Тщеславный, нетерпимый, мстительный
Одежда и тело Маркса, как правило, выглядели грязными. По словам его конкурента в «Интернационале» анархиста Михаила Бакунина, Маркс был «нервным... на грани трусости». Действительно, в отличие от Бакунина, Маркс никогда не выходил на баррикады. «Чрезвычайно честолюбивый и тщеславный, склочный, нетерпимый и абсолютно... мстительный на грани безумия. Нет никакой лжи или клеветы, которую он не смог бы выдумать против любого, у кого было несчастье возбудить в нем ревность... или ненависть».
Отец Маркса Генрих считал своего сына эгоцентричным и «небрежным» по отношению к своей безумно любящей его матери, о чем свидетельствует его письмо Карлу в 1835 году:
«Дорогой Карл,
Больше чем три недели прошло, как ты уехал, и у нас все еще нет никакой весточки от тебя! Ты знаешь свою мать и то, как она беспокоится, и все же ты демонстрируешь эту безграничную небрежность! Это, к сожалению, слишком сильно подтверждает мнение, которого я придерживаюсь, несмотря на многие твои хорошие качества, что в твоей душе преобладает эгоизм. Твоя мать ничего не знает об этом письме. Я не хочу усиливать еще больше ее беспокойство, но я повторяюсь, это безответственно с твоей стороны. С моей стороны, я могу ждать - но я ожидаю, что ты успокоишь настроение своей матери своим ответным письмом.
Твой отец,
Маркс».
Второе письмо Генриха Маркса было сердечным, после получения едва четкого ответа от своего сына. Его мать добавила постскриптум, напоминающий «Карлу» о гигиене:
«Позволь мне здесь отметить, дорогой Карл, что ты никогда не должен расценивать чистоту и порядок как что-то вторичное, ибо здоровье и жизнерадостность зависят от них. Настаивай строго, чтобы твои комнаты чистили и мыли часто и установи определенное время для этого ~ и ты, мой дорогой Карл, еженедельно тщательно мойся губкой и мылом».
|
|
В студенческие годы Карла его отец задался вопросом, не держался ли его сын на плаву с помощью «попрошайничества», надеялся, что это было не так, и отправил ему 50 талеров. Эти студенческие дни были началом протянувшегося на всю жизнь Карла попрошайничества и его финансовой безответственности. Генрих очень надеялся, что его сын выберет себе профессию юриста. Однако у Маркса не было никакого намерения вести такое буржуазное существование, даже если это означало унизить свою жену и детей, отправив их жить в трущобы Лондона, в то время как он проклинал мир, своих родственников, своих товарищей и лавочников за свои собственные неудачи. Генрих жаловался, что Карл не мог точно сказать относительно того, как он тратил деньги, которые ему посылали, несмотря на собственные тяжелые семейные обязанности Генриха:
«Я только что получил твое письмо, и я должен признаться, что несколько удивлен им. Что касается твоего письма, содержащего счета, я уже сказал тебе в то время, то тут я ничего не могу понять. Насколько я вижу, тебе нужны деньги, и поэтому я послал тебе 50 талеров. С теми деньгами, которые ты взял с собой, это составляет 160 талеров. Ты отсутствовал всего пять месяцев, и теперь ты даже не говоришь, что тебе нужно. Это, во всяком случае, странно. Дорогой Карл, я повторяю, что я охотно сделаю все, но что как отец нескольких детей - и ты очень хорошо знаешь, что я не богат - я не готов сделать больше, чем необходимо для твоего благосостояния и развития».
|
|
В письме от 19 марта Генрих пояснил, что он считает, что Карл выбрасывал деньги на ветер, и что он не может позволить себе послать ему больше денег. Однако в следующем письме Генрих очевидно передумал и послал сыну еще 100 талеров, с надеждой, что Карл потратит их более мудро, с обещанием, что в течение нескольких дней он отправит еще 20 талеров.
