65 тысяч долларов, почти вдвое больше, чем он платил Тэйтуму. На самом деле в контракте было указано 46 тысяч долларов, но с различными побочными заработками и премиями мне гарантировали 65 тысяч.
После того как я принял это решение, оставалась только одна, самая неприятная, процедура — сообщить о моем решении.
На мое счастье, я встретился с журналистом из журнала «Лук» по имени Игги Маквей, который, как оказалось, уже слышал о моем намерении оставить Канзас. «Если понадобится — сказал он, — свяжитесь со мной».
Я так и сделал. Мы заключили договор на две статьи в журнале: одну — о моем решении покинуть Канзасский университет, содержание второй мы должны были определить позднее. Проблема заключалась в том, что от написания статьи до ее публикации должно было пройти две или три недели. По соглашению с «Лук» я до публикации не имел права никому говорить о своем решении. Вот тут-то и началось. Слухи, все более упорные, уже носились в воздухе. Ко мне приставали с расспросами, а я, всегда считавший себя прямым и честным человеком, должен был или отмалчиваться, или лгать. Долго я так выдержать не смог и позвонил в журнал. Мне предложили поехать в Нью-Йорк с одним из моих друзей,
Абрахам (Эйб) Саперстайн — основатель и тренер известной профессиональной команды «Гарлем Глобтроттерс», внесший большой вклад в популяризацию баскетбола в мире. Почетный член Зала баскетбольной славы им. Д. Нейсмита. сказав, что поселят меня в отеле, но чтобы до пресс-конференции и выхода журнала со статьей в свет я ни с кем не встречался.
Десять дней я провел в Нью-Йорке со своим другом Элзи Льюисом (тем самым, с которым мы ездили в Чикаго) и все это время играл в баскетбол на школьной площадке. Каждый вечер я, Элзи и еще шесть или восемь парней, еле волоча ноги от усталости, шли ко мне в номер, заказывали по тонне еды на каждого и писали на счете: «Лук». Через какое-то время нас посетил один из администраторов отеля. Ему казалось, что мы боимся обедать в ресторане, и он пришел, чтобы нас успокоить — у них обслуживают черных. Мы поблагодарили его и объяснили, что едим в номере только потому, что нам так удобнее — не нужно мыться, бриться, переодеваться.
Наконец состоялась пресс-конференция и появилась моя статья: «Почему я ухожу из университета».
Сняв этот груз с плеч, я решил заехать домой.
Там, в Филадельфии, меня не переставая спрашивали, не жалею ли я, что попал в Канзас. Тысячи раз мне задавали этот вопрос. Теперь, когда я узнал, какова жизнь в Южной Калифорнии, я бы предпочел играть в Лос-Анджелес, в команде Калифорнийского университета, но тогда я ничего не знал и потому не жалею. Жаль, конечно, что нашей команде не удалось победить в студенческом чемпионате страны; жаль, что не довелось тренироваться у доктора Аллена; жаль, что не удалось попасть на Олимпийские игры; жаль было расставаться с друзьями. Но о решении поступить в Канзасский университет я никогда не жалел и не жалею.
Глава VI
Когда я объявил о решении оставить Канзас и перейти в команду «Глобтроттерс», желая серьезно заняться баскетболом, многие отнеслись к этому как к сумасбродству.
Но я знал, что делал. Я отчаянно нуждался в той раскованной атмосфере, в которой играли «бродяги». Шесть лет я жил как в духовке, за мной охотились вербовщики и инспектора, болельщики и журналисты, игроки и тренеры. Не забывайте, что в то время мне было всего 21 год, и если бы я сразу попал в НБА, у меня бы могло ничего там и не получиться. Я мог сломаться, не выдержав напряженного календаря из 82 игр и силовой борьбы, с которой мне пришлось бы там столкнуться, — ведь я еще не научился так владеть корпусом и локтями, как они.
Я не шутил, когда говорил о серьезном баскетболе. Ныне «Глобтроттерс» — это на 95 процентов театрализованная труппа, но начала она как серьезная баскетбольная команда, и хотя, когда я в нее пришел, театрализация уже началась, она по-прежнему играла в хороший баскетбол. В 50-х годах команда провела серию игр со звездами студенческого баскетбола и выиграла две трети из 200 проведенных встреч, а ведь среди студенческих звезд имелось немало баскетболистов самого высокого класса, и выиграть у них было совсем не просто.
