И все же в начале 30-х годов Черчилль верил, что империя может долго служить основой мирового могущества Британии. Да, пик пройден, но необходимая солидарность правящего класса еще наличествует. Англичане встают, когда на волнах Би-би-си накануне Рождества к нации обращается "Его британское величество, божьей милостью король Объединенного королевства Великобритании и Ирландии, и британских доминионов за морями, защитник веры, император Индии". Следовало рационализировать эту гигантскую систему, куда входили доминионы, королевские колонии, и договорные китайские города. Территория империи все еще была в три раза больше римской империи периода максимального подъема. Оксфордский словарь определял слово империализм как "распространение Британской империи с целью защиты торговли, союза ради взаимной обороны внутренней империи". Первым значением слова "имперский" в этом словаре значилось "величественный". Премьер-министр Болдуин определял имперскую систему таким образом: "Британская империя твердо стоит как великая сила добра. Ее овевают все ветра и она омывается волнами всех морей". Историк Колин Кросс заключил: "Обладая влиянием на всех континентах, Британская империя является мировой державой в буквальном смысле; по масштабу влияния она является единственной мировой державой". В дальнейшем такое гордое самоутверждение уже будет самообманом. Известный американский обозреватель Уолтер Липпман напомнил английскому правящему классу слова Эдмунда Берка, что они одна империя в мире не может долго просуществовать без единства правящего класса, готового на жертвы. Кризис этого единства и увидел Черчилль в намечающемся расколе британской элиты.
Несчастьем для страны было то, что ее самый яркий политик оказался несгибаемым консерватором в социальных вопросах и тем самым на этапе грандиозных социальных трансформаций своей страны почти исключил себя из национальной жизни. Своей непримиримой (и почти иррациональной) позицией в отношении большевиков и в индийском вопросе он поставил себя вне основного потока английской политики. В эти годы (30-е) имперские мечтания стали видеться английскому избирателю романтическими бреднями. Основная масса населения выступила за конституционные уступки Индии. В то же время с великой депрессией наступали суровые времена, кончилась эра "просперити", а министр финансов Черчилль не имел рецептов экономического оздоровления. Он молчал, когда обсуждалась жгучая проблема безработицы, вопросы протекционизме и выхода из кризиса. Современники в те годы не в пользу Черчилля делали сравнения с Ллойд Джорджем, который тоже часто плыл против течения, но был значительно более гибким.
Неизбежен вывод, что Черчилль никогда не понимал жизни простых людей. Для него все, что было тривиально, просто не было достойно внимания. В принципе, в абстракции он любил народ и не раз говорил: "Я люблю британского рабочего так же, как его любил мой отец". Но он полагал, что каждый в этой жизни должен знать свое место, свою социальную нишу. С начала века он не верил в способность лейбористской партии управлять страной. Как однажды отметил Эттли, Черчиллю лучше всего жилось бы в феодальном обществе. Его никогда не интересовало, чем живут и что думают миллионы простых людей. И если он стал впоследствии популярным, то не потому, что проникся симпатией к массам. Миллионы его полюбили за несгибаемую волю, за достоинство, за идеалы, за уверенность в победу, за патриотизм, за красноречие, за чувство юмора. Но не за понимание или сочувствие. Еще в ранние свои годы Черчилль отметил: "Я был воспитан в той цивилизации, где все принимали за аксиому положение, что люди не равны друг другу".
На всеобщих выборах 1929 года английский народ пришел к выводу, что кабинет Болдуина не оправдал возложенных на него надежд и Черчилль, наряду с другими министрами оказался не у дел. Премьер-министром стал лейборист Макдональд. Черчилль, переизбранный в Эппинге, сел на скамью оппозиции. Тучи над ним сгустились. Он потерял поддержку Болдуина, устрашенного его поведением в ходе всеобщей стачки. Он поссорился с Бивербруком, а его блистательный друг - единственный достойный соперник на арене парламентских дебатов - Биркенхед умер в 1930 году. (Он умер в 58 лет; Его сыну Фредди Черчилль сказал: “Подумай о великом герцоге Мальборо - как он томился, лишенный сил. Насколько лучше было бы погибнуть в сияющих лучах славы -от пушечного ядра при Мальплакете. Между заходом солнца и ночью лежат очень короткие сумерки. Лучшее время”. Биркенхед действительно сгорел до тла. И Черчилль страдал без друга). Ни одна фракция не поддерживала его в парламенте. Брошенный талант являл собой печальное зрелище. В течение двух лет после этого поражения он растерял весь политический капитал, нажитый в благополучные двадцатые годы. Следует выделить два периода: между 1929-1931 годами консерваторы были еще едины в своей оппозиции слабой версии британского лейборизма; на последующем этапе - почти все тридцатые годы - “Национальное правительство” берется за власть без упрямого Черчилля.
