Хью Далтон наиболее полным образом описывает этот роковой эпизод новейшей истории Британии так: «Бессмысленно думать, что если бы мы заключили мир, мы получили бы лучшие условия заключения мира. Немцы потребовали бы наш флот и наши военно-морские базы и многое другое - они назвали бы это «разоружением». Мы стали бы государством рабов, даже если бы Гитлер сохранил марионеточное правительство во главе, скажем, с Мосли или кем-то другим. Ведь, все же, у нас еще были огромные ресурсы и возможности. И поэтому он (Черчилль) сказал: «Мы будем продолжать сражаться до конца здесь или в другом месте, и если наша долгая история подойдет к концу, то это произойдет не потому, что мы сдадимся... Если долгая история нашего острова подойдет к концу, пусть это случится только тогда, когда мы будем дымиться в собственной крови». Ллойд Джордж (консервативный либерал), Леопольд Эмери (старинный противник Черчилля) и социалист Хью Дальтон встали первыми.
Тот, кто не учит великие уроки истории, обречен на прозябание и распад и ничто не успокоит нечистую совесть.
Черчилль сумел убедить слушающих, что, если Британия и терпит периодически поражения, то свою последнюю битву она выиграет всегда. Даже Чемберлен теперь считал, что необходимо убедить Рейно сражаться. Галифакс призывал прямо обратиться к Рузвельту с просьбой о помощи. Черчилль не согласился: ”Это преждевременно. Если мы займем смелую позицию против Германии, это вызовет их восхищение и уважение, но если мы, унижаясь, попросим их о помощи в текущий момент, это даст наихудший результат”. Рейно получил телеграмму, что время для переговоров с Муссолини еще не наступило. Личный секретарь Джон Мартин записал: “О Питте говорили, что после общения с ним каждый чувствовал себя более смелым; не менее справедливым было бы сказать это же о Черчилле”. Леопольд Эмери: “Он - настоящий военный вождь и служить под его началом - стоящее дело”. Но Галифакс едва переносил эту агонию: “Я никогда не встречал человека с более беспорядочным мышлением. Я прихожу к мысли, что его мыслительный процесс зависит исключительно от устной речи. И поскольку это противоположно моему образу действий, это меня раздражает”. В стане консерваторов говорили, что “мудрые старые слоны должны остановить слона-грубияна”. Как бы в ответ все министры и высшие государственные служащие получили 29 мая личное письмо премьер-министра с просьбой держать высоко мораль. “Что бы ни произошло на континенте, мы не можем усомниться в нашем долге”.
За несколько дней до этого, 25 мая Гитлер совещался с Рунштедтом (записал Блюментрит): “Гитлер высказал свое мнение, что война будет закончена в шесть недель. После этого ему бы хотелось заключить разумный мир с Францией. И тогда была бы открыта дорога для соглашения с Англией... Англия может получить сепаратный мир в любое время после возвращения германских колоний”. В последние дни июня и в начале июля Гитлер твердо верил в возможность договоренности с Британией. 1 июля 1940 года фюрер сказал новому итальянскому послу Дино Альфиери, что “не может себе представить, чтобы кто-либо в Англии всерьез верил в победу” Но на следующий день он отдал приказ: “При наличии определенных предпосылок, важнейшей из которых является превосходство в воздухе, может встать вопрос о высадке в Англии.”
В черный для Британии час Черчилль постарался найти возможность обратиться и к потенциальному восточному союзнику. 25 июня 1940 г. он написал письмо Сталину, в котором постарался по-своему оценить события прошедшего августа, в течение которого Советский Союз подписал пакт с Германией, а Британия стала официальным врагом Германии. "С этого времени возник новый фактор... нужно, чтобы обе стороны восстановили свои прежние контакты и, если это необходимо, мы готовы консультироваться друг с другом в отношении тех событий в Европе, которые интересуют нас обоих". Новый посол Великобритании в Москве сэр Стаффорд Крипс, человек впечатляющей внешности и твердых (скорее леволейбористских) убеждений, был принят Сталиным, но ответа на послание Черчилля пока не последовало.