Долгое время в команде «Глобтроттерс» выступали прекрасные баскетболисты. Достаточно назвать Боба Коузи, Поля Аризина, Кей Си Джонса, Гая Роджерса, Джэка Туаймена, Тома Гоула, Лэрри Костелло, Уолта Беллами.
В составе команды было всего несколько «трюкачей», остальные играли в настоящий баскетбол. Но именно «трюкачи» вызывали смех на трибунах и приковывали к себе все внимание, и со временем, когда пришлось выбирать между баскетболом и комедийным представлением, выбрали последнее.
Когда я пришел в команду, первое, что сделал Эйб Саперстайн, это поставил меня играть в защите, что само по себе уже было смешно. От одного вида защитника с таким ростом болельщики должны были покатываться со смеху. Но мне эта идея понравилась, так как, выполняя функцию защитника, я получал прекрасные возможности совершенствовать технику ведения мяча, практиковаться в бросках с дистанции. В студенческом баскетболе у меня такой возможности не было. В защите я играл раскованно и не испытывал того прессинга, которому подвергался как центровой. Никто ведь и не ждал от меня виртуозных действий разыгрывающего!
Итак, я вылетел в Милан, где и присоединился к «Глобтроттерс». Почти месяц я играл в команде, а сердце бедного Эйба Саперстайна разрывалось на части. С одной стороны, он ликовал от наплыва зрителей на наши матчи, а с другой — изводил себя мыслями, как бы я не получил травму. Дело в том, что контракт, который мы подписали, входил в силу только через три месяца и страховка Эйба до этого времени была недействительной. Эйб рисовал себе ужасные сцены: как я, например, поскользнулся и сломал ногу — и... плакали его денежки, внесенные за страховой полис. Причины для волнения были — ведь где только мы не играли! На аренах для боя быков, в поле, на теннисных кортах... Эйб дошел до того, что перед игрой сам инспектировал игровую площадку, проверял каждый дюйм, ощупывал площадку пальцами или, становясь на четвереньки, высматривал малейшую неровность.
До этого я почти ничего не знал об игроках «Глобтроттерс», за исключением того, что все «бродяги» — хорошие баскетболисты и прекрасные комедианты. Больше их имена ни о чем мне не говорили. Придя в труппу, я вскоре узнал, что помимо баскетбола и буффонады «бродяги» больше всего на свете обожают... слабый пол. Как каждый из игроков в отдельности, так и вся группа в целом были обуяны манией поиска новых знакомств и весьма в этом преуспевали, невзирая на языковые барьеры, которые смутили бы кого угодно. Все свое свободное время они тратили на это занятие. Они могли договориться о свидании с незнакомкой даже в середине игры.
У «бродяг» был свой жаргон. Договориться о свидании на их языке звучало: «сбросить на нее бомбу». Стоило игроку заприметить среди зрителей симпатичную девушку, как он писал свой телефон и названия отеля на бумажке, засовывал ее в гетры и во время игры, когда наступала пора комедийного номера, который позволял игрокам разбегаться по трибунам, мчался к тому месту, где сидела его избранница, и «бросал бомбу», передавая записку так, что никто этого не мог заметить.