Почему правящий класс Британии предпочел в свои критические годы видеть у руля государства такие посредственности, как Болдуин и Чемберлен, почему он предпочитал их Уинстону Черчиллю? Если попытаться ответить коротко, то это был вопрос сомнения правящего класса в его надежности, в его лояльности, в то, что он не пренебрежет мнением просвященной элиты страны. К данному периоду, пожалуй, более всего применимы слова премьера Асквита, написанные в марте 1915 года: "Жаль, что Уинстон не обладает более зрелым чувством пропорции, и у него нет благословенного инстинкта лояльности. Он мне нравится, но у меня есть большие сомнения относительно его будущего... Он никогда не взберется на вершину английской политики, несмотря на все свои удивительные таланты; недостаточно говорить языком людей и ангелов, недостаточно проводить дни в трудах, а ночи в размышлениях, если ты не можешь возбуждать у людей доверие". Многие, слишком многие полагали, что этот сын блестящего, но порочного демагога-консерватора и очень красивой, но слишком переменчивой американки, излишне откровенно выставляет свои амбиции, слишком агрессивен. Это возбуждало недоверие и подозрение. Вспоминали, что немедленно по вступлении (в возрасте 26 лет) в парламент, он рассорился со своим партийным руководством, вспоминали все непримиримые черты его характера, исключавшие его эффективность как "члена команды".
В 1931 году Гарольд Николсон, размышляя о нем, записал: "Уинстон Черчилль является самым интересным человеком в Англии. Как может человек, столь способный и блестящий считаться поверхностным и лишенным здравого смысла в суждениях?" Как бы то ни было, но низкое мнение о Черчилле доминировало еще почти десять лет. Одиночество Черчилля в политической жизни Британии было связано в эти годы прежде всего с его позицией в отношении Индии. Черчилль не соглашался с предоставлением прав доминиона крупнейшей английской колонии. "Индия, - говорил Черчилль, - это абстракция. Индия - это географическое понятие - не более чем экватор". 16 ноября 1929 г. он опубликовал в газете "Дейли мейл" статью, в которой, в частности, говорилось: "Британия спасла Индию от варварства, внутренних войн и тирании. Ее медленный и постоянный марш к цивилизации представляет собой в целом одно из самых примечательных достижений нашей истории. Придание статуса доминиона Индии является нецелесообразным в настоящее время и вызовет противодействие всей британской нации". На эти слова лидер консервативной партии Болдуин ответил, что Черчилль "желает возвратить предвоенный мир, и править сильной рукой. Он снова стал младшим офицером гусаров выпуска 1896 г.". Сторонники сохранения влияния в Индии говорили о выводе римских легионов из Британии как о начале конца Римской империи. Проблема Индии вызвала раскол почти во всех партиях и в конечном счете в начале 30-х годов она привела к тому, что Черчилль вышел из руководства своей партии после ссоры с Невиллем Чемберленом. В это же время лидер либеральной партии Ллойд Джордж попал в госпиталь из-за болезни. Англия на время лишилась двух своих самых талантливых политиков.
* * *
Наполеон определил гениальность как способность "концентрироваться на определенных целях в течение долгого периода, при этом не утомляясь". Именно эти черты продемонстрировал Черчилль в своем отношении к германской угрозе. Напомним, что сразу после окончания первой мировой войны французы яростно настаивали на том, чтобы граница между Францией и Германией была проведена по Рейну, и чтобы пограничные области Германии вошли под юрисдикцию Франции. Но англичане, как и американцы, полагали, что такое смещение франко-германского баланса будет означать "излишнее" усиление Франции на континенте, где она и без того обрела союзников в лице Польши, Югославии, Румынии и Чехословакии (т.н. "малая Антанта"). Ссылаясь на 14 пунктов Вильсона, и, прежде всего, на декларированное в них право самоопределения наций, англичане и американцы отказали французам в их требованиях. И все же Клемансо согласился подписать мир с Германией лишь, во-первых, в случае предоставления ему совместной англо-американской гарантии целостности Франции, во-вторых, если Рейнская область будет демилитаризована, в-третьих, если будет осуществлено полное разоружение Германии. В соответствии с пожеланиями французов между Ллойд Джорджем и Вильсоном - с одной стороны, и Клемансо - с другой был подписан договор о гарантиях. Но то, что Соединенные Штаты не ратифицировали Версальский договор, лишило подпись президента Вильсона значения. Осталась гарантия лишь одной Британии.
