Кузнецов поднялся, собрал книги, всем видом показывая, что посетителю пора откланяться.
«Что же делать? — соображал Бурмин. — Уйти? Но разговор-то не окончен... Вызвать его в управление? Не годится. Он может замкнуться. Все объяснять пока преждевременно».
Он положил фотографию в портфель, застегнул его и задержался у иконы. На большой доске, должно быть, на боковой створке, была изображена фигура ангела в зеленовато-синем одеянии. По сравнению с новгородским Георгием она казалась скромнее, будничней. И хотя южная темнота лица ангела и тонкие черты с прямым длинным носом — от Византии, в выражении глаз и рта, немного припухлого, по-юношески наивного, было много схожего с обликом славянского отрока.
Бурмин внимательно рассматривал икону.
— Это, должно быть, шестнадцатый век, — обратился он к Кузнецову, — икона напоминает голову ангела из Дмитровского собора, хотя написана позже лет на триста-четыреста.
Кузнецов с удивлением и интересом смотрел на Бурмина.
— Совершенно верно. В самом деле, написана в шестнадцатом веке псковским мастером. Она была частью иконостаса и должна была смотреться с большого расстояния: видите, как очерчен контур. И потом, псковская икона более драматична, нежели новгородская, и краски беднее, вместо золотого фона — охра. Но мне такая живопись ближе — люблю сдержанность. Это мой любимый образ, и я рад, что вы его оценили. Так и быть, покажу вам еще кое-что. Простите только мое любопытство: что за странное сочетание — ваше ведомство и вдруг знание искусства, тем более икон?..
Бурмин улыбнулся простодушно:
— Специалистом себя не считаю, но основы изучал.
— Как это понимать? Теперь, выходит дело, и эм-вэ-дэ, — Кузнецов нарочно растянул это слово, — свои кадры учит разбираться в искусстве?
Бурмин ответил сдержанно:
— При надобности учит и этому, но я еще прежде изучал основы искусствоведения, для моей работы это необходимо.
— Выходит дело, отстаю от жизни. Живу, значит, старыми представлениями. Вы уж извините за неумеренное любопытство.
— Признаться, заочно я с вами давно знаком. И с монографией о вас. Иллюстрации ваши собираю...
— Вот даже как? Но пришли-то вы ко мне по заданию!
— Нет. Просто была необходимость посоветоваться со знатоком, и это меня обрадовало как предлог для знакомства с вами... и дело требует заключения такого специалиста, как вы.
Кузнецов посмотрел на часы:
— У меня еще есть время, мы можем побеседовать...
ДЕТЕКТИВ И ЖЕНЩИНА
Из раскрытого окна в комнату со двора доносился шум: крики и смех детей, лай собаки, джазовые ритмы транзистора. Бурмин уже давно беседовал с искусствоведом Ниной Ивановной Озерцевой. Он пришел к ней, чтобы выяснить, кто из живописцев занимается реставрацией, с кем ему полезно познакомиться в связи с делом о муренинской коллекции. Бурмин рассчитывал на ее возможную помощь, ведь ему стало известно, что Озерцева пользуется у художников уважением и круг ее знакомств довольно широк.
При первом взгляде на Озерцеву привлекали внимание ее глаза, голубовато-серые, отененные густыми ресницами. Их живое выражение говорило, что она человек эмоциональный, в манере же и в разговоре ей подчас были свойственны сдержанность и даже некоторая суховатость.
Бурмин обратил внимание на ее каштановые с медным отливом волосы, на приятный матовый оттенок лица, какой часто встречается у людей с рыжеватыми волосами.
Бурмин поймал себя на том, что, кажется, слишком засмотрелся на эту привлекательную женщину, и поспешил начать разговор о деле, приведшем его сюда.
— Нина Ивановна, кого из художников, работающих в историческом жанре, вы считаете наиболее интересным?