Корреспонденция Генриха с Карлом колеблется между отеческой привязанностью, с одной стороны, с его убежденностью относительно того, насколько мир будет восхищаться его сыном, как только они поймут его таланты, его разумность характера и чувствительность, и, с другой стороны, глубоким беспокойством относительно истинного характера Карла. В то время как письма от Женни фон Вестфален Карлу в течение его студенческих дней показывают, что она была психически хрупкой, они указывают также, что Карл был полон решимости контролировать ее, и держать ее в состоянии неустойчивости. Генрих и остальная часть семьи Маркса были близки к Женни, и Генрих пытался мягко наказать Карла за его обращение с нею, даже еще до их брака. Генрих спрашивает Карла относительно Женни:
«Будешь ли ты когда-либо - и это не наименее болезненное сомнение в моем сердце - будешь ли ты когда-либо способен к настоящему человеческому, внутреннему счастью? Будешь ли ты - и это сомнения не меньше мучило меня с недавних пор, так как я полюбил определенное лицо как своего собственного ребенка - будешь ли ты когда-либо способен передать счастье тем, кто рядом с тобой?»
|
|
Карл никогда не смог «передать счастье тем, кто рядом с ним». Он никогда не пытался исполнить надежды своего отца заняться профессиональной работой, и хотел, несмотря на все преимущества своего воспитания и образования, «попрошайничать» всю свою жизнь, довел свою семью до бедности, плохого здоровья и самоубийства, и предал всегда преданную ему Женни, когда ее тоже преданная горничная родила от него ребенка.
Во время ухудшения своего собственного здоровья, серьезного ухудшения здоровья сына Эдуарда, болезни дочери Софи, и забот о Женни Генрих спросил Карла, не заставили ли все эти заботы его время от времени писать слишком резко своему «чувствительному» сыну? Очевидно, что Карл думал только о себе, независимо от проблем своей родителей и невесты. Генрих, задал, наконец, некоторые уместные вопросы своему сыну:
«Хотя я люблю тебя больше всего - кроме твоей матери, я не слеп, и еще меньше хочу быть слепым. Я воздаю тебе должное во многих вопросах, но я не могу полностью избавиться от мысли, что ты не избавлен от несколько большей доли эгоизма, чем нужно для самосохранения, и я не всегда могу отогнать от себя мысль, что если бы я был на твоем месте, то я бы показывал больше забот и больше самоотверженной любви к своим родителям. Я ничего не получил от своих родителей кроме моего существования - хотя, чтобы не быть несправедливым, и любви моей матери - и как я боролся и страдал, чтобы как можно дольше не причинять им боль.
Не выдвигай свой характер как оправдание. Не обвиняй природу. Она, конечно, обходилась с тобой как мать. Природа дала тебе достаточно силы, но воля остается за человеком. Но предаваться горю при малейшей буре, раскрывать разрушенное сердце и разбивать сердце наших любимых при каждом страдании, разве ты назовешь это поэзией? Бог защищает нас от самого прекрасного из всех даров природы, если это - ее непосредственный эффект. Нет, это только слабость, баловство, себялюбие и тщеславие, которые так уменьшают все до своей собственной меры и вынуждают даже тех, кого мы любим больше всего, отходить на задний план!»
Неспособный к сочувствию
Молодой Маркс использовал рутину страдающего поэта как средство морального шантажа своих родителей ради денег, в то время как его родители даровали ему только свою привязанность. Родственные и прочие отношения нужны были Карлу только для того, чтобы ими пользоваться: основная особенность социопата. Эти черты Маркса как студента были больше чем просто юношеской его фазой: эти черты оставались с Марксом на протяжении всей его жизни. Несмотря на его лучшие надежды, глубоко убежденный христианин Генрих, кажется, признал в душе и уже достаточно редко выражал предчувствия, что в его сыне не было никакой любви, никакой нормальной человечности, никакого сочувствия:
«Первое из всех человеческих достоинств - сила и воля жертвовать собой, отложить в сторону свое эго, если долг, если любовь призывают к этому, и в действительности это не те очаровательные, романтичные или подобные героическим жертвы, акт момента странной мечтательности или героического чувства. Даже самый великий эгоист способен к этому, поскольку как раз эго занимает тогда почетное место. Нет, именно те ежедневно и ежечасно повторяющиеся жертвы, приходящие из чистого сердца хорошего человека, любящего отца, добросердечной матери, любящего супруга, благодарного ребенка, придают жизни собственное очарование и делают ее прекрасной, несмотря на все неприятности.
Ты сам так красиво описал жизнь твоей замечательной матери, так глубоко прочувствовал, что вся ее жизнь - это непрерывная жертва во имя любви и лояльности, и тут ты действительно не преувеличил. Но что проку от красивых примеров, если они не вдохновляют копировать их? Но можешь ли ты, положив руку на сердце, гордиться тем, что ты сделал это до сих пор?»