В Милане за три дня мы дали три представления, и перед нашим отъездом ко мне обратилась группа итальянских бизнесменов. Они предложили мне вернуться в Италию по истечении срока контракта с «Глобтроттерс». Публика ломилась на наши выступления, а баскетбол в Италии в то время только что начинал приобретать популярность, поэтому они считали, что мое участие в итальянском профессиональном баскетболе принесет им баснословные барыши. Сумма, которую они предложили, была не менее баснословной — около 35 тысяч долларов в год, на 10 тысяч больше той суммы, которую Коузи получал в Бостоне. К тому же меня освобождали от налогов и брали на себя все мои транспортные расходы. Но я уже решил на следующий год перейти в НБА и доказать, что я могу играть на равных с самыми лучшими баскетболистами страны, и поэтому отклонил их предложения. В последствии, правда, я нередко вспоминал об этом с сожалениям. Я полюбил Европу, и теперь мне кажется, что стоило согласиться и провести там пару лет, начав, как говорится, с «первого этажа» европейского баскетбола. После Милана мы отправились в Швейцарию, а затем вернулись в Италию, в Турин, еще на три дня. Там я приобщился еще к одному любимому занятию «бродяг»: к их розыгрышам. Один из трюков мы проделывали втроем: я, баскетболист по прозвищу Тарзан и Боб Холл. Мы прохаживались по улице, пока не собирали за собой хвост зевак, что с нашим ростом не составляло особого труда. Затем кто-нибудь из нас показывал пальцем на какой-нибудь предмет, расположенный на высоте, скажем, двух с половиной или трех метров (ветка дерева или отметина на здании). При этом Боб, рост которого был 188 сантиметров, качал головой — дескать, нет, не могу, а мы с Тарзаном кивали: «Сможешь, сможешь». Эта пантомима продолжалась несколько минут, после чего Боб пожимал плечами, подходил к предмету, на который мы указывали, и прыгал, пытаясь дотянуться до него пальцем. С первой попытки ему это никогда не удавалось. Мы вновь принимались тыкать пальцами в этот предмет, он энергично тряс головой и прыгал снова, и на этот раз удачно. Мало-помалу зрители вовлекались в нашу игру и бурно приветствовали каждый удачный прыжок. Мы шли дальше, пока не встречали какой-нибудь другой предмет, расположенный чуть повыше, и тут наша пантомима повторялась с самого начала: мы с Тарзаном тыкали в этот предмет пальцами, приглашая Боба достать его, а он отрицательно качал головой, пожимал плечами, прыгал, не дотягивался, вновь прыгал и наконец доставал. При каждом промахе толпа зевак издавала вздох разочарования, а при каждом удачном прыжке аплодировала. В конце концов мы находили то, что казалось для Боба недостижимым. Как он ни старался, но дотянуться не мог — чересчур высоко, но где-то на четвертой или пятой попытке он совершал невероятно высокий прыжок и... удачно. Толпа изумленно ахала. Но тут мы находили то, что уж на самом деле было ему не под силу. Пантомима продолжалась, но Боб показывал, что это дело гиблое и даже пытаться не стоит. Он показывал пальцем на Тарзана, который был на 12 сантиметров выше, и все повторялось сначала, но уже прыгал Тарзан. Напряжение зрителей достигало апогея: достанет или нет? Росло и их количество по мере нашего шествия по улицам города. Иногда мы вовлекали и зрителей в игру. Кто-нибудь из нас обращался к ним за сочувствием. Пожимая плечами и делая обиженное выражение лица, как будто говорил: «Ну, что они надо мной издеваются? Разве вы не видите, что так высоко прыгнуть невозможно?..»
Когда наконец Боб и Тарзан исчерпывали свои возможности, мы выбирали отметку где-то на высоте от трех с половиной до четырех метров, и тогда наступал мой черед. Для первой попытки мы всегда выбирали то, что выглядело совершенно невозможным для европейца среднего роста, но было вполне по силам мне. Я совершал прыжок как бы нехотя. Это производило впечатления, и европейцы, вероятно, думали, что я мог бы допрыгнуть и до верхушки статуи Свободы. Мы старательно наращивали напряжения, пока не выбирали последнюю, действительно очень высокую, отметку. Я разбегался и прыгал, вкладывая в прыжок всю свою силу. Зрители разражались бурными аплодисментами, мы дружно раскланивались и уходили.
Наши трюки позволяли нам весело проводить свободное время и привлекать внимание к собственным персонам, а это обеспечивало хорошую посещаемость на вечерних представлениях.
Из Италии труппа отправилась в Вену. Перед первой же игрой мы заметили на трибунах восхитительную девушку. У нее были черные как смоль волосы, великолепный загар, и одета она была в изумительное красное платье. Но только мы стали к ней приближаться, как она исчезла. Игра вот-вот начнется, а мы в форме бродим по трибунам в поисках очаровавшей нас красавицы.
Команды выстроились на площадке, оркестр уже играет вступительную мелодию, а мы все еще блуждаем по трибунам. Пришлось сделать вид, что так и было задумано и что это наш комедийный трюк. С трибун мы с шумом устремились на площадку и начали игру, не забывая время от времени осматривать трибуны.