— Пожалуй, Алексей Николаевич Горский. У него давнее увлечение древней живописью. Темы его работ: улицы старой Москвы, жизнь Киевской Руси, строительство крепостей — и все это со знанием материала, все достоверно. Есть у него цикл гравюр о городах России. Вы можете побывать в его мастерской. Общаться с ним очень приятно: он разговорчив, доброжелателен, прекрасный рассказчик.
— А реставрацией он занимается?
— Официально — нет. Может быть, для себя что-нибудь и делает.
— Сколько ему лет?
— Примерно шестьдесят. Но он подвижный, энергичный.
— Мне нужно узнать, занимается ли он реставрацией.
— Так вы сами можете спросить его. Запишите телефон.
— Да нет, придется наведаться к нему, если вы мне протекцию составите.
— Охотно.
— Скажите, пожалуйста, кто из художников увлекается коллекционированием древней живописи, прикладного искусства и ювелирных изделий?
— Могу назвать несколько фамилий, но это те, у кого есть что-то ценное. Ювелирные изделия, насколько я знаю, не собирают, для этого нужны большие деньги. Настоящие коллекционеры чаще не из числа художников. Это одержимые люди, все свободное время и средства они отдают своему хобби.
— Каким путем, по вашему мнению, приобретается большинство предметов?
— По-разному. Иногда путем сложного обмена между коллекционерами: покупают, перепродают, выискивают через знакомых. Но бывает, прибегают ко всевозможным махинациям. Тут важно отделить истинных собирателей от дельцов. Такие ездят по стране, за гроши скупают иконы и изделия прикладного искусства. Именно через их руки уходят за рубеж эти ценности.
— Нина Ивановна, вы, должно быть, часто посещаете художников. Они вам показывают свои приобретения?
— Я навещаю их не так часто, как хотелось бы. И здесь работы хватает, и материал для диссертации собираю, да и в музеях и библиотеках надо побывать. И все же для встреч с художниками выкраиваю время. Пусть вам не покажется громкой фразой, но я люблю их, очень сочувствую — ведь жизнь у большинства нелегкая. Общение с ними интересно, а главное — мне очень дороги их сердечность, искренность и дружба.
— Вы, вероятно, помогаете им советами?
— Случается. Но делать это приходится осторожно, тактично. В большинстве своем художники — люди впечатлительные, тонко чувствующие. Зачастую они сомневаются в своих способностях. Таких надо поддержать вовремя.
— Представляю, какого надежного защитника имеют они в вашем лице.
— Делаю, что возможно. Но чаще могу лишь выразить сочувствие вместо того чтобы помочь делом.
— Для художников, мне думается, дружеская поддержка немало значит...
— Пожалуй, да... Так вы хотите знать, показывают ли мне художники иконы? Да, показывают и спрашивают мое мнение. Иногда попадаются хорошие вещи.
— Вы их запоминаете?
— Только некоторые, заслуживающие внимания.
— Посмотрите, Нина Ивановна, вы вот такой иконы не встречали?
Бурмин подал ей фотографию муренинской иконы. Она внимательно посмотрела, отрицательно покачала головой:
— Не видела. А икона, кажется, ценная. Откуда она?
— Вы что-нибудь про коллекцию помещика Муренина слышали?
— Да. Мне рассказывали о ней. Но ведь до сих пор всю коллекцию так и не разыскали?
— Пока нет. Собственно, это дело и привело меня к вам. Эта икона из ненайденной части коллекции. К нам попала недавно, ее едва не увезли за границу. Мы разыскиваем остальные предметы, и есть предположение, что часть коллекции могла уйти за рубеж. Правда, мы точно знаем, что в Англии, в частной коллекции, находится одна рукописная книга — «Псалтырь» в кожаном переплете. Муренин записал, что ей не менее 400 лет. Есть ли где еще подобная книга — неизвестно. В описи Муренина отмечено, что у него единственный экземпляр. Вы понимаете, как важно найти людей, которые незаконно овладели частью коллекции? Поэтому прошу вас изучить описание предметов, и, если случится где-то увидеть их, немедленно сообщите нам. Все предметы помечены личным знаком — трилистником.