Это излияние честного мнения, даже при том, что даже теперь Генрих был обеспокоен, что Карл будет «оскорблен», было вызвано предстоящим браком Карла с Женни. Генрих признал, что его сын, с характером, который он тогда выражал, не предложит утешения своей жене или детям:
«Я не хочу слишком давить на тебя, конечно, я не хочу оскорблять тебя, потому что фактически я достаточно слаб, чтобы сожалеть об оскорблении тебя. Но будь это просто так, что я и твоя добрая мать страдаем от этого, возможно, я и не уделил бы этому внимания. Ни в чьем сердце есть так мало эгоизма как в сердце хороших родителей. Но для твоей собственной пользы я не должен и никогда не оставлю этот текст, пока я не буду уверен, что это пятно на твоем во всем прочем столь благородном характере исчезло. Очень скоро ты будешь и должен стать отцом семьи. Но ни честь, ни богатство, ни известность не сделают твою жену и детей счастливыми; ты один можешь сделать это, твое лучшее «я», твоя любовь, твое нежное поведение, сдерживание твоих бурных особенностей, сильных вспышек страсти, болезненной чувствительности, и т.д., и т.д., и т.д. Я тут едва говорю уже больше от своего собственного имени, я призываю твое внимание к узам, которые должны быть крепки».
Генрих иногда ссылался на то, что он расценивал как капризность Карла -как мы могли бы это назвать, его досаду и возмущение самыми незначительными недостатками или воображаемыми недостатками. Это и есть нарциссизм - классическая самовлюбленность. Характер Карла в этом отношении также не изменился с возрастом. Разве мы не могли бы увидеть здесь, как и в случае с Руссо и другими, происхождение обид Карла против мира, против общества, против всех и каждого, которые, как ему казалось, действовали против него? Вкратце: разве мы не могли бы увидеть здесь происхождение «марксизма» как доктрины маттоидной мести? Генрих писал Карлу, с возрастающей ясностью показывая свои предчувствия о характере своего сына: «Откровенно говоря, мой дорогой Карл, мне не нравится этот современный мир, который все слабаки используют, чтобы скрыть свои чувства, когда они ссорятся со всем миром, потому что они не владеют, без труда или хлопот, набитыми добром дворцами с большими денежными суммами и изящными каретами. Эта озлобленность вызывает во мне отвращение, и ты последний человек, от которого я ожидал бы этого. Какие причины могут быть у тебя для этого? Разве не все улыбалось тебе, начиная с колыбели? Разве природа не одарила тебя великолепными талантами? Разве твои родители не расточали свою привязанность на тебя? Разве ты когда-либо до сих пор не мог удовлетворить свои разумные желания? И разве ты не похитил самым непостижимым способом сердце девушки, из-за которой тысячи завидуют тебе? И все же первый неблагоприятный случай, первое разочарованное желание, вызывает озлобленность! Разве это сила? Разве это мужественный характер?»
Последние письма Генриха Карлу становятся все более и более откровенными. Это, кажется, происходило, прежде всего, из-за его беспокойства, что его все никак не преуспевший сын собирался жениться на женщине из аристократического семейства, которую он затянул бы в пропасть. Генрих в конце 1837 года спросил: «Каковы до сих пор были плоды твоих великолепных естественных даров, что касается твоих родителей? Каковы были эти плоды, что касается тебя самого?» Генрих, снова возвращаясь к своему беспокойству о Женни, спросил Карла, что тот может предложить женщине благородного происхождения, которая готова пожертвовать столь многим: «Простое и практическое решение состоит в том, чтобы обеспечить ей будущее, достойное ее, в реальном мире, не в заполненной дымом комнате с сильно пахнущей масляной лампой, рядом с одичавшим ученым». Генрих даже спрашивал сына, будет ли Женни состоятельна, если ее родители откажутся дать свое согласие на ее бракосочетание с Карлом. Генрих надеялся, что новые обязанности Карла превратят его из «нецивилизованного подростка в правильного, уважающего порядок человека, из гения отрицания в подлинного мыслителя, из дикого главаря диких молодых соратников в человека, пригодного для общества...»; «чтобы изгнать всех злых духов». «Нецивилизованный подросток», «гений отрицания, «дикий главарь»; все это Генрих видел в своем сыне: типичные черты маттоида или социопата, черты, которые снова и снова возникают в лидерах левых.