Мы так и не нашли ее, и я не помню, с каким счетом закончилась эта игра. Помню только, что мы выиграли. Запомнить это было нетрудно, ибо в первый год моего участия в команде «Глобтроттерс» мы не проиграли ни одной игры. Двумя сезонами раньше команда «Лэйкерс» одержала 33 победы подряд, и для любителей спорта это было сенсацией. А «Глобтроттерс» одержал 224 победы кряду! В некоторых играх я играл вполсилы, умудряясь не только рассматривать зрителей, но и подсчитывать, сколько их присутствует на матче. С Эйбом Саперстайном у меня была договоренность на определенный процент от посещаемости, если только на матчах с моим участием зрителей будет больше, чем до меня. Эйб вел учет зрителей на каждом матче, и я знал, что он не очень-то жаждет платить мне больше, чем рассчитывал. Поэтому я сам следил за посещаемостью на тот случай, если окажется, что Эйб разучился считать.
Эйб был любопытной личностью. Как и все мы, он был азартным игроком и в пылу мог перейти грань дозволенного. Мы часто играли в карты, и Эйб очень не любил проигрывать. После проигрыша он превращался в невыносимо мрачного брюзгу, и ребята делали так, чтобы он в следующий раз выиграл. Но и им проигрывать не нравилось. Поэтому они начинали шельмовать. Я хоть и неплохо играю в покер, но с ними ничего не мог поделать. Когда наконец до меня дошло в чем дело и я поймал их на плутовстве, то, разозлясь, потребовал все проигранные деньги, пообещав, что в противном случае расскажу об их проделках Эйбу. Все они были заслуженными ветеранами в команде, но прекрасно понимали, что в то время я был козырным тузом, от которого зависели кассовые сборы. Поэтому они отдали деньги и принялись искать другого простофилю. Эйб если и догадывался, что они шельмуют в карточной игре, то молчал. Денег у него хватало.
Сейчас стало модным, особенно среди негров, обвинять Эйба в эксплуатации черных атлетов и в том, что его баскетбольный цирк закреплял, дескать, сложившееся у белых представление о неграх как о «мальчиках на побегушках». Я с этим не согласен. Эксплуатация, если можно так сказать, была двоякой. Конечно же Эйб «использовал» нас для достижения своей цели — обогащения. Но ведь и мы использовали «Глобтроттерс» как источник заработка! Конечно, мы не получали столько, сколько он, но все-таки имели больше, чем могли бы заработать в другом месте. Эйб основал «Глобтроттерс» в 1927 году, а НБА утвердилась как самостоятельная организация только в 1950 году, и все эти годы Эйб давал возможность негритянским спортсменам играть. Иначе большинство из них в условиях американского общества работало бы дворниками или жило бы на подачки благотворительных обществ.
Что касается «мальчика на побегушках», то стереотипов сложилось немало, и все они мне одинаково ненавистны. Меня ничуть не радует, например, стереотип, который насаждают фильмы, где черным предлагают играть роли эдаких геркулесов, громил и вышибал. Это ведь тоже своего рода эксплуатация негров! Образ негра-спортсмена, который кроме ругательств и пары слов связать не может, так же опасен и ложен, как и образ покорной деревенщины, способной только повторять: «Слушаюсь, сэр, да, хозяин». Но «бродяги из Гарлема» не были «мальчиками на побегушках». У них был ярко выраженный комедийный дар — способность смешить людей. Тот самый дар, которым обладали Джерри Льюис, Чарли Чаплин, Джеки Глизон — артисты, создавшие образ эдакого чудака-недотепы. И сейчас мне нравится высмеивать представления, сложившиеся о неграх. В аэропорту я иногда беру чей-нибудь багаж, разыгрывая роль носильщика, или стою перед входом в отель, притворяясь швейцаром. Когда я начал играть в НБА и меня еще знали не так хорошо, я заходил иногда в какой-нибудь большой универмаг, вставал перед эскалатором и говорил проходящим мимо покупателям что-нибудь вроде: «Дамское белье — второй этаж, скобяные изделия — четвертый этаж. Отделочный материал — шестой этаж. Пожалуйста, осторожнее на ступеньках».
