На другой день после встречи на автобусной станции Сухарев поехал прямо в гостиницу. Чемодан был большой и тяжелый. Когда пришел Елкин, они с помощью линзы тщательно осмотрели его. Сбоку, на крышке, был наклеен едва заметный кусочек прозрачной пленки. Они осторожно сняли ее, открыли чемодан.
На свернутом в трубку холсте изображены молоденькие девушки в светлых атласных платьях. Живопись старинная, холст в мелких трещинках. Подпись художника разобрать было невозможно. На втором небольшом холсте — сцена венчания в церкви. На следующем — голова пожилой крестьянки. На последнем — сбор винограда на фоне залитого солнцем южного пейзажа. Кроме холстов, в чемодане было восемь икон. Елкин все сфотографировал, записал размеры и материал.
Сухареву больше всего понравилась иконка, изображавшая рождение Христа. Каждая, даже самая маленькая, фигурка была тщательно выписана. Рядом с новорожденным — корова, мирно жующая сено. Богоматерь держит руку на голове младенца. Улыбка освещает ее юное лицо. Вокруг яслей стоят длиннобородые старцы.
— Здорово сделано, ничего не скажешь. — Сухарев осторожно положил икону на место.
Елкин закрыл чемодан.
— Коль, как ты думаешь, на какую сумму здесь ценности?
— Картины самое малое по шестьсот-восемьсот, значит, тысячи две. Насчет икон не скажу.
— Ну все-таки хотя бы приблизительно...
— К чему гадать? Ясно, что ценность немалая. Иначе меня не стали бы посылать со всем этим возиться. Значит, расчет есть. Мне вот только непонятно, почему Эмма не вызвала кривоносого или кого другого. Зачем ей меня вмешивать понадобилось.
— А ты не раздумывай. У них, видно, свои соображения. Зря бы не послали. Может, испытывают. Видят, парень ты симпатичный, расторопный.
В Москве на вокзале Эмма встретила Сухарева. Взяв его за лацкан пиджака, ловко вложила в карман конверт с деньгами, потом расспросила о поездке, а когда Сухарев передал ей просьбу кривоносого, пренебрежительно хмыкнула:
— Жадный он очень. Ведь много зарабатывает, но все ему мало. Женскими импортными тряпками приторговывает, Я ему говорила, чтобы не возился с барахлом, а он от жадности ничего не видит. Я на тебя почему полагаюсь? Пьешь ты мало, с осторожностью. А ведь многие мать родную пропить готовы, если им в руки деньги начнут идти. А ты о чем мечтаешь?
— Мне машина нужна...
— Ишь какой прыткий. Мечту имей, надейся, глядишь, и получится. Ты в загранках бываешь?
— Только в Болгарии был две недели по туристической.
— А тебя в командировки не пускают, что ли?
— Не все сразу... Обещают...
— А биография у тебя чистенькая?
— Само собой... Иначе я бы здесь не работал...
— Отлично. Ну ты иди, я немного задержусь...
— Как же с чемоданом? Тяжелый. Давай помогу довезти.
— Это не твоя забота. Завтра позвони мне, ладно? — Она улыбнулась. — Отдыхай, Николя́. Между прочим, ты «Анжелику и короля» смотрел? Ты на того артиста, который Николя́ играл, похож чем-то. Ну всего, до встречи!
ПРОСЧЕТ
Работники группы Бурмина решили проникнуть в подполье часовни, где Засекин в последний раз реставрировал иконы. Необходимо было на это время как-то удалить Лисовского. Связались со Псковом, с нужными людьми. После этого Управление культуры Пскова обратилось к директору Старицкого музея с просьбой направить специалиста по кладбищенской скульптуре. Директор был согласен отпустить Лисовского, но тот воспротивился:
— Не могу поехать. Болен.
— Но ведь всего на несколько дней. Мы вас туда и обратно на машине доставим.
— Что я, от вашей машины поправлюсь, что ли?