Генрих, указывая на дисфункциональные ответные реакции своего сына, предвидел курс, который выбрал для себя Карл:
«Такой, короче говоря, была проблема. Как же она была решена?
Боже мой!!! Беспорядок, банальные экскурсы во все отрасли знаний, банальные размышления под тусклой масляной лампой; одичание в халате ученого - и с неопрятными волосами вместо того, чтобы одичать со стаканом пива; необщительный уход с пренебрежением всем этикетом и даже любым уважением к отцу. - Искусство связи с миром ограничилось грязным кабинетом, в классическом беспорядке которого, возможно, любовные письма от Женни и увещевания отца, написанные им из лучших побуждений, возможно, со слезами, используются для разжигания трубки, что, во всяком случае, было бы лучше, чем если бы они попали в руки третьих лиц вследствие еще более безответственного беспорядка. - И это здесь, в этой мастерской бессмысленной и бесцельной эрудиции, должны созреть плоды, которые дадут пищу тебе и твоей любимой, и должен быть собран урожай, который будет служить, чтобы выполнить твои священные обязательства!?»
Наконец, Генрих был честен со своим сыном. Он сказал Карлу то, что мы могли бы назвать неоспоримыми фактами, что он держал в себе, или на что только мимоходом ссылался из опасений ненароком обидеть своего сына:
«Я не стану мягкосердечным, поскольку я чувствую, что я был слишком снисходительным, слишком мало выражал свои обиды, и таким образом до некоторой степени стал твоим сообщником. Я должен сказать и я скажу, что ты вызвал у своих родителей много досады и мало или совсем никакой радости».
Генрих ссылался на «отчуждение» Карла от своей семьи, его отказ поддерживать с нею связь через письма или предпринимать хоть какие-то усилия, чтобы посетить своих родителей во время каникул, и отсутствие реального содержания в тех письмах, которые он действительно писал. Далее Генрих возвращается к недостаточному чувству семейной связи у Карла. Даже о Женни он думает только при необходимости:
«Я должен добавить также о жалобах твоих братьев и сестер. Из твоих писем едва можно увидеть, что у тебя есть братья или сестры; что касается доброй Софи, которая так страдала ради тебя и Женни, и настолько щедра в своей преданности тебе, то ты не думаешь о ней, когда она тебе не нужна».
Следующий пассаж указывает на дальнейшие черты социопатии, на полное отсутствие у Карла человечного отношения даже к его родителям и родным братьям. Недостаток сочувствия оставался у Маркса даже в его отношениях с Женни, чего боялся Генрих, как и того ада, в который Карл отправит ее и своих детей: «Несколько раз мы не получали от тебя ни одного письма в течение многих месяцев, и в последний раз это было тогда, когда ты знал, что Эдуард был болен, мать страдала, и я сам чувствовал себя не хорошо, и кроме того в Берлине бушевала холера; и как будто даже это не призывало к извинению, твое следующее письмо не содержало ни слова об этом, но просто несколько плохо написанных строчек и отрывок из дневника под названием «Посещение», который я вполне откровенно предпочту выбросить, а не прочитать, сумасшедшая халтура, которая просто показывает, как ты тратишь свои таланты и проводишь свои ночи, рождая монстров; что ты идешь по стопам новых антиморалистов, которые извращают свои слова, пока они сами уже не слышат их; кто называет поток слов продуктом гения, потому что это лишено идей или содержит только искаженные идеи».
Презрение, которое Маркс испытывал к массам, было небрежно выражено им в его корреспонденции. Адольфу Клуссу он писал: «Нет больших ослов, чем эти рабочие... Посмотрите на наших «мастеров». Печально, что мировую историю приходится делать с такими людьми». И своему самому близкому другу и покровителю Фридриху Энгельсу он писал: «Когда этим утром мы искали номер в отеле «Европа», к счастью произошло так, что 60 французов готовились уезжать, в то время как с другой стороны пароходы, загруженные новым человеческим мусором, еще не прибыли». Это презрение к человечеству, которое было выражено в стихах его юности, тех самых, что так беспокоили его отца, никогда не покидало Маркса, даже тогда, когда он лживо пытался выдать себя за самого известного защитника «народа». Это было разрушительное презрение, выражавшее характерный для социопата недостаток сочувствия.