4 июня 1940 г. Черчилль произнес в палате общин самые знаменитые слова своей продолжительной политической жизни. В отличие от относительно краткого выступления 26 мая эта речь длилась 34 минуты, она была только что создана премьером - никто не может сказать, когда он нашел для этого время. Интеллектуальная битва с Галифаксом едва закончилась и теперь Черчилль говорил не в душной прокуренной комнате, а на всю продуваемую океанскими ветрами Англию, на весь замерший в ожидании финала европейских событий мир. «Даже если значительные части Европы и многие старые и знаменитые государства падут или будут в шаге от падения в руки гестапо и всего отвратительного аппарата нацистского правления, мы не поколеблемся и не падем ниц. Мы будем продолжать войну до конца. Мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и увеличивающейся мощью в воздухе, мы будем защищать наш остров, чего бы нам это ни стоило. Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в местах высадки, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в холмах; мы никогда не сдадимся, и даже если, во что я ни на секунду не поверю, наш остров или большая его часть, погибая, попадет в руки врага, тогда наша Империя за морями, вооруженная и охраняемая Британским флотом будет продолжать борьбу до тех пор, пока, в милостивый господний час, Новый мир со всей своей мощью не выступит на освобождение Старого».
Ради этих слов он прожил свою жизнь - он ободрил и придал мужество нуждающейся в нем стране. Как греческий хор, обозначающий голос судьбы в великой трагедии. Этот словесный катарсис давал необходимое вдохновение нации. Тот, кто слышал эти слова в роковой час, уже не мог их забыть. Один из членов парламента написал Черчиллю: «Эта речь - на тысячу лет и она стоит тысячи пушек».
В эти дни Черчилль размышляя над возможными поворотами американской политики. В письме премьер-министру Канады Маккензи Кингу 5 июня 1940 г. он пишет: "Мы не должны позволить американцам смотреть слишком самодовольно на перспективу британского поражения, благодаря которому они могут получить британский флот и главенство над Британской империей. Если мы будем побеждены, а Америка останется нейтральной, я не могу предсказать, какой оборот примет германская политика". Черчилль был готов поделиться даже частью флота и империи за то, чтобы Соединенные Штаты вступили в войну. Он предупреждал американцев, что, если они останутся нейтральными, то не получат ни флота, ни британского колониального наследия.
После Дюнкерка - поспешной переправы британского корпуса домой через Ла-Манш - советники Черчилля посчитали, что в сложившихся обстоятельствах полет во Францию сопряжен с неоправданным риском: в небе царили самолеты люфтваффе. В поисках помощи советники обратились к Клементине, но ошиблись в ее реакции: "Идет битва; другие летают; он должен летать". Черчилль взлетел в небо 11 июня в четвертый раз со времени начала немецкого наступления. Теперь он должен был приземлиться на небольшом аэродроме южнее Парижа. Выходя из самолета, Черчилль как обычно, попытался улыбнуться и придать лицу уверенное выражение, но вскоре понял, что все это уже никому не нужно. Французы были слишком безразличны. За прошедшую неделю события достигли своей нижайшей точки. Напрасно Черчилль напоминал маршалу Петэну (ставшему вице-премьером кабинета) вечера, которые они проводили в 1918 году в период немецкого наступления. Напрасными были напоминания о словах, сказанных Клемансо в то время: "Я буду сражаться перед Парижем, в Париже и за Парижем". Черчилль убеждал союзников, что “Германия не оставит нам места на земле; они низведут нас до положения рабов навечно”. Маршал Петэн ответил очень спокойно, что в прежние времена у французов был стратегический резерв в 60 дивизий, сейчас такого резерва нет.
Иден следил за лицами французов, когда Черчилль на этом совещании в Бриаре уведомил их в решимости сражаться даже в одиночестве. «Рейно был невозмутим, а Вейган вежлив - едва скрывая свой скептицизм. Маршал Петэн смотрел откровенно издеваясь. Хотя он не сказал ничего, его взгляд нельзя было трактовать двояко: это блажь. Вейган не мог выразить своего неверия в успех более откровенно: «Я беспомощен, поскольку у меня нет резервов». Защищать Париж не хотел никто, зря только Черчилль обмолвился об этом. «Не будет ли огромная масса Парижа и его пригородов препятствием, разделяющим силы противника, как это было в 1914 году, или как Мадрид стоял в гражданской войне в Испании?» Вейган: «Превратив париж в руины мы не решим вопроса».