Директору все же удалось уговорить Лисовского поехать, хотя он действительно выглядел нездоровым. За последние дни вроде даже постарел. Морщины на лице обозначились еще резче, веки воспалились.
Лисовский ехал в командировку с отчаянием в душе — ведь все его попытки найти украденные сокровища ничего не дали.
С одной стороны, он понимал, что это мог сделать только Засекин — ведь в часовню, где он тогда находился, кроме самого Лисовского, никто не заходил. В подполье пробраться можно лишь через отверстие в полу. Но тогда куда Засекин мог запрятать украденное? «Да, только Засекин мог выкрасть... только он... Я же своими глазами видел, как он задвинул плиту... Но потом-то он ни шагу без меня не делал. Неразрешимая загадка... Видно, зря я поспешил с ним расправиться. Ведь можно было в конце концов заставить его признаться... А что теперь?» Оставалось предположить: Засекин передал в окно предметы своим сообщникам.
Лисовский тщательно исследовал раму, но видно, что она не вынималась — ржавые гвозди не тронуты, стекла целы.
Лисовский с ужасом думал о том, что «хозяин», узнав о пропаже, не поверит ему и после этого может переслать куда следует те военные материалы, и тогда его, Лисовского, ждет смерть.
Перед отъездом в Псков Лисовскому пришла мысль о том, что у Засекина был помощник и что это не кто иной, как Эньшин. Видимо, они изготовили ключ к замку и, пока он отлучался, все и проделали. Нужно было узнать, выезжал ли в те дни Эньшин из Москвы.
В подполье Бурмин спустился вместе с помощником. Железный ящик, о котором рассказывал Засекин, находился в указанном им месте. Он был пуст. В углу обнаружили тайник, но в нем ничего не было, хотя удалось установить, что раньше железный ящик стоял именно там. По предположению Бурмина Засекин не был причастен к краже.
Может быть, у Лисовского и были спрятаны предметы коллекции, и они-то пропали? И еще досадовал Бурмин — не уследил, куда девал Лисовский отреставрированные Засекиным иконы.
Караулить надо было не только Засекина, а проследить, куда ходил Лисовский. Пока Бурмин с Сухаревым спасали Засекина, пока вызывали наблюдателей, прошло время, и именно тогда Лисовский спрятал иконы.
Чтобы обследовать пещеры под монастырем, нужны были инструменты и, главное, планы расположения пещер, а также время. Но в последние дни, как показало наблюдение, Лисовский в пещерах не был.
ВЫХОД ЛИШЬ ОДИН
В комбинате, где работала Нина Озерцева, организовали концерт известной певицы — жены одного из художников. По приглашению приятельницы сюда пришла и Марта Григорьева. В перерыве к ней подошла Озерцева:
— Марта Сергеевна, я так давно вас не видела! Вы там в своей графической секции совсем обособились, у нас не показываетесь.
— Да все времени не хватает. Сколько раз собиралась специально зайти — вас повидать...
— А вы чудесно выглядите. Как всегда, элегантны.
Оглядев Марту, Нина обратила внимание на ее медальон.
— Какая прелестная вещь, видно, что старинная, не иначе как от бабушки или прабабушки...
— Вы угадали, от бабушки.
— Наверное, и портрет внутри?
— Конечно. Моего любимого...
Марта раскрыла медальон, и Нина увидела миниатюрный портрет Пушкина, выполненный, как видно, большим мастером: каждый локон, каждая деталь одежды были тщательно прописаны. Нина попросила Марту снять медальон, чтобы повнимательнее его рассмотреть. Портрет был обрамлен тончайшей ажурной вязью, а с наружной стороны крышки мерцал зеленоватым светом хризолит.
— Скажите, Марта Сергеевна, а вы знаете, когда и кем был написан портрет и сделан медальон?
— Бабушка говорила маме, что портрет написан крепостным художником графа Дубова и сделан медальон в год смерти Пушкина для дочери графа, большой поклонницы поэта.