Не считая гарантии достаточными, французы предприняли одностороннюю попытку укрепить свое стратегическое положение, они ввели в начале 1923 г. свои войска в демилитаризованную Рейнскую область. Это было нарушением договора с Германией, и в Англии действия французов не получили поддержки. Французские войска в конце концов должны были выйти из Рейнской области, но их односторонние действия уже нанесли ущерб союзным связям (и без того не столь тесным) с Англией. Во взглядах прежних союзников обнаружились значительные противоречия. Важно отметить также следующее. В Лондоне полагали, что французская армия, увенчанная лаврами победителя в первой мировой войне, является безусловно сильнейшей военной силой в Европе, она поддерживалась сильнейшими в мире военно-воздушными силами. (Это представление о мощи французской армии держалось весьма стойко, по меньшей мере, до 1934 года). Поскольку Франция являлась сильнейшей державой континента, считали в Лондоне, не имеет смысла еще более ослаблять Германию.
Очередной сдвиг в мировой политике был вызван мировым кризисом. К концу 1931 г. стоимость ценных бумаг в Нью-Йорке и в Лондоне равнялась 11% того, что стоили эти бумаги до октября 1929 г. Пожалуй, ни одну страну мира кризис, начавшийся в Соединенных Штатах в 1929 г., не затронул в такой степени, как Германию. Источники американской валюты иссякли, займы промышленности были прекращены. Не имея возможности экспортировать германские товары в США, Веймарская республика не могла позволить себе и импорта как промышленных товаров, так и продовольствия. Финансовые институты Веймарской республики обанкротились. Работу потеряли миллионы людей. Самые большие в мире очереди за хлебом стояли в Берлине на Курфюрстендам. И Гитлер сумел воспользоваться этими обстоятельствами. Он писал: "Никогда в своей жизни я не был так доволен, как в эти дни, ибо глазам миллионов немцев открылась реальность беспрецедентного свинства, лжи и измены марксистов по отношению к народу". Во время выборов в сентябре 1930 г. нацистская партия развернула бешеную активность, обещая работу и хлеб для всех, обещая сокрушить бюрократов, наказать еврейских финансистов, вызвавших кризис, и построить сильную Германию. На этих выборах впервые нацистская партия стала мощной политической силой на германской арене. 6,5 млн. немцев проголосовали за кандидатов нацистов - рост почти в 7 раз по сравнению с предшествующими выборами год назад.
Черчилль начал бить тревогу уже в 1924 году. Он выступил с предупреждением, что "германская молодежь, увеличиваясь в числе подобно наводнению, никогда не примет условий и требований Версальского договора". Ведь Гитлер уже в 1930 году заявил открыто, что, сформировав национал-социалистическое правительство, он и его сторонники "разорвут Версальский договор на части". После этого они вооружатся. "Я могу заверить вас, - обратился к нации Гитлер, - что как только национал-социалистическое правительство победит в этой борьбе, ноябрьская революция 1918 года будет отомщена и головы покатятся".
Когда союзники в 1945 году захватили архивы германского министерства иностранных дел, они нашли среди бумаг Риббентропа оценку взглядов Черчилля, помеченную 18 октября 1930 года: он убежден в том, что "Гитлер прирожденный лжец и с охотой заявит, что не имеет намерений вести против нас агрессивную войну. Но, как полагает Черчилль, немцы постараются прибегнуть к оружию при первой же возможности".
30-е годы характеризуются смятением правящего класса Англии: потеря позиций в мире, многомиллионная армия безработных, вызов новой эпохи. Черчилль остро ощущал этот кризис. В 1933 году он заявил аудитории: "Ничто не спасет Англию, если этого не сделает она сама. Если мы потеряем веру в себя, в нашу способность направлять и править, если мы потеряем волю к жизни, тогда действительно наша песня спета". Он отмечал "заметный упадок воли к жизни, и еще более воли повелевать". Вкладом Черчилля в подъем национального духа должны были стать его исторические сочинения.