Французы потребовали от Черчилль, чтобы тот прислал имеющиеся у англичан истребители. Черчиллю нужно было иметь немалое мужество, чтобы ответить: "Это не решающий момент, это не решающая точка войны. Такой момент наступит, когда Гитлер бросит свои силы против Великобритании. Если мы сможем сохранить контроль в воздухе, мы сможем выстоять". Резерв истребителей остался в Великобритании. При этом британский премьер заявил: “Английский народ будет сражаться до тех пор, пока Новый мир не отвоюет Старый. Скорее мы подведем черту под нашей историей, чем превратимся в вассалов или рабов”. Но благообразный маршал Петэн уже не думал ни о “последнем редуте в Бретани”, ни об отходе в Северную Африку. Французы напомнили Черчиллю, что вскоре вся германская мощь будет сосредоточена против Британии. Что будут тогда делать англичане? Черчилль ответил что побеспокоится о том, чтобы “как можно больше немцев утонуло по пути, а затем мы будем бить по голове доплывших”.
Французская галантность ступила место мрачно-обреченному взгляду на жизнь и о британском премьере уже никто, собственно, не заботился. Двух французских офицеров ранним утром поразил вид Черчилля, напоминающего “разгневанного японского духа в длинном ниспадающем кимоно из яркого красного шелка”, ищущего ванную комнату. Французский пти дежене - легкий завтрак был абсолютно недостаточен британскому премьеру.
Во время ужина с французским руководством по правую сторону от Черчилля сидел Рейно, а по левую - недавно назначенный заместителем военного министра генерал Шарль де Голль. Это соседство имело немалое значение для дипломатической истории Европы. Настроение у Черчилля было подавленным. Впервые за 125 лет мощный противник располагался на противоположном берегу Ла-Манша, готовясь к удару по Великобритании. Среди французов его внимание привлекла высокая фигура нового заместителя военного министра. Улетая из Франции, Черчилль прошел мимо группы французов, среди которых стоял генерал де Голль. Ему Черчилль сказал вполголоса по-французски: "Вот человек, отмеченный судьбой".
В четверг 13 июня Черчилль - как жест отчаяния - вылетел во Францию в последний раз. Он приземлился на изрытом немецкими бомбами аэродроме Тура. Его уже никто не встречал. Погода была штормовой. У начальника аэродрома выпросили «Ситроен» и проследовали в префектуру. Обедали молча в задней комнате маленького ресторана. Наконец прибыл Рейно. Последнее совместное заседание Верховного военного совета. Происходило то, чего Черчилл боялся более всего - французская армия дезинтегрировала на глазах и никто не пытался остановить процесса. Когда Черчилль, выслушав мольбу французов о разрешении на сепаратный мир, сказал «Je comprends» (выражая тем самым то, что он понимает дилемму Рейно), стоявшие рядом французы во главе с Полем Бодуэном, используя лексикологическую неточность, поспешили интерпретировать его слова как согласие на французское сепаратное перемирие[3]. (Взлетев из Тура вечером 13 июня, Черчилль возвратился на французскую землю почти ровно через четыре года - 12 июня 1944 г.). Тогда будущего представить себе не мог никто. И менее всего Черчилль Через три дня он запланировал еще одну встречу с Рейно в Бретани. И уже сел в поезд, когда открыл только что полученную телеграмму: «Встреча отменяется, объяснительное послание следует». Премьер полчаса не выходил из вагона. Трудно подчиняться отвернувшейся от тебя судьбе.
Через два дня немцы вступили в Париж. Французы попросили освободить их от обязательства не заключать сепаратного мира.
Последовали последние усилия вовлечь в конфликт Соединенные Штаты Америки. В ночь с 14 на 15 июня Черчилль написал Рузвельту: "Я уверен, что Америка в конце концов должна будет вступить в войну, но вы должны учесть, что через несколько дней французское сопротивление может быть сокрушено и мы останемся одни". Чтобы добиться позитивной американской реакции, Черчилль прибег к редкому для себя приему - нарисовал страшную для американцев картину, кто будет противостоять им в случае крушения Британии. Хотя английское правительство никогда не откажется послать британский флот за океаны, “если сопротивление здесь будет подавлено, может быть достигнута такая точка, когда нынешние министры не будут контролировать события и тогда начнутся попытки найти ниболее легкие условия, на которых Британские острова могли бы стать вассальным государством гитлеровской империи”. Судьба британского флота станет тогда ключевым обстоятельством американской истории.