Возвращая медальон, Нина увидела на нижней крышке выгравированный трилистник...
Перерыв кончился, и все прошли в зал. Началось второе отделение — исполнялись романсы Рахманинова. Но Нина почти не слушала певицу, она была ошеломлена увиденным. Трилистник... Так это же личный знак Муренина! В продолжение концерта Нина думала лишь об одном: «Неужели я напала на след?»
Как только концерт закончился, Нина предложила Марте Сергеевне зайти в свою рабочую комнату, посмотреть картину, недавно принятую Советом.
Потом Нина усадила Марту в кресло и снова заговорила о медальоне:
— Вы уж извините меня, Марта Сергеевна, что я опять надоедаю вам с медальоном, но это такая редкая вещица... Интересно, как он попал к вашей бабушке — куплен или подарен?
— Вот этого я не знаю. А вообще я представляю себе бабушку романтичной и загадочной.... хотя она, по рассказам мамы, была тихая милая женщина. Я, к сожалению, не успела ее узнать, она умерла в 1918 году. У меня от нее остался еще образок — нагрудная иконка, владимирская богоматерь. Тоже прекрасная вещь...
— И с таким же трилистником на обороте?
— Да, представьте себе. Наверно, это знак мастера-ювелира. Я как-то побывала в ювелирной мастерской, поинтересовалась, насколько ценны эти вещи, но они насчет трилистника ничего не знают. Правда, оценили хорошо, один пожилой мастер очень уговаривал меня продать хотя бы одну из вещей. Но я не хочу расставаться с ними. Это ведь память бабушки и мамы и мои единственные драгоценности.
— А кто была ваша бабушка?
— Она из семьи петербургского чиновника, окончила гимназию, вышла замуж за служащего, то есть за моего дедушку, но я его тоже не застала. А бабушка?.. Она была, как теперь называют, домашней хозяйкой. Умела печатать на машинке, этим и подрабатывала. По фотографиям помню ее миниатюрной, с обаятельной улыбкой...
На следующее утро Нина позвонила Бурмину.
— Здравствуйте, Владимир Михайлович! Если бы вы знали, что произошло, то, несмотря на всю вашу выдержку, вряд ли уснули бы. У меня для вас такие новости... Нужно срочно увидеться...
— Я сейчас же еду к вам.
Когда Нина рассказала Бурмину историю с медальоном, он отнесся к этому с нескрываемым интересом.
— Вы говорите, медальон с портретом Пушкина и иконка? Так это же те самые вещи, против которых в описи стоит пометка самого Муренина, что они подарены Е. Т. А вот «он» это или «она», никому узнать не удалось. Может быть, вы в самом деле напали на след? Ну, Нина Ивановна, вы молодец! Скажите, а как звали бабушку Марты Сергеевны?
— Забыла у нее спросить. Так разволновалась...
— Ну, ничего. Но мне придется просить вас еще об одной услуге. Должно быть, не очень тактично нам сразу вызывать Марту Сергеевну в управление или заявиться к ней. Она ведь поймет, что информация исходила от вас. Получится неловко.
— Вы правы. Конечно, ей это может не понравиться. Но как же быть?
— По-вашему, Марта Сергеевна человек положительный?
— Да, очень даже.
— Тогда я предлагаю поступить так: договоритесь с ней о встрече, расскажите о коллекции Муренина, о ее поисках, словом, все, что знаете, и попросите у нее согласие на встречу со мной.
— Я сейчас же при вас ей и позвоню.
Получив разрешение от Марты Сергеевны, Бурмин в тот же день приехал к ней. Она жила неподалеку от метро «Сокол» в однокомнатной квартире. В ней многое говорило о профессии хозяйки: портрет Левитана, этюды в старинных рамах, мольберт и рабочий стол, заставленный множеством банок с красками, кисти, книги — все это каким-то чудом было втиснуто в маленькое пространство, свободное от мебели.