И конечно, об этом не должен знать никто. Мне не нужно разъяснять вам, насколько это серьезно. Надеюсь, вы нам поможете, если понадобится консультация?
— Ну, конечно.
Некоторое время после ухода Бурмина Озерцева сидела в задумчивости. Она вспомнила, как однажды весной в мастерской у Анохина подвыпивший Юрий Пожидаев предлагал познакомить ее с коллекционерами и показать «такие штучки», о которых мало кто знает — хранятся они в «укромных» уголках.
Пожидаев вызывал у Нины чувство неприязни, и она отнеслась к этому разговору как к пустому бахвальству. Но сейчас подумала, что, может быть, Пожидаев действительно знает таких людей. И что за отношения у него с Павлом? Ведь вроде и дружбой не назовешь. Павел явно не расположен к нему, и все же Юрий бывает у него в мастерской, видно, их связывают какие-то общие дела.
Нина внимательно перечитала списки муренинской коллекции. Как же помочь их розыску?.. На днях со знакомым искусствоведом она побывала у коллекционера западной живописи. Какие же у него есть ценные вещи! Многим из них место в музеях, но попадут ли они когда-нибудь туда?!
Надо прикинуть, кого посетить сразу же, и, возможно, разузнать что-нибудь полезное для Бурмина... Вначале навестить коллекционеров, может быть, им известно о вещах из коллекции Муренина — такие сведения передаются от одного к другому. А уж к Пожидаеву съезжу потом — видеть его неприятно... Жаль, что Анохину об этом нельзя рассказать, а то и он мог бы попытаться спросить Пожидаева, не знает ли тот чего...
Нина задумалась: «Павел, Павел, несчастье ты мое...» И ей вспомнилось, как познакомились они с Анохиным.
БОЛЬ МОЯ И РАДОСТЬ
Это было прошлой осенью.
Анохин зашел в художественный комбинат в надежде застать там председателя секции. Его кабинет был закрыт, и Павел заглянул в соседнюю комнату. Там сидела за столом только Нина Ивановна Озерцева. Анохин поздоровался с ней, а она, приветливо улыбнувшись, спросила:
— А что же вы не заходите?
— Увидел, что вы заняты.
— Ну и что же? Это вовсе не срочно. Да заходите же.
Но Павел расценил это приглашение как простую вежливость и подумал, что сидеть возле нее без дела нелепо.
— Спасибо, Нина Ивановна, я ведь жду председателя...
— Должно быть, насчет командировки?
— Какой? Я ничего не знаю.
— Так вас же временно ввели в состав комиссии, у них там не хватает людей, многие уехали. Комиссия вместе с художественным советом едет в Ригу, отобрать работы у латышских художников для нашего комплексного заказа.
— Спасибо. Приятная новость, а то я совсем засиделся, да и у художников Латвии есть чему поучиться. А когда же едут?
— В понедельник. А вы бывали в Риге?
— Нет, все только собирался.
— Значит, вам повезло.
— А вы тоже едете?
— К сожалению, нет.
— Жаль... Но не буду отвлекать вас.
Анохин попрощался и вышел.
С самого утра в день отъезда у Павла было хорошее настроение. Он любил бывать в незнакомых еще местах, новизна обостряла чувства, иногда в таких поездках рождались темы картин...
В поезде, отыскав свое купе и сняв пальто, Анохин вышел в коридор покурить. И там увидел у окна Нину Ивановну. Это было так неожиданно, что Павел вместо приветствия выпалил:
— Как, и вы здесь?!
— Да, тоже еду. Все-таки пришлось послать и меня... Но вы, кажется, не рады? — улыбнулась Нина Ивановна.