18 июня Черчилль продиктовал длинное письмо главам британских доминионов. Объясняя развитие событий во Франции, он заверил: "Что бы ни случилось, мы пойдем до конца. Я лично думаю, что этот спектакль страшной борьбы и уничтожения нашего острова вовлечет в борьбу Соединенные Штаты. Если даже мы будем разбиты, сохранится возможность послать наши флоты через океан и продолжить воздушную войну и блокаду. Я надеюсь на Соединенные Штаты... Мы должны быть уверены в том, что вы сделаете все, что в человеческих силах, мы со своей стороны полны решимости сделать все возможное". Черчилль диктовал все это в своем кабинете, и машинистка быстро печатала. Двери были широко открыты и там на солнце сидел командующий военно-воздушными силами маршал Арнольд. Когда Черчилль окончил редактировать текст, он вышел к маршалу и попросил сделать исправления и улучшения. Но тот был совершенно очевидно взволновал и сказал, что согласен с каждым услышанным словом.
16 июня, в 3 часа пополудни Черчилль предпринял еще один драматический шаг, который в крайних обстоятельствах позволил бы премьеру Рейно продолжать войну во французских колониях. Он предложил создать государственный союз французского и английского народов с двойным гражданством. Это было беспрецедентное по смелости предложение. Собравшись вместе, представители английского и французского правительств написали декларацию о союзе двух стран: "Соединенное королевство и Французская республика объединяются в едином государственном устройстве. Конституция союза обеспечит совместную оборону, единую финансовую и экономическую политику". О драматическом предложении был уведомлен британский парламент. Оно захватывало воображение, но реальная возможность создания такого государства была более чем спорной. А главное, во Франции уже не верили в подобные экстравагантности.
Большинство французских министров полагало, что Франции никоим образом уже не избежать разгрома, а судьба Англии будет решена вскоре же после краха Франции. Президент Лебрен так и сказал: "Через три недели им скрутят голову". Согласие на государственный союз с Великобританией означало бы для Петэна "присоединить себя к трупу". У английских критиков проекта было еще больше прав на подобную метафору.
Франция агонизировала. По поручению кабинета министров Черчилль обратился к нации 17 июня 1940 г.: "Новости из Франции очень плохие, я выражаю сочувствие доблестному французскому народу, который постиг ужасный удар судьбы. При всем этом то, что случилось во Франции, не меняет наших целей. Более того, мы стали единственной надеждой всего мира. И мы сделаем все, что в наших силах, ради того, чтобы быть достойными этой высокой чести". На следующий день Черчилль поднялся в палате общин: "То, что генерал Вейган назвал Битвой за Францию, закончено. Сейчас должна начаться Битва за Британию. От итогов этой битвы зависит выживание христианской цивилизации. От нее зависит наша английская жизнь, продолжение существования наших установлений и нашей империи. Гитлер знает, что, либо он разобьет нас на этом острове, либо потерпит поражение в войне. Если мы сможем выстоять, вся Европа в конечном счете будет освобождена, и жизнь поднимется на новые высоты. Если же мы потерпим поражение, то весь мир погрузится во мрак нового средневековья. Давайте же исполним наш долг так, чтобы люди через тысячу лет говорили: "Это был их лучший час".
Произнеся эти бескомпромиссные слова, Черчилль отрезал дорогу назад тем, кого он считал способными пойти на примирение с Германией. В письме американскому адмиралу Кингу 24 июня 1940 г. он пишет о необходимости сделать так, чтобы в будущем английское правительство, "если оно даже не будет поддержано Соединенными Штатами, не оказалось сбитым с толку и не приняло германскую опеку. Было бы неплохо, если бы вы смогли передать ощущение возможности такого поворота событий президенту".