Марта Сергеевна оказалась приветливой женщиной лет сорока пяти. Держалась она просто, естественно, и разговаривать с ней было легко.
Бурмин сразу же приступил к делу:
— Вы уже знаете от Нины Ивановны причину моего прихода. Поэтому я не буду повторяться и обойдусь без предисловий. Позвольте сначала посмотреть медальон и иконку.
— Да, конечно. Пожалуйста. Вот они.
Рассмотрев внимательно обе вещи, Бурмин понял, что они подлинные, те самые, из коллекции. Вот и хризолит на крышке медальона. И на иконке рельефные изображения Анны и Марии, и на другой стороне — богоматерь с младенцем, выполненная в технике эмали. Оба предмета имеют ту завершенность, которая говорит об истинно высоком мастерстве.
— Так вы, Марта Сергеевна, не знаете, как попали к вашей бабушке эти вещи?
— Не знаю, но, может быть, определить это помогут письма к моей бабушке от неизвестного лица. Этот человек ставил лишь свои инициалы. Вот видите, на пачке писем написано: «Елизавете Марковне Карелиной от И. М.». Я не думаю, что все письма представляют для вас интерес, но вот одно, наверно, будет для вас интересно...
Марта принесла то письмо, где упоминалось о ларце, находящемся у отца Алексия. Прочитав его, Бурмин достал из портфеля листки и сравнил их с письмом. Сомнений быть не могло — письма к Елизавете Марковне Карелиной были написаны Исидором Мурениным.
— Вот, Марта Сергеевна, вашей бабушке писал сам Исидор Львович Муренин. Теперь нам надо убедиться, что и медальон с иконкой подарены ей.
— Но... ведь Нина говорила, что в описи обозначено: Е. Т., а бабушка была Карелина.
— А девичью ее фамилию вы знаете?
— К стыду своему, нет. Да ведь если Муренин подарил ей эти вещи в 1912 году, то тогда бабушке было уже 56 лет и она носила фамилию мужа.
— Так-то оно так... Но все же надо узнать ее девичью фамилию. Поищите, пожалуйста, может быть, сохранились какие-нибудь документы...
— Да уж все пересмотрела. Ведь многое у нас в войну пропало. Вот собираюсь поехать в Псков, узнать, нет ли там в архивах каких следов о дедушке и не сдавала ли бабушка что-нибудь в музей из тех вещей, что были в ларце. Ведь если Муренин писал, что содержимое ларца могут сжечь, значит, это были либо бумаги, либо картины или книги.
— Вы правильно рассуждаете. И я склонен думать, что ларец хранился у отца Алексия либо в Старицком, либо где-то поблизости, может быть и в Пскове. Наверно, вам действительно стоит съездить в Псков, а чтобы вы имели доступ к архивам, мы вас письмом снабдим. Вы нам можете помочь. Но только, Марта Сергеевна, придется вас беспокоить. Вы согласитесь доверить нам на, время медальон и иконку для экспертизы?
— Конечно. Можете сейчас взять.
— Спасибо, но надо это сделать официально, как положено. Вы приедете к нам, оформим соответствующий документ.
— Хорошо. Я готова ехать к вам хоть сейчас, раз такое важное дело. Надо, наверно, и письма взять?
— Да, конечно, с вашего согласия мы их сфотографируем.
По пути в управление Нина договорилась встретиться с Бурминым, она обдумывала, как ему объяснить свой возможный отъезд. Ей предложили зарубежную командировку на два года. И она считала, что нужно согласиться.
Нина впервые была в управлении. И пока она шла широким коридором, отыскивая нужную дверь, в ней нарастали робость и неуверенность: как-то она объяснит все Бурмину?..
В кабинете Бурмин был один. Нина сказала, что пришла посоветоваться с ним по личному делу.
— Мне предлагают поехать в одну из африканских республик. И это может произойти скоро.
— Что ж, это, наверно, неплохо...
— Да, конечно, если бы не одно обстоятельство...