— Да нет... что вы... Напротив, я рад!.. Очень... — растерянно уверял ее Павел. В голосе Нины он уловил ласковые нотки, и это приободрило его. А она, взяв его за руку, сказала:
— Пойдемте в соседнее купе, там все наши собрались.
Нина оказалась единственной женщиной в мужской компании, и все старались оказать ей внимание, шутили и всячески развлекали: то и дело раздавались взрывы смеха.
Неожиданно их прервал сердитый пассажир из соседнего купе, напомнив, что время позднее и «надо порядок соблюдать...».
Павел вышел вслед за Ниной в коридор. По правде говоря, ему не хотелось, чтобы Нина ушла сейчас к себе, но понимал, что ей надо отдохнуть.
— Нина Ивановна, доброй ночи. Завтра вам предстоит потрудиться.
— Да, работы у меня будет много. Протоколы, оформление и все организационные дела.
— Я готов вам помогать.
— Нет, благодарю. Что же это, приехать первый раз в такой город и возиться с бумагами? Вы лучше этюды попишите.
— Я взял на всякий случай акварель. Может, наброски удастся сделать...
— Я уверена, увидите Ригу и захотите поработать.. Знаете, Павел Корнеевич, у меня почему-то такое впечатление, что вы живете чересчур замкнуто, отгораживаетесь от людей. И редко участвуете в выставках.
— Это верно. Нести свои работы на совет или выставком для меня просто мука. Пока пишу картину или эскиз, вроде и уверенность есть. А как соберусь показать — сразу сомнения, страх. А насчет замкнутости... таков уж я по натуре. Активности не хватает, это верно. Но первая задача художника — писать хорошие картины... Эх, не то я, не то говорю, но вы, Нина Ивановна, не удивляйтесь. Мне сегодня петь, смеяться хочется, даже стихи вспоминаются лирические... Такое настроение...
— Правда? Люблю, когда люди радуются. А то вы мне казались несколько суровым и угрюмым.
— Я, конечно, далеко не весельчак, не считаю себя и добряком, злости во мне хватает... А вот с вами... С вами мне как-то славно... Вы такая...
— Ну довольно, Павел Корнеевич, очень вас прошу... Ни к чему это...
— Простите. И ради бога, не считайте меня пошляком. Бывают такие минуты, когда хочется высказать сокровенное... Не сердитесь.
— Да я и не сержусь... Заговорились мы с вами, Павел Корнеевич, уже поздно. Доброй ночи. А по Риге мы с вами обязательно походим.
На следующий день на заседании совета вместе с представителем Художественного фонда отбирались работы для художественной лотереи. Было намечено просмотреть все за четыре дня: живопись, графику, произведения прикладного искусства.
После заседания художники разошлись, а Нина предложила Анохину погулять по городу.
Вечер был мягкий, приятный, несмотря на туман. Они пошли старинными кварталами. В эти часы людей на улицах было мало. Нина и Павел то останавливались у какого-нибудь дома времен средневековья и с интересом разглядывали его фасад, а то их внимание привлекал кованый фонарь, четко проступавший на фоне еще светлого неба... Обоих захватило очарование старины. И эта общность ощущений невольно сближала их.
Подошли к Домскому собору. Он был закрыт. Павел взял Нину за руку, и они не спеша пошли дальше. Было радостно и тревожно. В сквере сели на скамью. Нина чувствовала: что-то должно было вот-вот произойти. Молчание становилось тягостным, и она первая нарушила его:
— Павел Корнеевич, а ведь вы еще совсем недавно избегали меня...
— Никогда.
— Как же, вспомните. Я должна была побывать в вашей мастерской, и вас предупредили об этом, а вы ушли как раз в это время. Как это понимать? Конечно, я после этого не пыталась больше навестить вас.
— Не стану отрицать, я и в самом деле почему-то боялся этого визита. Даже не могу объяснить... Но теперь-то вы придете?.. Скажите же, Нина...