Франция подписала капитуляцию к том самом вагоне посредине Компьенското леса, где двумя десятилетиями ранее принимала делегацию поверженных немцев. Британская пресса этих дней много писала о нации, замкнувшейся в себя, не любящей путешествовать, о французах, слишком поглощенных своими любовницами, своим супом, своими маленькими земельными участками. Чемберлен, хотя и считал поражение Франции “ударом”, все же испытывал удовлетворение от того, что “мы теперь свободны от всяких обязательств. Лучше бы они с самого начала были нейтральными.” Король радовался, что “теперь некого баловать”. Хэнки испытал “почти облегчение”.
Ожидая худшего, Черчилль укреплял единоначалие. В этой войне не будет подспудной схватки между военными-профессионалами и охочими до авантюр любителями. Черчилль твердо занял созданный им пост министра обороны и ни один военный авторитет не мог оспорить его полномочия. Разумеется, он дал больший простор людям с неортодоксальным мышлением, таким как Бракен, Десмонд Мортон, профессор Линдеман, Бивербрук. Самой суровой критике его административная карьера подверглась со стороны Ллойд Джорджа, который напомнил, что в его военном кабинете были министры высшего персонального калибра - Бальфур, Милнер, Остин Чемберлен, Керзон. Их трудно было сравнить с “поддакивателями” нового черчиллевского окружения. Довольно суровыми критиками британских лидеров были американцы. Не веривший в британское выживание посол Джозеф Кеннеди подает Черчилля (15 июля) как “пьяницу, двумя руками хватающегося за бутылку, чьи суждения редко бывают здравыми”. Другой американский дипломат изображает Черчилля “пьяным половину своего времени”. Скепсис - характерная черта американских оценок выживаемости Британии.
Новая жесткость супруга не прошла незамеченной для Клементины. 27 июня эта женщина пишет поразительное письмо мужу. “Мой дорогой, я надеюсь ты простишь меня, если я скажу тебе нечто, что ты, с моей точки зрения, обязан знать. Одно лицо из твоего окружения (верный друг) сказал мне о существующей опасности того, что люди из твоего окружения выражают общее отсутствие симпатии к тебе из-за саркастических грубых замечаний и излишне жестких манер - кажется, твои секретари согласились быть послушными школьниками и «вынести все» падающее на их плечи и стараться избегать твоего общества. В результате они будут потеряны как носители идей и как исполнители. Я была удивлена и поражена, потому что все эти годы я привыкла к тому, что все работающие с тобой и на тебя любят тебя. Я ответила, что пресс событий видимо слишком велик.
Мой дорогой Уинстон, я должна признаться, что заметила ухудшение в твоих манерах; ты не столь приветлив как обычно. Твоя задача отдавать приказы всем, кроме Короля, архиепископа Кентерберийского и спикера; ты можешь наказать любого и каждого - именно твоя огромная власть должна сопровождаться цивильностью, вежливостью и, желательно, олимпийским спокойствием... Мне было бы невыносимо думать, что те, кто служит стране и тебе, не любят тебя, не восхищаются тобой, не уважают тебя из-за приступов гнева, озлобленности и грубости. У них вызреет либо злоба, либо менталитет рабов. Я написала это письмо в Чекерсе в прошлое воскресенье, порвала его и сейчас написала заново”.
11 июля в Оберзальцбурге состоялось совещание высшего германского командования. Гитлер спросил адмирала Редера, произведет ли на англичан впечатление его “мирное” выступление в рейхстаге? Адмирал ответил, что произведет, если речи будет предшествовать концентрированный налет на Англию. “Он (Редер) убежден, что Англию можно принудить запросить мира, перерезав ее артерии снабжения посредством беспощадной подводной войны, воздушных налетов на конвои и сильных налетов на ее главные центры”. А Гальдер записал в дневнике: “Фюрера больше всего занимает вопрос, почему Англия до сих пор не ищет мира. Он, как и мы, видит причину в том, что Англия еще надеется на Россию. Поэтому он считает, что придется силой принудить Англию к миру. Однако он несколько неохотно идет на это. Причина: если мы разгромим Англию, вся Британская империя распадется. Но Германия ничего от этого не выиграет. Разгром Англии будет достигнут ценой немецкой крови, а пожинать плоды будут Япония, Америка и др.”