Я решила все вам рассказать. Есть такой художник — Павел Корнеевич Анохин. Он самый близкий мне человек. Это очень серьезно. И мое чувство к нему... У него была семья до встречи со мной. Есть сын. В общем, Павлу Корнеевичу нелегко. А я не раз слышала намеки, да и в лицо мне говорили, что, мол, семью разбиваю. Это отравляет жизнь. Боюсь, что в дальнейшем, если я останусь с ним, нам не станет легче. Я решила, что нужно расстаться пока, хотя бы на время. Здесь я не могу от него отказаться. Нет сил. Так что единственное разумное решение — уехать.
Нина замолчала, разговор сильно взволновал ее, в глазах были растерянность и смущение.
До этого Бурмин не мог даже представить ее такой беспомощной. Он смотрел на нее и едва заметно улыбался, словно призывая ее успокоиться.
— Нина Ивановна, могу я вам чем-нибудь помочь?
— Скажите, вы одобряете мое решение уехать?
— Такой совет я не могу дать. Не имею права. А как же Анохин? Вы ему сказали об этом?
— В том-то и дело, что он не должен ничего знать до определенного времени, иначе я не в силах буду уехать, а это и на его творчестве отразится. А ему сейчас нужно много работать.
— Как вы считаете, Анохин — интересный художник?
— По-моему, он талантливый. Но невезучий. Не умеет устраиваться в жизни. Он искренний, но резкий, и это часто ему вредит. Помните, вы спрашивали меня о картинах, снятых на цветную пленку? Вас интересовало, чьи они. Так вот, я признаюсь. Это фотографии с картин Анохина. Но я не сказала вам сразу, хотела узнать у него, как эта пленка попала к вам.
— Ну и что, выяснили?
— Я узнала, что Анохин не фотографировал свои картины, у него и фотоаппарата нет. Фотографировал его знакомый художник Пожидаев. Вы помните эти снимки?
— Припоминаю. Но по снимкам все же довольно трудно судить о картинах. Вот бы посмотреть их... А вам-то они нравятся?
— Неплохие работы.
— Сейчас Анохин в Москве?
— Да. Хотите побывать у него в мастерской?
— Охотно. А удобно это будет?
— Мы не скажем, кто вы. Просто искусствовед, который заинтересовался его работами. Ему это будет приятно.
— Ну, допустим, искусствовед Тихонов... конспирация, значит, мы с вами заговорщики... Только вы случайно не проговоритесь?
— Нет. Это не в моих интересах. И потом слово даю...
В назначенный день Нина и Бурмин пришли в мастерскую к Анохину.
Мастерская, расположенная под самой крышей дома, была небольшая, окно обращено на север. Посреди комнаты громоздкий мольберт, на нем холст, завешенный куском ткани. Напротив, на видном месте, уже знакомый Бурмину портрет Ясина. Теперь он видел оригинал и понял — это явная удача художника. Обстановка мастерской скромна, даже несколько убога. Кресло обтрепанное, старая неудобная тахта, грубо сработанный стол, несколько табуреток, занятых палитрами и книгами, — что и говорить, это не салон-мастерская, рассчитанная на то, чтобы производить впечатление, а настоящее рабочее помещение.
Знакомясь с Анохиным, Бурмин подумал: вот с кого портрет интересно писать. Умное нервное лицо, очень темные, с горячим блеском глаза, иссиня-черные волосы.
Держался Анохин спокойно, без суетливости. Он подошел к Бурмину.
— Вы, должно быть, редко бываете в МОСХе, я вас там не встречал.
— С МОСХом почти не связан. Я работаю в издательстве.
— Понятно. Нина! Как вы с Владимиром Михайловичем считаете, может быть, сначала для знакомства небольшое застолье устроим? Я все быстро соберу.
— Подожди, Павел. Пока не стоит. Сначала посмотрим твои работы.
— Ну, вам виднее.
Анохин снял со стеллажа несколько этюдов, расставил их:
— Это подмосковные.