Павел взял ее за плечи, приблизил к ней лицо, и она безотчетным движением вдруг прижалась к нему.
На другой день Павел проснулся с радостным ожиданием встречи с Ниной. Его радовало и то, что не надо противиться нахлынувшему чувству.
Павел спустился в вестибюль гостиницы, где был назначен сбор, и сразу же увидел Нину. Он подошел к ней. Шепнул едва слышно:
— С добрым утром, радость моя...
Он смотрел на Нину, и так мило было ему и ее порозовевшее от его слов лицо, и доверчивое движение, каким она протянула руку, дав задержать ее дольше обычного. Ему так хотелось сказать ей что-то особенно приятное, ласковое, но он не мог найти нужные слова, а те, что приходили на ум, казались избитыми, неспособными выразить его чувства.
Наконец все собрались и направились к автобусу, и тут к ним подошла служащая гостиницы:
— Товарищи, кто из вас Анохин? Предчувствие какой-то опасности ударило Павла словно током.
— Я Анохин.
— Вам звонит жена, подойдите к телефону.
Павел поднял трубку. Голос Симы звучал так ясно, будто она была рядом:
— Павлуша, немедленно выезжай... нет, лети самолетом... Андрюша болен, ему очень плохо... зовет тебя...
— Но что с ним?
— Подозревают менингит. Вылетай быстрей.
— Конечно, конечно. Только успокойся... Сейчас же выезжаю. Не отчаивайся... Все обойдется.
Нина сразу по лицу Павла поняла — случилось что-то очень плохое. Она не успела спросить, а он сам сказал:
— Заболел сын... Кажется, менингит... Я уезжаю. Когда Павел приехал домой, нашел на столе записку: «Павлуша! Приезжай срочно в Морозовскую больницу. Жду»
В больнице Павел разыскал Симу. К Андрюше их не пустили, и они остались, чтобы дождаться профессора. Он мельком взглянул на них и поспешил успокоить:
— Не волнуйтесь... Менингита нет... У мальчика тяжелая форма гриппа. Ничего, скоро пойдет на поправку. А мальчуган у вас нервный, хотя физически довольно крепкий. Не волнуйтесь. Всего доброго.
Симу бил нервный озноб. Профессор велел сестре дать ей успокоительное. Павел поймал на улице такси, бережно усадил жену в машину и обнял за плечи. Сейчас их объединяла тревога за сына, и Павел старался приласкать и успокоить Симу. Дома он согрел чай и заставил ее выпить, разобрал постель. Уже засыпая, она привычно положила голову на его плечо, а он поцеловал ее опухшие от слез глаза.
В эти тревожные дни Павел отвлекся от впечатлений недавней поездки. А, вспомнив, старался прогнать из памяти воспоминания о том, что произошло в Риге.
После болезни сына Павел долго не появлялся в комбинате. Теперь, когда мальчик был здоров, Павел часто вспоминал о Нине. Иногда ему неудержимо хотелось прийти к ней и сказать, что он не может ее забыть, что она стала очень дорога ему. Но он никак не мог решиться.
Наконец Павел пришел в комбинат и застал Нину одну, он уловил растерянность в ее взгляде. И грусть.
— Нина, выслушайте меня: без вас мне трудно... все теряет смысл...
— Не говорите ничего, Павел Корнеевич. Я очень, очень прошу... Все так нелепо, не нужно... Наверно, это была слабость. И непростительная. Забудьте об этом...
Он видел ее волнение, замешательство, ненавидел себя за то, что был виновником этого. Но как успокоить ее? Как заставить выслушать?..
Нина подошла к окну, стараясь справиться с подступившими слезами. «Не смей плакать! Не смей!» — приказывала она себе и, не оборачиваясь, стояла спиной к Павлу, прямая, застывшая, напряженная.