В конце июня и начале июля 1940 года Черчилль осматривал пляжи южной Англии, ожидая скорой германской высадки. Начальники штабов согласились с планом Черчилля встретить германское вторжение при помощи “групп леопардов” - двадцатитысячных ударных отрядов, расположенных не далее семи километров от линии побережья, “готовых броситься к глотке любых высаживающихся сил”.
Для того, чтобы преодолеть сопротивление британского флота, немцы нуждались в военных кораблях, а корабли были у французов. Французский флот в Средиземном море уступал только британскому. Часть его, размещенная в Александрии была блокирована англичанами, но эскадры в Тулоне и Дакаре были за пределами британского воздействия. Промежуточное положение занимала военно-морская база в Мерс-эль-Кебире (Оран). Шесть французских крейсеров могли явиться грозной подпорой высадки, попади они после капитуляции Франции 22 июня в руки немцев. Черчилль ощутил критическую значимость французских кораблей быстрее и острее других. Он предложил французскому адмиралу Жансулу увести корабли в контролируемые англичанами воды. Но лояльный новому режиму Петэна морской министр Дарлан, запретил любые перемещения французских судов. Тогда Черчилль принял одно из самых суровых решений своей жизни. 4 июля корабли эскадры сэра Сомервила получили приказ открыть огонь по вчерашним союзникам. Залп продолжался пять минут, два крейсера были выведены из строя, 1200 французских моряков погибли. В огне этих выстрелов исчез и англо-французский союз. Пораженной палате общин Черчилль сказал на следующий день, что "французские корабли сражались в этом неестественном поединке с мужеством, характерным для французского флота. Дадли Паунду он сказал с горечью, что "французы проявили такую энергию впервые с начала войны". Всему миру была важнее другая оценка: Британия как бы сожгла мосты за собой, она сказала этим ударом, что будет сражаться до конца.
Гарри Гопкинсу Черчилль позднее говорил, что Оран был "поворотным пунктом в нашей судьбе, он показал миру серьезность наших намерений". Что бы ни говорила германская пропаганда, убитые в Мерс-эль-Кебире французские матросы были абсолютно недвусмысленным показателем британской решимости.
Пройдет время, и историки в другие, более комфортабельные времена начнут задавать вопрос, прав ли был Черчилль в своем абсолютном неприятии компромисса с Германией? Британия сохранила бы свою экономику, свои ресурсы, сдержала бы сепаратизм доминионов. Главное, она не позволила бы России и Америке встать сверхдержавами над опустившейся Европой. Этот тезис не учитывает главенствовавшего в английском народе настроения, того духа "старой доброй Англии", который противился сдаче побежденному противнику. Если бы Черчилль обратился к нехарактерному для себя макиавеллизму и постарался найти модус вывенди с Гитлером, он погиб бы как политик в собственной стране. Сила Черчилля заключалась в том, что он с необыкновенным талантом выразил то, за что стояло население Британских островов.
Наступило самое тяжелое для Британии время, она оставалась одна перед победоносной Германией, завоевавшей всю Центральную и Западную Европу. Весь мир задавался вопросом, будет ли Англия продолжать борьбу, хватит ли у нее мужества. Черчилль ответил на этот вопрос, выступая перед парламентом 4 июля. "Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш остров, чего бы это нам ни стоило, мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться на местах высадки, мы будем сражаться в полях, на улицах, мы будем сражаться на холмах, мы никогда не сдадимся. И, если даже, во что я ни на секунду не поверю, это остров, или его часть попадет в руки врага, тогда наша империя за морями, вооруженная и охраняемая британским флотом, будет продолжать борьбу до тех пор, пока новый мир со всей его мощью и силой не выступит ради спасения и освобождения старого".