Бурмин подумал, что с удовольствием приобрел бы некоторые пейзажи.
— Скажите, Павел Корнеевич, вам приходится продавать свои любимые этюды?
— А как же. Жить на что-то надо. На художественную лотерею отдал немало работ.
— Жаль, наверное, расставаться?
— Бывает и жаль, но что же, разве для себя пишешь? Хочется, чтобы люди видели. Ведь на выставки редко берут. Вот эти два этюда были на весенней выставке. А вот эту, «Пьют пиво», не взяли. Вроде бы и понравилось, но сказали, что тема не та. Иногда трудно объяснить, почему хочется какую-то сценку написать. Тут и цветовые моменты могут привлечь, и психологические тоже.
— Мне кажется, вам эта вещь удалась.
— Видимо, потому, что надуманности, искусственности в ней нет. Я понимаю, писать подобные темы с точки зрения морали, может быть, и не следует. Я это для себя написал и показывать на Совет не хотел. Нина одобрила, я и послушался...
Анохин показывал Бурмину свои работы, поясняя, где и по какому поводу они написаны.
После просмотра этюдов и рисунков Нина и Павел накрыли на стол, освободив его от красок и книг. Бурмин время от времени поглядывал на них. «Приятная пара. Он-то, видно, характер цельный. Гордый человек. Но жить таким, как он, нелегко. Особенно художнику... Озерцева тоже с характером. При первом взгляде вроде бы она сама мягкость, женственность, но при определенных обстоятельствах такие люди могут поступать очень даже круто».
После ужина завязалась беседа.
— Скажите, Павел Корнеевич, вы в работе пользуетесь фотографиями?
— Вот уж никогда. Принципиально. Зато у меня один знакомый этим увлекается. Сфотографирует пейзаж на цветную пленку, потом пишет по снимку. Наловчился.
— Пожидаев, что ли? — спросила Нина.
— Ну да.
— Нина Ивановна говорила, что вы в реставрации человек понимающий, — сказал Бурмин.
— По правде говоря, никогда серьезно к этому не относился. Хотя тоже увлекательное дело. Так, подхалтуриваю изредка. Я познакомился с одним парнем, вот это мастер! Все умеет. А иконы реставрирует —заглядишься.
— Может быть, и я его знаю?
— Евгений Засекин, не слыхали?
— Вроде фамилия знакомая...
— Он по договорам работает. Сейчас куда-то уехал.
— Интересно бы с ним познакомиться. Значит, он заслуживает внимания, если так вам понравился. — В глазах Бурмина при этом появилась лукавинка.
Анохин как-то особенно тепло отозвался:
— Понимаете, Засекин сразу располагает к себе. Удивительно открытый и душевный парень...
КТО ОН?
С того дня, когда в выставочном зале Николай Васильевич Кузнецов увидел «продавца», он потерял покой. Жена только диву давалась — он ходил на все выставки по нескольку раз, ездил к разным коллекционерам и вообще часто и подолгу где-то пропадал. И уж совсем удивил ее, сообщив, что был в кафе возле художественного комбината и в ресторане «Якорь» — излюбленных местах встреч художников.
Кузнецов решил во что бы то ни стало разыскать «продавца». Дни шли, но все походы Кузнецова были напрасны.
Однажды он собрался навестить приятеля, жившего на Масловке, в Доме художников, и заодно решил приобрести в тамошнем ларьке кое-какие художественные материалы. Ларек помещался в подвале. Кузнецов зашел в подъезд и там увидел человека, которого так долго и безуспешно искал. «Продавец» направился к ларьку, а Кузнецов со всей скоростью, на какую был способен, подбежал к будке телефона-автомата. Набрал номер Бурмина, и ему показалось, что прошла целая вечность, пока ответили.
— Это говорит Кузнецов, художник. Передайте срочно Бурмину, что «продавец» здесь, на Масловке, но он может скоро уйти.
— Задержите его как-нибудь, мы сейчас приедем.