Генрих видел безумие в своем сыне и в разрушительности его глупой прозы. Несмотря на недостаточное благосостояние семьи, семья Маркс давала Карлу 700 талеров в год. Генриху спрашивал, почему это было необходимо, если даже сыновья богатых семей живут на 500 талеров? Генрих спрашивал, что сделал Карл, кроме того, что он в один день построил, а на следующий день разрушил, даже свои собственные работы, не поглощая и не используя при этом идеи других. «В конце болеет тело, и разум приходит в расстройство». Не достигнуто ничего осязаемого, «в то время как обычные маленькие люди» продолжают двигаться к более достойной жизни. После всего этого Генрих уверил Карла, что вышлет ему 160 талеров, и что он надеется, что сын посетит его на Пасху. В 1838 году Генрих Маркс умер. В феврале, уже болея, он написал Карлу, и уверил его в том, что все еще любит его. Он умер три месяца спустя. Карл так и не поехал к нему на Пасху.
Прочное беспокойство Генриха, что Карл не мог бы стать хорошим мужем или отцом из-за глубоких недостатков своего характера, оказалось правильным. Прусский полицейский шпион описал Маркса как грязного алкоголика, и его брак и статус отца семейства никак не изменили в нем те же самые черты, которые его родители замечали в отношении выпивки и небрежного отношения к гигиене в его студенческие годы:
«Он редко моется, чистится и меняет свое белье, и ему нравится напиваться. Хотя он часто очень долго пребывает в праздности, он может с неустанной выносливостью работать день и ночь, когда ему необходимо сделать большую работу. У него нет постоянных часов, когда он ложится спать и когда просыпается. Он часто не ложится спать всю ночь, а затем полностью одетый ложится в полдень на диване и спит до вечера, не беспокоясь ни о чем на свете».
Недостаточная личная гигиена
Условия домашнего хозяйства Маркса были столь же грязными. Пока Маркс был поглощен только самим собой, его жена, дети и горничная пребывали в деградации. Несмотря на плохое здоровье его семьи и депрессии его жены Маркс оставался «не беспокоящимся ни о чем на свете», пока его дорогие вкусы на сигары и вино и требования оплаты счетов от владельцев лавок не возвращали его к действительности достаточно долго для него, чтобы он мог напыщенно разглагольствовать Энгельсу против тех, кто пытался вести скромную жизнь. Уин описывает жилье Маркса как квартиру с двумя комнатами, где вся мебель и оснащение были сломаны и порваны, «с полудюймом пыли поверх всего».
«В середине передней гостиной, выходящей на Дин-Стрит, был большой стол, покрытый клеенкой, на которой лежат рукописи Маркса, книги и газеты, так же как детские игрушки, тряпки и лоскутки из корзины для шитья его жены, несколько чашек со сломанными ободками, ножи, вилки, лампы, чернильница, стаканы, голландские керамические трубки и толстый слой табачного пепла. Даже найти что-то, чтобы сесть, было чревато опасностью. «Этот стул только с тремя ногами, на другом стуле, на котором дети играли в поваров, - у этого стула, оказывается, есть четыре ноги», сообщал один гость. «Этот стул предлагают посетителю, но остатки детской кулинарии не были вытерты; и если вы садитесь, то рискуете парой брюк».
Дети Маркса
Фредди Демут
Отцовство Фредди Демута, сына Маркса, которого родила от него служанка его жены Ленхен, было приписано Энгельсу, чтобы сохранить брак Маркса. Фредди отослали жить в рабочую семью Восточного Лондона. Были попытки вызвать сомнения в отцовстве Маркса. Фрэнсис Уин пишет, что Женни Маркс согласилась с тем, что такие новости дадут врагам Маркса смертельное оружие, если они когда-либо выйдут наружу. Так началось одно из первых и самых успешных прикрытий, когда-либо организованных для большей пользы коммунистическому делу. Было много слухов о том, что Маркс родил внебрачного ребенка, но первое публичное упоминание истинного отцовства Фредди появилось только в 1962 году, когда немецкий историк Вальтер Блю-менберг издал документ, найденный им в обширном марксистском архиве в Международном институте социальной истории в Амстердаме. Это письмо, написанное 2 сентября 1898 года Луизой Фрайбергер, подругой Хелен Демут и экономкой Энгельса, описывает предсмертную исповедь ее работодателя:
«Я знаю от самого Генерала [Энгельса], что Фредди Демут - сын Маркса. Тусси [младшая дочь Маркса, Элеонора] так настаивала, что я прямо спросила старика. Генерал был очень удивлен, что Тусси так упрямо цеплялась за ее мнение. И он сказал мне, что в случае необходимости я должна была лгать в ответ на сплетни, будто он отрицал своего сына. Вы помните, что я сказала вам об этом задолго до смерти Генерала.