В 1930-1935 гг. Черчилль ушел от политической жизни в историю, публицистику и в достаточно узкий семейный круг. Свою популярную “Моя ранняя жизнь”он завершил словами, что женился “и с тех пор жил счастливо“. Реальная жизнь, увы, не всегда оправдывала эту оптимистическую оценку. Его единственный сын Рендольф был, по всеобщему признанию “красив как греческий бог и вдвое высокомернее бога”. Университетскую степень он решил не получать; вместо того, чтобы платить за чужие лекции 400 фунтов стерлингов, он решил получать многократно больше за собственные. И имел основания. Сам Уинстон Черчилль удивлялся ораторскому дару сына. Проблемой сына было не отсутствие способностей, а, как он сам позднее признавал, “отсутствие точки приложения”. Отец, признавая его талант, называл его “пулеметом”. Друзья говорили, что он имитирует отца, не имея его работоспособности и интеллекта. Бивербрук считал, что Рендольфу еще “предстоит собрать необходимую амуницию и научиться поражать цель”. Те качества, которыми от рождения обладал Рендольф (и которых от рождения не было у его отца, в частности, внешность и тембр голоса, ораторские способности и стиль письма), в конечном счете лишь усилили его “нечерчиллевские” черты - высокомерие и ленивую беспечность. Ему все удавалось легко. Лорд Лондондерри, видимо, коснулся сути, когда сказал Уинстону, что, хотя Рендольф “так напоминает тебя предприимчивостью, смелостью и энергией, он не такой как ты, потому что он, кажется, не понимает того, что ты всегда понимал - что секретом силы является знание”. Своим жизненным стилем он напоминал отца - минус работоспособность, плюс немыслимые долги. Уинстон Черчилль относился к сыну с большей страстью, чем Клементина, что можно сказать и об его отношении к дочерям. Из них в тридцатые годы родителям беспокойств не доставляла лишь маленькая Мери. Диана развелась с первым мужем, но неожиданно быстро вышла замуж за восходящую политическую звезду Данкена Сэндиса. Дочь Сара приложила истинно черчиллевские усилия, чтобы добиться успеха в танцевальной карьере на сцене. В круге старшего Черчилля считали, что “танцовщица может стать леди, но леди не может быть танцовщицей”.
Многие посетители Чартвела могли сказать о Клементине Черчилль только то, что она слушает своего мужа. Но в середине 30-х годов, после четверти века “слушания” Клементина начинает процесс самоутверждения. Черчилль пишет ей подробные письма, но сквозь строки слышны ноты отчуждения. И тем больше проявляется его страсть в политике, в историографии, в журналистике.
Черчилль всегда верил в пользу изучения истории: "В последние годы жизни я пришел к выводу, что необходимо всегда оборачиваться к истории, изучать ее и размышлять о ней. Так можно определить главную линию движения. С другой стороны, ошибкой было бы привязывать себя к событиям и явлениям последних нескольких лет, если они не несут в себе здоровое начало и не связаны с основной линией развития". И если соотечественники, оборачиваясь назад, видели мрак мировой войны, то Черчилль смотрел на более светлые времена, он указывал на триумфы герцога Мальборо в войне с Францией, мужественное противостояние его страны Испании, создание величайшей мировой империи. Многие называли это романтизмом, но этот романтизм помогал выжить в новой обстановке.
В своей оценке грозных новых событий Черчилль отнюдь не пользовался поддержкой влиятельных сил в стране. Когда Черчилль произносил в Вестминстере слова: "Боже, благодарю тебя за создание французской армии", большинство лиц в палате общин, по его же словам, "скривилось от отвращения".
Чтобы понять, почему голос Черчилля звучал так слабо и неубедительно в 30-е годы, прислушаемся к голосу его поклонника, одного из руководителей Оксфордского университета сэра Алена Герберта: "Я не думаю подобно многим в эти дни, что Черчилль является блестящим, полным сил, мужественным, но почти всегда неправым. Я думаю, что он почти всегда прав... Но я думаю, что война его в целом восхищает; что же касается меня, то после трехлетней службы в пехоте на Галиполи и во Франции меня война отнюдь не вдохновляет".