Кузнецов выскочил из автомата и спустился в подвал. Он зашел в ларек со служебного хода и, приоткрыв дверь, чтобы покупатели не видели, жестом поманил знакомую продавщицу. Она подошла, и он зашептал:
— Александра Георгиевна, голубушка, тут одно очень важное дело... Поверьте, очень важное... Тут один человек у вашего киоска, нельзя, чтобы он ушел. Постарайтесь как-нибудь задержать покупателей, придумайте что-нибудь. Я потом вам все объясню...
Продавщица кивнула и, вернувшись к прилавку, сказала ожидающим ее:
— Товарищи, подождите минутку, товар новый поступил: кисти импортные и бумага. Сейчас только приму и буду отпускать.
Она зашла в свою конторку, где ждал ее взволнованный Кузнецов, и подумала: «И что же это у него, дело какое-то секретное?.. Такой уважаемый, солидный человек, и тайны вдруг какие-то... Небось без женщины не обошлось... Ну до чего же странный народ, эти художники...»
Кузнецов выбежал на улицу и остановился за углом дома, озираясь по сторонам. Потом увидел, как «продавец» со спутником вышли из ларька и стали укладывать покупки в голубую «Волгу». Сейчас они уедут. Кузнецов пришел в отчаяние. «Эх! Не успели приехать. Прозевали». Вот высокий сел за руль, «продавец» устроился сзади. Машина тронулась. И тотчас же возле Кузнецова остановилась другая машина, и его знаком пригласили в нее.
Следом за голубой «Волгой» доехали до дома Эньшина — там она остановилась. Сухарев с Кузнецовым вышли, взяли такси и поехали в управление. Оперативная машина с двумя сотрудниками осталась.
В комнату, куда Сухарев привел Кузнецова, вошел средних лет мужчина. Николай почтительно встал, а мужчина протянул Кузнецову руку:
— Рад с вами познакомиться, Николай Васильевич. Полковник Шульгин, Герман Иванович. Ну что ж, сейчас проявят пленку, и мы посмотрим на вашего знакомого. Давненько мы его разыскиваем...
В ожидании отпечатков Кузнецов и Шульгин беседовали о муренинской коллекции и коллекционерах.
— Я согласен с вами, — говорил Кузнецов, — в этом деле есть и положительные и отрицательные стороны. Положительное, что частные коллекционеры находят такие места, куда не добираются сотрудники музеев. И таким образом некоторые коллекционеры спасают от гибели ценные вещи. Но есть, конечно, и другая сторона, когда дельцы под видом коллекционеров выискивают ценности и тайком перепродают их таким же дельцам либо — еще хуже — за рубеж.
— Вот, вот. С этим и нужно активно бороться. Дельцы эти народу и государству большой ущерб наносят.
— Беда еще в том, что денег у музеев маловато, платят скупо, а спекулянты дают много больше. Некоторые владельцы не знают истинной стоимости вещей и зачастую продают их дешевле. За этим нужен строгий контроль. А то ведь что иногда получается? Бывает, в комиссионных магазинах работают люди, на руку нечистые, они по дешевке приобретают ценные вещи, а затем из-под полы продают их втридорога. Да вот вам пример: недавно наша знакомая, пожилая женщина, отнесла в комиссионный небольшую шкатулочку с эмалями. Мне показать не догадалась, а приемщица в магазине оценила в двадцать рублей. Та не согласилась, а приемщица и говорит: «Мы ее дороже оценить не можем, если хотите, я вам настоящего покупателя домой пришлю». Пришел «покупатель», заплатил восемьдесят рублей — старушка счастлива. А на самом деле шкатулка стоит не меньше шестисот рублей: на ней русские эмали семнадцатого века.
— В милицию заявили?
— Какой прок? Ведь она шкатулку сама отдала, кого винить? Даже в голову не пришло в милицию идти.
— Ну и напрасно. В каком магазине это было?
— На Кленовой улице.