Павел молча смотрел на Нину, ожидая, что она обернется, что-нибудь скажет...
И вдруг, неожиданно для самого себя, круто повернулся и вышел.
Павел сидел в своей мастерской перед мольбертом, на котором был начатый портрет Нины. Он был задуман в один из последних дней, когда воспоминание о встрече с ней в Риге было особенно ярким и острым. Еще тогда он представил, как напишет ее... Он надеялся, что сумеет передать выражение лица Нины в тот памятный вечер.
И вот неудача! Вяло получается, совсем не то...
Павел сделал перерыв, закурил. И вдруг снова увидел воображаемый портрет. Увидел точнее, чем тогда, — и лицо, и линии шеи, и плечи, и руки, лежащие на столике...
Невольно подумалось: вот если бы она попозировала! И тут же одернул себя: «Ищешь к ней пути?.. Нет уж, кончено, и все...»
Павел начал сразу несколько вариантов портрета. День ото дня он вносил что-то новое в образ Нины.
Настал день, когда он положил последний мазок... И только тогда почувствовал накопившуюся усталость. Он сел на тахту и вглядывался в портрет. Первое ощущение было такое, будто картина написана кем-то другим, что изображенная на ней женщина и не Нина вовсе... Но чем дольше смотрел на портрет, тем яснее становилось, что он все же сумел передать самое характерное, но не всегда уловимое в ней — и так, чтобы зритель почувствовал ее индивидуальность. Ему стало грустно — сейчас снова был наедине с этой женщиной, и все, что произошло тогда в Риге, вдруг вспомнилось ясно, со всеми подробностями, как вспоминается давно виденный фильм, который взволновал и остался в памяти.
Женщина на картине прямо смотрела на зрителя. Впечатление о ее характере, пожалуй, могло создаться противоречивое. В ней была независимость, но в то же время и робость — взгляд был и вопрошающим и задумчивым. И еще было в ней что-то несовременное, что-то неуловимое...
Спустя несколько месяцев Анохину сообщили, чтобы он готовил свои работы на очередную выставку, приуроченную к предстоящему празднованию дня 8 Марта. Он отобрал несколько работ и в последнюю минуту решил послать и Нинин портрет. Сначала не думал его выставлять: слишком дорог он был ему, слишком. сокровенное было с ним связано...
Придя на выставку, Анохин ревниво оглядел картину и уже жалел, что отдал ее сюда, — ведь для всех посетителей это была всего лишь «Женщина за столиком». Красивая женщина, и только. А для него... это была счастливейшая в его жизни встреча...
Как всегда, кроме обычных посетителей, выставку осматривали художники, искусствоведы, журналисты. Приехала и Нина. Когда она увидела портрет, не сразу поняла, что Анохин написал именно ее, — так непривычно было видеть собственное изображение. И ведь как написал!
Да, Павел не пошел по пути только внешнего сходства. Как ненавязчивы детали одежды и фон... А лицо... Нину поразило, как точно сумел Павел понять тогдашнее ее настроение. Казалось, что он каким-то неведомым чувством угадал даже те ее мысли, когда они молча сидели в маленьком рижском кафе и Нина размышляла, как странно свела их с Павлом жизнь... свела так неожиданно... Теперь Нина со всей ясностью поняла, что портрет не случайная удача Анохина. Он написан незаурядным художником.
Нина ждала, что Анохин объявится, скажет ей о портрете, но он не звонил и не появлялся.
Как-то в мастерскую Анохина зашел художник, сосед по мастерской.
— Очень удался тебе портрет, Паша. Пожалуй, один из лучших на выставке. Уговорил все-таки Озерцеву позировать?
— Ни разу не позировала. По памяти и по наброску делал. Вот по этому. — Павел подал листок.
— А она о тебе спрашивала. Просила поблагодарить за портрет, интересовалась, почему тебя не видно.
— А ты что ответил?
— Что много работаешь... И все...