Свое поместье Черчилль превратил в своего рода историографическую мастерскую. Посетители находили Черчилля гостеприимным хозяином Чартвела, окруженным любящей семьей и поглощенным в историографическую работу. Многие говорили о его подчеркнутой невоздержанности. Люди ближе знавшие хозяина Чертвела смотрели иначе. Лорд Бивербрук категорически не соглашался с поверхностными описаниями. Черчилль постоянно зажигал сигары, но тут же откладывал их, он готов был пригубить коктейль, но тут же забывал о нем. Внешний разброс, шум и суета скрывали железную методичность и неиссякаемую работоспособность. Черчилль любил внешнюю экстравагантность. Рабочие носили кирпичи, посредине поместья создавался пруд, возводились стены новых построек. Черчилль стоял в Чартвеле как на палубе линкора, высказывая суждения гостям и раздавая приказы рабочим. И все были под неизгладимым впечатлением от его речи, именно речи, а не беседы, поскольку он постоянно произносил длинные монологи. Гости часто затихали, слушая государственного деятеля, делавшего обзор состояния дел внутри страны и на мировой арене.
В начале 1931 года Черчилль покинул "теневой кабинет" консерваторов из-за споров по поводу будущего Индии. Напомним, что закон от 1919 года обещал Индии права доминиона. Но Черчилль полагал, что проблемы религии, кастового строя, собственности раджей делали самоуправление в Индии невозможным. В конце 1931 года он выдвинул в парламенте предложение не давать правительству полномочий предоставить Индии права доминиона. Его предложение с треском провалилось. Позиция Черчилля была неприемлема, потому что она ничего не решала. Его оппозиция привела к исключению его из "национального" правительства, созданного в августе 1931 года. Вопреки его идеям Акт об Индии был в конечном счете принят в 1935 году.
Между тем росло новое поколение политиков. Среди консерваторов выделялись Антони Иден, Гарольд Макмиллан, Дафф Купер. Они с восхищением смотрели на Черчилля, но он был для них уже монументом прошлой эпохи. Стэнли Болдуин к середине 30-х годов стал соглашаться со старым суждением Бонар Лоу: "Черчилль менее опасен, когда он вне правительства". В 1936 году правительство создало новое министерство - Координации обороны. Вопреки ожиданиям, Черчилль не получил этого министерства, возглавить его был призван адвокат Инскип. Тогда Черчилль громогласно высказал свое суждение о Болдуине: никто не имеет права владеть всей властью, не беря на себя основную ответственность.
Это был тяжелый период жизни. Он старался больше работать, выправлять свои статьи, обрабатывая материал о герцоге Мальборо. Многие из друзей и противников пришли к заключению, что ему уже не подняться, что у него нет политического будущего. В Кремле Сталин, принимая английскую делегацию, во главе которой была леди Астор, спросил о наиболее перспективных английских политиках. Астор сказала: "Чемберлен - вот человек на подъеме". Сталин поинтересовался: "А как Черчилль?" Глаза леди Астор расширились: "Черчилль? - переспросила она, - 0! Это конченный человек".
Черчилль в это время путешествует по Соединенным Штатам, его статьи публиковались в шестнадцати европейских странах. Жил он преимущественно в своем имении Чартвел, где построил два коттеджа, большую кухню и внушительный бассейн с подогревом. Ставший поневоле садовником и писателем, Черчилль вдали от людских глаз наблюдал за единственной ареной, которой принадлежала его страсть - мировая политика. У него было достаточно времени, чтобы следить за положением в Европе и за процессами, происходящими в Германии. При определении состояния вооруженных сил европейских стран Черчилль опирался на помощь подлинных экспертов. Профессор философии в Оксфордском университете Ф.Линдеман довольно часто приезжал в Чартвел и они проводили утренние часы за обсуждением проблем развития военной авиации (Линдеман был признанным экспертом в этой области). В артиллерии Черчилль полагался на суждения своего соседа - Десмонда Мортона - главного специалиста по артиллерийской технике при фельдмаршале Хейге с 1917 года (в будущем Черчилль назначит его руководителем военной разведки). Связь с британской дипломатией осуществлялась через сотрудников Форин офиса, приезжавших в Чартвел. Черчилль запросил у премьер-министра Макдональда разрешение на доступ к секретной документации в сфере вооружений. Макдональд, при всей антипатии к Черчиллю, удовлетворил его просьбу.