Мне кажется, что лучший способ развенчать сложившиеся ложные представления — это высмеивать их, а не делать вид, что их не существует. Думаю, Эйб Саперстайн понимал это. Вопреки мнению некоторых критиков, я убежден в том, что и он, и все члены труппы «Глобтроттерс» разрушали этот стереотип, а не закрепляли его в сознании людей, и Эйбу надо отдать за это должное. Ему делает честь и то, что игроки «Глобтроттерс» стали лучшими в США посланниками доброй воли. «Бродяги из Гарлема» побывали в 85 странах, играя перед аудиторией, насчитывающей более 70 миллионов человек, большинство из которых впервые встречалось с американцами, за исключением, пожалуй, некоторых богатых и нахальных «противных американцев».
Эйб никогда не был бескорыстным идеалистом. Главной его целью являлась нажива, и он не позволял нам ничего, что могло бы подвергнуть риску кассовый сбор. Ему не хотелось, например, чтобы нас видели с белыми девушками, так как он знал, что белым зрителям — а их было большинство — это не понравится. Он не хотел, чтобы НБА заключала контракты с черными баскетболистами, которых он подбирал для своей труппы. В течение многих лет Эйб и «Глобтроттерс» держали НБА на голодном пайке. В первые десять или пятнадцать лет после образования НБА зрителей приглашали посмотреть две игры сразу: первой играла «Глобтроттерс», а затем начинался матч команд НБА. Зрители, которые заполняли зал на игру «Глобтроттерс», расходились перед началом игр НБА. С ростом класса команды НБА рос и интерес болельщиков. Но тем не менее популярность «Глобтроттерс» была гораздо выше, и Эйб хорошо понимал это. Он понимал и то, что люди стремятся посмотреть игру команды «Глобтроттерс», поскольку в ней участвуют самые лучшие чернокожие баскетболисты страны. Он гордился своими игроками и хотел, чтобы все знали, что его команда состоит из великих баскетболистов и великих комедийных актеров. Когда я играл за «Глобтроттерс», Эйб часто заходил ко мне во время перерыва в раздевалку и сетовал на то, что мне мало дают бросать по кольцу.
— Ты должен больше бросать, Уилт. Ты должен больше забивать! — умолял он.
Я не понимал зачем. Если отрыв в счете составляет 35 очков, зачем же мне забивать? Но Эйбу надо было доказать всем, что у него в команде играет лучший баскетболист в мире. Его никогда не удовлетворяла роль режиссера или постановщика наших театрализованных представлений. Баскетбол значил для него гораздо больше, а игроки вроде меня помогали ему поддерживать репутацию ведущего специалиста и знатока баскетбола.
Эйб был далеко не в восторге, когда НБА начала завоевывать популярность. Когда Уолтер Браун, владелец клуба «Бостон Селтикс» и один из основателей НБА, подписал контракт с Чаком Купером — первым негром в лиге, Эйб пришел в ярость. Он угрожал клубу бойкотом. К счастью, Брауна было не так просто запугать. Он заключил контракт с Купером, затем с другими негритянскими спортсменами, и постепенно его примеру последовали и другие. На популярности «Глобтроттерс» это никак не отразилось. Мне кажется, именно тогда переход от настоящего баскетбола к театрализованному зрелищу стал необратимым, так как гарантии в том, что в «Глобтроттерс» будут выступать только самые сильные негритянские баскетболисты, уже не было. Следовательно, надо было развивать зрелищную, а не спортивную часть выступлений, делать упор на то, что у них нельзя было отнять, — смех зрителей. А поскольку Эйб владел на паях еще и клубом «Филадельфия Уорриэз», то он извлекал прибыль и тут и там. Он немало сделал для НБА в первые годы ее становления, но впоследствии владельцы клубов НБА отплатили ему черной неблагодарностью. Эйб хотел заполучить право на владение клубами западного побережья, но в 1960 году НБА перевела клуб «Лэйкерс» из Миннеаполиса в Лос-Анджелес, выключив, таким образом, Эйба из игры. Отчаявшийся Эйб решил основать свою собственную лигу, так называемую Американскую баскетбольную лигу (АБЛ). Эта лига просуществовала всего год, что, вероятно, стоило Эйбу несколько миллионов долларов, но таков был Эйб! Им владел комплекс власти — эдакий комплекс Наполеона. Он и держался как Наполеон и имел привычку стоять, засунув руку за борт пиджака. Помню, когда мы были в Вене, я рано утром отправился гулять по городу. Мне всегда нравилось ходить по незнакомому городу по утрам. На углу я увидел человека, похожего на Эйба. Он стоял, зацепив пальцами за подтяжки, выпятив грудь так, что она была вровень с его брюшком. Я подошел и, увидев, что это Эйб, спросил, что он здесь делает так рано, не давая ему возможности спросить меня о том же. Эйб ответил:
— Уилт, я так взволнован, что не могу спать. Я хочу посмотреть на этот великий город и поразмышлять о его истории. Ты знаешь, что мы остановились в том самом отеле, в котором когда-то останавливался Наполеон Бонапарт?