— Ну, спасибо, дружище.
Оставшись один, Павел все не мог успокоиться. Настроение было радостным, но он самому себе не хотел признаться: оказывается, она им интересовалась!
На следующий день он пошел в комбинат. Возле комнаты Нины постоял в нерешительности, потом постучал и открыл дверь.
Нина встала и смотрела на него, словно не узнавая. Потом сказала:
— Павел Корнеевич! Какими судьбами?
— Да вот... зашел. Так хотелось увидеть вас... Нина.
Она по-прежнему смотрела на него, не говоря ни слова.
Он не выдержал — крепко обхватил ее за плечи и прижал к себе.
В мастерской Анохина было тепло и по-своему уютно. Нина устроилась в кресле, Павел — напротив на низкой скамейке. Пахло красками и лаками. Эти запахи были привычны им обоим. Павел увлеченно рассказывал:
—...Представляете, приходим в бухту. Ощущение такое, будто попал в мир приключенческого романа. На берегу бухты выветрившийся остов кита. Берег зарос ромашками и незабудками, да такими крупными, каких я нигде не видел. В море впадает река, сильная, полноводная. Ночи в это время еще белые, но в тот день погода была пасмурная. Подхожу к воде. Вдруг у самого берега бесшумно выныривает круглая голова, глазищи огромные — нерпа. И нерпята тут же играют, на меня никакого внимания. Смотрю: на другом берегу стоит на задних лапах медведь. Головой туда-сюда вертит. Потом не торопясь потопал... Представляете — первобытный мир! А какая там весна — стремительная, щедрая. В один день поля покрываются цветущими ирисами. На лиственницах нежнейшая пушистая хвоя... Я там был вместе с одним удивительным человеком, Дмитрием Васильевичем Ясиным. Вот он, на этом портрете.
— Хорошее лицо. Видно, что славный человек.
— Да, человек он замечательный! Я, можно сказать, благодаря ему особенно остро воспринял и тамошнюю природу, и людей.
Павел расставил у стены несколько этюдов.
— Вот посмотрите, это бухта Гертнера. Застроена не так давно. Сейчас она уже в черте города. А этот, — Павел указал на маленький этюд, — писал белой ночью. Это место хорошо помню. Как-то встали на стоянку. Разожгли костер, сидим беседуем с Ясиным. Вокруг знакомые, как в Подмосковье, травы, цветы. Лошади рядом пасутся стреноженные. Такой покой во всем. Так все просто и в то же время значительно. Даже себя ощущаешь другим человеком... Вот тогда захотелось уловить на этюде состояние природы. Пишу, а не дается. Так и считал, что этюд не получится, а приехал сюда, посмотрел — что-то все же удалось передать.
— Ну а теперь собираетесь куда-нибудь?
Павел замялся:
— Сейчас нет. Много дел в Москве. — Павел вспомнил о доме и нахмурился. Нина заметила эту перемену:
— Ну, мне пора.
— Нет, только не сейчас. Прошу вас. Я не умею уговаривать, убеждать. Поверьте, ваш приход для меня как праздник.
Потом они ужинали вместе. И снова Павел увлеченно рассказывал о Колыме, радовался, видя в глазах Нины интерес и понимание.
Уже за полночь он пошел ее провожать. На стоянке долго ждали такси. Было ветрено, последние предвестники метели бросали пригоршнями снег в лица редких прохожих. Не доезжая нескольких кварталов до своей улицы, Нина остановила такси, и они пошли до ее дома пешком...
Расставшись с Ниной, Павел возвращался в мастерскую. Шел медленно, ночные улицы были непривычно тихими. Выпавший ночью снег, еще не затоптанный пешеходами, словно принарядил их. Белизна его отражалась в темных стеклах витрин и в окнах домов.
Когда Павел пришел в мастерскую, уже рассветало. В чашке остался не допитый Ниной кофе. Павел отхлебнул его и лег, не раздеваясь, на диван. Он прикрыл глаза и вспоминал их сегодняшний разговор, Нинино лицо, тихий ее голос...