В стране его престиж достиг надира. Стоило кому-либо закричать "Уинстон готовится говорить!" как члены палаты общин дружно спешили к выходу. Его игнорировали. Выступая в парламенте, Черчилль видел перед собой пустые скамьи, обычно слушали пять-шесть человек. Большинство депутатов, свидетельствует Гарольд Макмиллан, "считало его реакционером, потерявшим связь с реальностью", многие задавали вопрос о его умственном здоровьи. Болдуин потребовал от партийного аппарата наблюдать за ним. Лорд Винтертон назвал Черчилля "погрязшим в ошибках гением, полностью нестабильным, создающим трудности для премьер-министра".
Перед студентами Эдинбургского университета он не смог произнести речь - студенты, протестующие против его воинственной позиции в германском вопросе, освистали его и заставили уйти с платформы. Унижения омрачили Черчилля, но ничто не могло изменить его характер. "Я жил преимущественно в Чартвеле, - непринужденно пишет он, - где многое забавляло меня. Я построил своими собственными руками значительную часть двух коттеджей и большое кухонное помещение... Никогда от рассвета до заката, не было у меня пустого мгновения и я жил в мире с самим собой".
Черчилль воспринимал примиренческую идеологию Англии как предательство национальных святынь. В парламенте он заявил, что одностороннее разоружение является изменой разуму. Но премьер-министр Стэнли Болдуин на этот счет не оставил недомолвок: "Если избиратели захотят разоружения, они получат его". В отличие от чартвелского отшельника Болдуин должен был учитывать наличие в стране миллионов безработных, менее всего склонных нести "бремя империи". Как оценивает сложившуюся ситуацию американский историк Т.Ференбах, "консервативное правительство Великобритании, единственная сила, поддерживавшая порядок в мире, была слишком занята угрозой социальной революции, чтобы рассмотреть зреющий националистический мятеж гитлеровской Германии против демократического мира".
В среде консервативных политиков зрело убеждение, что лишь опираясь на Германию Британии может противостоять Коминтерну. Обретало авторитет аксиомы положение, что нацистская Германия является главным противовесом "революционным амбициям Советского Союза". На союзную Францию, лишенную воли, энергии и решимости уже нельзя было полагаться, исторически она "выдохлась". Ее разоренные северные провинции продолжали являть собой музей военного безумия под открытым небом - ржавеющая колючая проволока и окопы. И хотя в глазах мировой прессы Франция еще владела сильнейшей в Европе армией, стратеги в Париже готовы были повторить слова Черчилля: "Победа была куплена столь дорогой ценой, что неотличима от поражения". Страх перед еще одним таким испытанием проник повсюду. От ужаса следовало скрыться за бетонную стену. 4 января 1930 года французское национальное собрание проголосовало за строительство по границе с Германией грандиозной цепи бетонных укреплений, названных по имени военного министра Андре Мажино.
Пророки несчастий никогда не пользуются популярностью. Когда Черчилль говорил об угрозе, растущей на европейском континенте, абсолютное большинство англичан полагало, что он говорит о немыслимом. Воспоминания о первой мировой войне вызывали всеобщий ужас, и забота Черчилля о военном компоненте мощи Британии казалась анахронизмом, данью прошлому. В 1930 г. Черчилль почти в одиночестве выступил против решения лейбористского правительства о сокращении военно-морского флота. Но Черчилль не уставал напоминать, что Британия стала "исключительно уязвимой, что ее армия практически исчезла, а ее военно-воздушные силы равны 1/8 французских ВВС". Не только интуиция, но и хладнокровный анализ укрепляли его убежденность. Не было сомнений относительно того, откуда исходит угроза. 10 августа 1931 г. он написал для газетного синдиката Херста: "Германская молодежь все более активно принимает участие в политическом движении, которое никогда не признавало условий Версальского договора". Большую тревогу Черчилля вызвало создание Германией и Австрией единого таможенного союза. Третируемый как неисправимый милитарист, Черчилль писал: "В рамках этого таможенного союза прячется "аншлюс" или союз между основной массой германского населения и тем, что осталось от большой Австрии. В результате рождается огромный германский блок с населением в 70 миллионов, угрожающий, прежде всего, двум нациям - Франции (с ее нерастущим населением) и Чехословакии. Живущие в Чехословакии три с половиной миллиона немцев могли бы быть дисциплинированными и лояльными гражданами, но "аншлюс" означает, что Чехословакия будет иметь в пределах своих границ не только "непереваримое" меньшинство, но будет окружена немцами с трех сторон. После "аншлюса" она станет Богемским островом в океане тевтонского населения, тевтонской эффективности".