«Кроме того тот факт, что Фредерик Демут был сыном Карла Маркса и Хелен Демут, был снова подтвержден Генералом за несколько дней до его смерти в заявлении г-ну Муру [Сэмюель Мур, переводчик «Коммунистического Манифеста» и «Капитала»], который затем отправился к Тусси в Орпингтон и рассказал ей все. Тусси продолжала утверждать, что Генерал солгал, и что сам он всегда признавал, что был отцом. Мур возвратился из Орпингтона и снова детально расспросил Генерала. Но старик придерживался своего заявления, что Фредди был сыном Маркса, и сказал Муру: «Тусси хочет сделать идола из своего отца».
«В воскресенье, то есть за день до смерти, Генерал сам написал это для Тус-си на грифельной доске, и Тусси вышла настолько расстроенной, что она полностью забыла о своей ненависти ко мне и горько плакала на моем плече.
«Генерал дал нам... разрешение использовать эту информацию, только если его обвинят в том, что он плохо обходился с Фредди. Он сказал, что не хочет, чтобы его имя порочили, тем более что теперь это уже не могло принести никому никакой пользы. Взяв на себя вину Маркса, он спас его от серьезного домашнего конфликта. Кроме нас самих и г-на Мура и детей г-на Маркса (я думаю, Лаура знала об этой истории даже при том, что, возможно, она не слышала ее в точных деталях), о том, что у Маркса был сын, знали еще только два человека - Лесснер и Пфандер. После того, как письма Фредди были изданы, Лесснер сказал мне, «Конечно, Фредди - брат Тусси, мы все знали об этом, но мы никогда не могли узнать, где воспитывался ребенок».
«Я как раз снова перечитываю те несколько строк, которые вы написали мне об этом вопросе. Маркс постоянно знал о возможности развода, так как его жена была отчаянно ревнива. Он не любил этого ребенка, и скандал был бы слишком большим, если бы он осмелился сделать что-то для него».
Возникали сомнения, сохранила ли бы Женни тесную связь со своей горничной Ленхен Демут, если бы та забеременела от Маркса. Однако Женни перенесла много страданий, и она простила бы Ленхен и Карлу все. Характерно, что она действительно, однако, впала в глубокую депрессию во время беременности Демут.
Мы знаем из биографии Женни, что она была подавлена в течение начала лета 1851 года, и письмо Маркса от 31 марта подтверждает это: «В то же самое время мою жену положили в постель 28 марта. Хотя ее роды были легкими, она теперь очень больна, и лежит в кровати, причины этого скорее домашние, а не физические». К началу августа, с двумя кормящими матерями, разделяющими тесную квартирку на Дин-Стрит, другие эмигранты начали сплетничать о старом отце Марксе. «Мои обстоятельства очень мрачны», признавался он своему другу Вайдемайеру. «Моя жена погибнет, если такое положение продлится долго. Постоянные заботы, малейшая каждодневная борьба изматывает ее; и к этому добавляется клевета моих противников, которые никогда еще не пытались атаковать меня в такой степени, которые стремятся мстить за свое бессилие, бросая подозрения на мой гражданский характер, и распространяя самые отвратительные сплетни обо мне».
«Я, конечно, обернул бы все это грязное дело в шутку», писал Маркс. «Ни на секунду я не позволяю этому мешать моей работе, но, как ты понимаешь, моя жена, которая чувствует себя плохо и с утра до ночи находится в самом неприятном из домашних затруднительных положений, и чья нервная система ослаблена, не может восстановиться из-за испарений зловонной демократической клоаки, которые ежедневно передают ей глупые болтуны. Бестактность некоторых людей в этом отношении может быть колоссальной». О чем это все могло быть, если не о таинственном происхождении маленького
Фредди Демута? Примечательно, что Маркс фактически не отрицает «отвратительные» слухи, сожалея лишь о бестактности тех, кто передавал их.
Однако признанные дети Маркса тоже не преуспели. Трое из шести детей умерли в младенчестве, в то время как Фредди, к его счастью порученный заботам лондонской рабочей семьи, прожил долгую и удовлетворительную жизнь.