Он очнулся от резкого стука в дверь. Это была Сима, встревоженная и бледная.
— Где же ты пропадал, Павел? Всю ночь тебе звонила. Почему ничего не сказал?.. Хоть бы о нас с Андрюшкой подумал...
Они поехали домой, и Павел, едва добравшись до постели, мгновенно уснул.
Весь следующий день он не мог сосредоточиться на работе. Ему казалось, нужно что-то делать немедленно, жить по-прежнему он не может... Да, да, необходимо сегодня же поговорить с Ниной, сказать ей все.
ЛИШЬ БЫПЛАТИЛИ
Эньшин по достоинству оценил реставратора Засекина. Работать с ним легко: Евгений был покладист, никогда не интересовался, сколько на самом деле стоит выполненная им работа. Полученные деньги небрежно засовывал в карман, ни разу не удосужился их пересчитать.
Евгения деловые отношения с Эньшиным вполне устраивали — заказы были всегда, самому по организациям и частникам бегать не надо.
Руки у Евгения были поистине золотые, и Эньшин завалил его работой: и починка ювелирных изделий, и склейка фарфора, а главное, конечно, — реставрация икон. Это было любимым делом Засекина.
Да, Засекин не то что Анохин. У того характер весьма желчный. Но и он приносит Эньшину немалые барыши. Время от времени удается «вырвать» у Анохина кое-что из его этюдов. И пейзажи его идут хорошо. Несколько штук удалось через Дутько продать «зарубежным гостям». Так что можно и стерпеть трудный характер Анохина. То ли дело Пожидаев! С этим легко, сам рвется сделать «бизнес». Что ни закажи — исполнит. Одних икон сколько «нашлепал»! Конечно, поторговаться он любит, своего не упустит, но зато прямо в рот своему благодетелю глядит. Боится потерять.
Засекин в любое время мог безотказно получить у Семена аванс, хотя иногда «шеф» слегка журил его — мол, безрассудно проматывать таким трудом заработанные деньги.
В кругу друзей Засекин старался выглядеть представителем искусства, который «умеет жить». К этому в последнее время еще больше побуждало его знакомство с Тонечкой, студенткой ВГИКа. Он познакомился с ней через Семена Михайловича — она выполняла некоторые его поручения. Для Засекина Тоня была особой «высший класс», «леди». Такую не поведешь в захудалое кафе угостить порцией сосисок или кофе с булочкой. После знакомства с ней все прежние поклонницы Засекина потеряли для него интерес. В его манере одеваться тоже стали заметны перемены. После того как он появился в ресторане одетый и постриженный по последней моде, он уверился, что неотразим. В тот вечер на нем была рубашка с пышным жабо и брюки настолько узкие в бедрах, что делать резкие движения в них было опасно.
Евгений пригласил Тоню поужинать. Увидев его, она не сдержала улыбки, но ничего не сказала. И все же он почувствовал смутное беспокойство. И не напрасно — после ужина она призналась:
— Никак не могу привыкнуть к вашей новой прическе, мне больше нравилась прежняя.
— Но я стригся у самого Гоши... Он участник конкурса...
— Это не к вашему лицу, вам эта стрижка не идет. — Тоня рассмеялась. — Ох уж этот Гоша, он, видно, с большим чувством юмора.
Иногда Эньшин доставал заказы на реставрацию или поправку настенной живописи, но к такой работе Засекин серьезно не относился — росписи обычно были неинтересные, небольшой давности.
Один из таких заказов свел Засекина с Анохиным. За несколько дней до начала работы Эньшин сказал Евгению, что в ресторане нужно освежить росписи и что вместе с ним будет работать художник, хороший живописец, но чтобы ни в какие откровенности с ним не пускаться, особенно в отношении оплаты.