Эта речь явилась одним из факторов, которые подтолкнули французов и итальянцев к выступлению против таможенного союза Германии и Австрии. В конечном счете и немцы стали больше понимать, какой величины силу представляет собой Уинстон Черчилль. По специальному распоряжению германского правительства принц Отто фон Бисмарк (правнук канцлера), служивший в германском посольстве в Лондоне, попросил Черчилля об интервью. Согласно составленному Бисмарком отчету, "Черчилль тщательно следит за развитием политической обстановки в Германии, он знает эту обстановку в деталях и видит основную угрозу в растущем нацистском движении. С его точки зрения Гитлер представляет собой угрозу внутренней стабильности Германии, угрозу европейскому миру". По мнению немецкого дипломата, Черчилль убежден, что "Гитлер и его сторонники при первой же возможности прибегнут к вооруженной силе для захвата власти". Доклад Бисмарка был передан в министерство иностранных дел на Вильгельм-штрассе с такой сопроводительной фразой: "Хотя многое во взглядах Черчилля объясняется его темпераментом, необходимо проявлять к нему особое внимание, поскольку он будет играть значительную роль в любом консервативном правительстве, если таковое придет к власти".
Первое прямое столкновение Черчилля с Гитлером относится к периоду предвыборной кампании в Германии в 1932 году. В одной из своих речей претендент в канцлеры от НСДАП потребовал для Германии "свободы в военных вопросах". Воля Британии, по его мнению, ослабела - несколько членов британского парламента уже согласились с тем, что немцы имеют право постановки такого вопроса. Черчилль вышел на линию спора - в мае 1932 года он задал палате общин вопрос: "Вы хотите войны?" Когда двумя месяцами позже конференция в Лозанне фактически покончила с вопросом о военных репарациях Германии, он впервые указал, что Германия может перевооружиться. Черчилль процитировал Гитлера, которого он назвал "движущей силой, стоящей за германским правительством, которая может значить еще больше в будущем".
Заочное знакомство Черчилля с Гитлером едва не превратилось в очное. Собирая материалы для биографии своего предка - герцога Мальборо, Черчилль летом 1932 года в окружении небольшой группы друзей отправился по местам битв Мальборо на континенте. Осмотрев поле сражения при Бленхейме, Черчилль остановился в мюнхенском отеле "Регина". Нацисты издалека наблюдали за перемещениями своего лондонского недруга и намеревалилсь начать процесс выяснения отношений. Инициатором стал Эрнст Ханфштенгль, сын миллионера и друг сына Черчилля Рендольфа. Именно у него прятался Гитлер после неудачного путча 1923 года. Ханфштенгль сблизился с группой Черчилля, он играл на рояле его любимые мелодии во время коктейлей и обедов. Через него британскому политику поступило предложение встретиться с Гитлером, который готов обсудить международные проблемы. Черчилль поставил встречу под вопрос в самый последний момент: "Почему ваш шеф так непримирим в отношении евреев? Я могу понять враждебность в отношении евреев, которые причинили зло стране или выступают против нее, я могу понять выступления против них, если они пытаются монополизировать власть в любой сфере жизни; но каков смысл выступать против человека только из-за обстоятельств его рождения? Как человек может изменить обстоятельства своего рождения?" На следующий день Ханфштенгль уведомил Черчилля, что встреча не состоится. Как бы ища дополнительных аргументов для своего отказа, Гитлер говорил Ханфштенглю: "В любом случае, какую роль играет Черчилль? Он занимает место в оппозиции и никто не обращает на него никакого внимания". Ханфштенглю остался лишь один аргумент: "О вас говорили то же самое". (Несдержанность в конечном счете стоила Ханфштенглю дорого. Несмотря на оказанную им личную услугу Гитлеру, он был вынужден покинуть Германию вместе с той группой интеллигенции, которая включала в себя пять нобелевских лауреатов).