Справедливо будет сказать, что эта речь будет жить до тех пор, пока будет существовать английский язык. Это было ясно уже многим современникам. Никольсон считал ее “лучшим, из слышанного мной”. Дальтон нашел ее “величественной, мрачной и исполненной решимости”. И даже известный своим критицизмом член палаты общин Рейт сказал, что хотел бы быть автором этой речи. Ее транслировали по Би-би-си в исполнении диктора. Спиэрс во Франции пришел к заключению, что данная речь утвердила Черчилля в роли “высшего лидера, который дал каждому из нас импульс, которого мы долго ждали”, он дал английскому народу “ключевое слово, значение которого только мы можем оценить, оно связало нас внутренним взаимопониманием”. Вита Сэквил-Вест написала своему мужу Гарольду Никольсону, что эти слова “заставляют трепетать (не от страха) людей... Этот огромный массив мощи и решимости - как огромная крепость”. Черчилль говорил стране, что она не выстоит лишь в случае утери решимости. Как во времена Армады, наполеоновских войн, битв при Кресси и Азенкуре страна должна обратиться к лучшему в себе. Пусть она скажет миру, что не будет первым поколением британцев, согласных быть рабами. Физически у Британии не было шансов совладать с целым континентом, но правое дело должно возобладать -это и было послание Черчилля своему народу, призыв к лучшем и гордому в их душах.
Капитуляция Франции означала, что Англия в одиночестве противостоит ставшему коричневым континенту. Тон писем и речей Черчилля мрачен. Генерал Спиэрс беседует с ним в ранние часы утра: “Я не мог оторвать глаз от огромной ссутулившейся фигуры в черном. Сильный свет из-за зеленых теней делал его бледное лицо более бледным, чем обычно. Впервые в моей жизни я увидел Агонию Гефсиманского Сада, что такое нести одному неизмеримую ношу. Впервые в моей жизни я слышал от него слова, близкие к отчаянию”. Лишь временами у Черчилля начинает брезжить надежда. Ею он делится только с ближайшими доверенными лицами. Так в письме премьер-министру Южной Африки он пишет: "Нельзя исключить возможности того, что Гитлер повернет на восток. Возможно, что он попытается это сделать, даже не предприняв попытки нанести поражение Англии".
Немцы перед решающей битвой попытались добиться желаемого дипломатическим путем. У. Ширер вспоминает о последнем публичном выступлении Гитлера, которое он видел 19 июля 1940 г.: «Гитлер, которого мы видели сегодня вечером в рейхстаге, предстал завоевателем и, сознавая это, настолько искусно владел умами немцев, что непоколебимая уверенность завоевателя великолепно сочеталась с почтительным смирением... Из Британии, - сказал он, - я слышу сегодня только один крик - не народа, а политиканов - о том, что война должна продолжаться... Я не знаю, есть ли у этих политиков четкие идеи относительно того, каким должно быть это продолжение войны. Они заявляют, что будут продолжать борьбу, даже если Великобритания погибнет, они ее будут вести тогда из Канады. Мне трудно предположить, как они представляют себе переход всех англичан вКанаду. Видимо, только те джентльмены, которые заинтересованы в продолжение войны, уйдут туда. Я боюсь, что народ останется в Британии, и он, несомненно, будет видеть войну иными глазами, чем их так называемые лидеры в Канаде.... Мистер Черчилль должен хотя бы единожды поверить моему предсказанию, что великая империя будет разрушена. Мистер Черчилль будет к тому времени в Канаде, куда несомненно уже отосланы деньги и дети тех, кто принципиально заинтересован в продолжении войны.”
Гитлер, выступая в рейхстаге, предложил своему заклятому островному противнику следующее: "Я не вижу причин, по которым эта война должна продолжаться. Мне было бы печально видеть жертвы, которых она потребует". В зале, свидетельствует Ширер, господствовало убеждение, что англичане примут великодушное предложение фюрера. Гитлеровская Германия сделала серию предложений, адресованных Лондону. Но, если у Черчилля и были колебания, он их сумел преодолеть. 20 июля 1940 г. министр иностранных дел Британии заявил, что его страна никогда не капитулирует перед Гитлером. Решимость Черчилля отрезвляюще подействовала на Берлин. ”Немцы отказывались верить своим ушам, свидетельствует Ширер, - Вы что-нибудь понимаете? - кричал мне один из них. Казалось, он оцепенел. “Вы в состоянии понять этих английских дураков? Теперь отклонить мир? Да они просто с ума сошли!”
Психологическая атака немцев не удалась. Министр иностранных дел Италии Чиано поделился в дневнике своими впечатлениями: "Когда негативная реакция английского правительства дошла до сознания германских руководителей, она породила среди них плохо открытое разочарование". У Гитлера исчезли иллюзии, которыми он себя тешил. Стало ясно, что Англия будет сражаться до конца.