Я удивился.
— Тот самый Наполеон, которому задали жару в России? Ну и что здесь такого?
— Я живу в том же номере, что и он! Я сплю на той же постели, на которой спал Наполеон!
— Шутите!
— Честное слово!
Я глубокомысленно задрал голову вверх и спросил:
— Скажите мне, Эйб, может быть, они и простыни с тех пор не меняли?
Эйб долго не мог простить мне подобного кощунства.
Самым большим мастером клоунады в «Глобтроттерс» был конечно же Медоуларк Лемон. Ларк был посредственным баскетболистом и первоклассным клоуном. Беда только в том, что в этом амплуа он не переносил соперников. Игры «Глобтроттерс» напоминали представления в бродвейских театрах: с репетициями, отдельными отрепетированными номерами, клоунадами и прочим. Ларк был у нас звездой. За время игры мы разыгрывали множество комедийных трюков, импровизировали, и реакция зрителей на игру Ларка была самой бурной. Так, впрочем, было задумано. Но иногда случалось, что по ходу игры в центре внимания оказывался другой. Тогда Ларк обижался, злился и грозил отдубасить «обидчика».
Однажды это случилось со мной. В тот вечер мне удавалось все, и я сам веселился от души, разыгрывая один трюк за другим. Ларк постепенно отошел на второй план. После игры он бросился на меня, но я успел это заметить, схватил и поднял его, как штангу, над головой и так держал, пока он не перестал вопить.
Удивительно, но особых трений между нами, кроме мелких ссор, почти не было, хотя ведь мы являлись актерами и, как все актеры, были наделены болезненным самолюбием. Добавьте сюда еще то, что нам все время приходилось быть вместе, переносить все тяготы постоянных переездов. Казалось, что срывы неминуемы. Но их не было.
Выносливость «бродяг» поражала. Мы «бродили» по всей Европе и по всем США, путешествуя на машинах, автобусах, в поездах, самолетах. Мы могли проехать 300 миль за день, провести игру в тот же вечер, отмахать еще 150 миль на следующий день, вновь сыграть, проехать после ужина еще 80 миль и дать еще одно представление. Мы играли почти каждый день, а нередко и два-три раза в день. В подобные дни Эйб обычно добавлял 5-10 или 20 долларов. Но это не компенсировало отсутствия сна, нормального питания, личной гигиены. Зачастую у нас не было даже времени постирать форму, и мы каждый вечер надевали всю ту же дурно пахнущую потом форму, которая, задубев, натирала кожу до ссадин. Я всегда сильно потею, и поэтому мне было особенно тяжело. Именно тогда я начал накладывать бандаж на грудь перед каждой игрой, чтобы предохранить ее от задубевшей от пота майки. Я и сейчас так делаю, хотя, возможно, я — единственный игрок в НБА, который меняет майку в перерыве каждой игры. За игру я обычно теряю от 8 до 12 футов и поэтому выпиваю до двух-трех галлонов[71] жидкости после игры. Обслуживание в номере, даже если это было во второклассных европейских отелях, всегда мне казалось невообразимо дорогим, и я никак не мог себя заставить заплатить доллар за наперсток сока. Поэтому я обычно покупал галлон апельсинового сока в магазине и относил его домой или в автобус.