— Возьмем на заметку. Спасибо, что сообщили.
— Да разве мало подобных случаев? Коллекционер коллекционеру рознь. Есть честные, но немало и таких, которые возле этого благородного дела карманы набивают, нездоровый ажиотаж создают. И мы, настоящие собиратели ценностей, от этого страдаем. Вернее, не мы, а государство.
Сухарев принес фотографии.
Вот он, «продавец». Широкое лицо, нагловатые, чуть навыкате глаза, одет щеголевато, на вид лет тридцати семи.
Шульгин подал еще одну фотографию.
— А этот человек вам знаком?
— Уверен, что встречал, но кто это, не знаю. Зато второй был хорошо знаком и полковнику и Сухареву. Это был Эньшин.
Сухарев проводил Кузнецова и сел напротив полковника.
— Вот так-то, Сухарев, видишь — имеет отношение к коллекции Муренина этот Эньшин. Вот как все связано. Боюсь, что коллекцию или по крайней мере большую ее часть они уже переправили за рубеж.
ЗАВЕЩАНИЕ МУРЕНИНА
Утро выдалось туманным, но солнце просвечивало сквозь дымку, поблескивая, пока еще слабо, на крестах небольшой церквушки. Из окна гостиницы открывался вид на кремль, и Марта не уставала любоваться панорамой города.
Сейчас она ожидала Ясина, который приехал сюда вместе с ней, чтобы помочь в поисках каких-либо свидетельств существования муренинского ларца. Бурмин, как и обещал, снабдил их письмом, открывавшим доступ к архивным материалам.
Когда Ясин пришел, Марта спросила:
— Так вы не ругаете меня, что я вовлекла вас в эту розыскную авантюру?
— Что вы! Великое вам спасибо за это. Да я без вас, может, так и просуществовал бы, не повидав Пскова.
Все сотрудники музеев и архивов, к которым пришлось обращаться Марте и Ясину, знали о коллекции Муренина. Знали и о том, что перед войной ее искали, но теперь никаких документов, имеющих хоть какое-то отношение к этим делам, обнаружить нигде не удалось. И никто ничего не слышал о муренинском ларце с документами или книгами.
Решив, что продолжать поиск бессмысленно, Марта и Ясин собирались уже вернуться в Москву, но перед отъездом надумали съездить в Изборск и Печоры. И вот сейчас они ждали у гостиницы экскурсовода Ирину Николаевну, которая обещала захватить их туда со своей группой.
День выдался ясный, погожий, с той особой прозрачностью воздуха, безветрием и тишиной, которые бывают перед наступлением осени.
Когда в Изборске экскурсанты отправились побродить вокруг крепости, Марта разговорилась с Ириной Николаевной, и во время поездки они обменивались впечатлениями как добрые старые знакомые. Марта поделилась с Ириной Николаевной своими огорчениями из-за неудачных поисков, рассказав о переписке своей бабушки с Мурениным и о ларце. Ирина Николаевна заинтересовалась этой историей и предложила:
— А знаете что? Ваши поиски надо продолжить. Как же это вам никто не подсказал, что часть случайно уцелевших после войны архивных материалов до сих пор полностью не разобрана и сложена в маленькой Никольской церквушке. Я давно собираюсь пойти туда, посмотреть, что там есть. Вы можете на несколько дней задержаться? Если с гостиницей сложно, то поживите у меня. Я постараюсь вам помочь. Поговорим кое с кем. Вы услышите такие истории... Есть у меня один знакомый. Когда фашисты в сорок первом начали бомбить наш город... — это было 29 июня, — музею на вывоз самых уникальных экспонатов было дано всего шесть часов и один вагон... Представляете? И вот этот человек сам отбирал и упаковывал все. Вывезли сто семьдесят картин, а всего их было три с половиной тысячи. Вывезли также и старинные ювелирные изделия, рукописные книги, часть икон... Некоторые экспонаты закопали во дворе Поганкиных палат, так они там всю войну и пролежали.