Элеонора (и Эвелинг)
Элеонора, младшая дочь Маркса, была эмоционально угнетенной из-за чрезмерного господства личности Маркса. Она писала: «Это слишком иметь такого отца как Карл. У меня нет своей собственной жизни». Хотя она активно занималась политикой и театром, у нее не было эмоциональной стабильности, чтобы довести свои желания до осуществления. После смерти ее отца она сформировала подобную эмоциональную зависимость от своего неофициального мужа, нравственно недобросовестного видного социалиста, доктора Эдварда Эвелинга.
Об Элеоноре Генри М. Хайндмен, основатель Социал-демократической федерации, который хорошо знал семью Маркса и был знаком с Элеонорой с ее детства, писал, что она была неустанным сторонником и пропагандистом своего отца. Хайндмен пишет об Эвелинге, что до того, как он пришел к социализму в 1884 году, он был одним из ведущих секуляристов в Англии. Эвелинг стал членом руководства Социал-демократической Федерации, но ему никто не доверял, включая тех его коллег-секуляристов, которые тоже присоединились к Федерации. Хайндмен заявлял:
«Я должен сказать, что этот человек мне сначала не понравился. «Никто не может быть столь плохим, как выглядит Эвелинг» было замечанием, которое в моем случае перешло в действие. Несмотря на самые неприятные слухи о его личном характере, как и в отношении денег и сексуальных отношений, я заставил себя поверить, что во мне неоправданно вызвал предубеждение его внешний вид, и что его неприятное лицо не могло на самом деле быть показателем его реального характера. Таким образом, он стал влиятельным членом нашей организации и получил место в ее руководстве, хотя несколько старых секуляристов, которые тогда были с нами, совсем ему не доверяли. Когда именно он и Элеонора Маркс решили жить вместе как муж и жена, без неудобных ограничений, поскольку они оба считали их санкционированными современным буржуазным обществом и его доминирующим кредо, я точно не знаю; но с уверенностью можно сказать, что широко было распространено сильное ощущение того, что друзья и родственники Элеоноры должны были приложить все усилия, чтобы предотвратить союз, который закончился для нее так ужасно».
У Эвелинга была способность социопата говорить убедительно.
Он был недобросовестным в отношении денег и доверия его коллег. Хайндмен пишет об этих чертах:
«Относительно его влияния на Элеонору Маркс, можно только сказать, что Эвелинг был одним из тех мужчин, которые обладают привлекательностью для женщин, довольно необъяснимой для мужского пола. Как Уилкс, уродливый, и даже отталкивающий до некоторой степени, так он выглядел, но ему нужно было только полчаса, чтобы опередить самого красивого человека в Лондоне. И об Элеоноре, способной и блестящей, какой она была, никак нельзя говорить как о единственном привлекательном человеке, который попал под его обаяние. Некоторые из скандалов, являющихся результатом этой его способности, были очень серьезны. Его действия относительно денег, порученных ему, аналогично были очень нежелательны. Особенно в случае с суммой, собранной для телеграммы губернатору Иллинойса, подписанной многими очень известными людьми из различных сфер политики и литературы, где этого чиновника просили в последний момент помиловать анархиста Альберта Парсонса и других подсудимых по его делу. Эвелинг присвоил деньги, а телеграмму вообще так и не послали!»
Как и Карл Маркс, Эвелинг был неустанным агитатором за социализм, но пренебрегал Элеонорой, обеспечивая себе собственные удобства: «их существование стало чрезвычайно тяжелым из-за его расточительности». Несмотря на попытки руководства Социал-демократической Федерации предотвратить его воссоединение с организацией после того, как он и Элеонора на короткое время вышли из нее, чтобы присоединиться к недолго просуществовавшей (1884-1885) Социалистической лиге, ему разрешили возвратиться из-за поддержки социалистических светил, таких как «Либкнехт, Каутский, Бернштейн, Моттелер, Лесснер, Лафарг, Жюль Гед», которые свидетельствовали о хорошем характере Эвелинга. На конференции Федерации в 1886 году при выборах кандидатов в руководство организации за него проголосовали больше всех. Это, кажется, указывает на то, насколько безразличны были лидеры и кадры социалистов в отношении прочности и здравости характера, учитывая то, что Хайндмен называл Эвелинга «откровенным мерзавцем». Хайндмен со своей стороны был очень озлоблен, что заставило его даже заявить: «Весь этот эпизод увеличил мое собственное презрение к необразованной и недисциплинированной демократии».