Вместо того чтобы напрямик пройти к монастырю, Засекин спустился к реке, искупался и блаженно растянулся на чистом мелком песке. Легкие облака плыли по синему небу, в воздухе слышалось жужжанье насекомых, стрекот кузнечиков — музыка погожего летнего дня.
Евгений подумал, что за все это лето он впервые вот так отдыхает от города. Наверно, и в старину живописцы, прежде чем начать работу, уходили в леса, в поле, и им среди этой красоты виделись будущие фрески... А как выбирались места для монастырей! Вон, с какой стороны на него ни посмотришь — только диву даешься. Если б каждый день бывать на такой природе, так и работалось бы по-другому, и он, Засекин, сам мог бы создать что-нибудь стоящее, а не только реставрировать чьи-то чужие творения.
Он бы расписал, например, целую стену... небо с облаками вот такими же, луг цветущий, а на нем красивых людей... Женщина на переднем плане была бы похожа на Тоню...
Евгений представил, как пригласил бы потом Тоню на открытие своих росписей. Потрясенные зрители, шепот восхищения... а он, автор, в простой одежде (не стоит подражать моде, это все суета) стоит рядом с Тоней и знает, что отныне только он один существует для нее на свете...
Если бы не голод, заставивший Засекина отвлечься от своих мечтаний, он не торопился бы покидать это чудесное место. Пришлось одеваться и отправляться в путь.
Он осмотрелся и зашагал к холму, на котором виднелись строения, а дальше за ними березовая роща, пронизанная светом, и пригорки с деревнями и пашнями.
Засекин отыскал «старика», как называл он про себя Лисовского. Тот встретил посланца не особенно приветливо и был недоволен поздним появлением Засекина.
Евгений передал все, что приказывал Эньшин, и готов был сразу же приступить к делу, но Лисовский коротко буркнул:
— Утром. Как придет заведующий.
От себя Засекина не отпустил, на просьбу провести его по музею ответил: неурочное, мол, сейчас время.
Лисовский жил в небольшой пристройке, примыкавшей к часовне. Он соорудил это жилье из строительных отходов, но достаточно основательно.
Лисовский предложил Засекину поужинать вместе с ним, и после этого они легли спать. Евгений никак не мог уснуть — все ворочался на жестком топчане. Наконец задремал, но вскоре опять проснулся и увидел, что Лисовского нет, а дверь притворена неплотно. Евгений решил, что старик вышел и вот-вот явится. Но тот все не возвращался. Тогда Засекин накинул на голые плечи куртку и вышел. Поежившись от ночной свежести, он огляделся — Лисовского нигде не видно. «Куда же пропал старикан?» — подумал он и вдруг увидел блеснувший на миг свет в часовне.
Засекин осторожно подошел к узкому оконцу часовни и заглянул в него.
Старик при свете карманного фонарика нагнулся к отверстию в полу, повозился и задвинул его плитой. Засекин подумал, что старик может увидеть, как он подглядывает, тихонько отошел от окна, юркнул в хибарку и улегся на топчан. Вскоре Лисовский вернулся, но Евгений даже не пошевелился и не подал вида, что заметил его отсутствие.
Утром, когда Засекин проснулся, Лисовского уже не было, постель прибрана, на столе почти остывший чайник, хлеб, яйца и соль.
Ночное происшествие походило на сон. «Чудной какой-то этот старик, — подумал Евгений. — Шастает по ночам, все ему не спится. Меня, что ль, побоялся, чего-то надумал припрятывать... Чокнутый, что ли?»
Засекин позавтракал и прибрал на столе, когда Лисовский вернулся:
— Пойдем, пора браться за дело.
Они пошли в часовню.
Стены часовни, сложенной из белого камня, изнутри были сплошь заставлены стеллажами, на которых разложены остатки от надгробий с бывших помещичьих могил да части резного алтаря с сохранившейся кое-где позолотой. Один угол был освобожден для работы, между стеллажами положена крышка от стола.
— Ну и атмосфера здесь... закоченеешь, — заметил Засекин, поеживаясь.
— На вот, положи под ноги. — Лисовский протянул ему доски. — На замок тебя запру, чтоб никто не мешал.
Он подал Евгению три небольшие иконки:
— В случае чего, никому не объясняй. Такое поверие — до конца работы нельзя показывать.
Лисовский вышел, и в замке на двери часовни щелкнул ключ.
Разглядывая темные доски икон, Евгений загорелся азартом: сквозь черноту виделось ему, как засветится вся гамма цветов — белого с охрой и синим, — загорится позолотой, проглянут лики святых, к которым Засекин относился по-свойски.
Он не замечал уже ни сырости, ни холода — работа захватила его.
Мешал ему только Лисовский. Он заходил несколько раз, молча наблюдал за работой и, уходя, не забывал запереть на замок дверь часовни.
На четвертые сутки, когда работа подходила к концу, Лисовский долго не появлялся, и Засекина неудержимо потянуло посмотреть, что же там, под полом, где ночью возился Лисовский. Выглянул в окно — Лисовского поблизости не было видно. «А, была не была». Засекин попытался приподнять плиту, но не смог. Увидел у двери топор, поддел лезвием. Плита приподнялась, под ней отверстие. Опустил руку по самое плечо, нащупал железный сундучок, но стронуть его с места не удалось — слишком тяжелый.
Послышались осторожные шаги по деревянному настилу у двери, Засекин замер. Но шаги удалились. Засекин быстро опустил плиту и, услышав скрип ключа в замке, отскочил к своему месту.
Лисовский подошел к столу, оперся на него руками и смотрел на просветлевшие иконы. Похвалил:
— Молодец, понимаешь дело, заплатят хорошо.
Засекин старался не смотреть на Лисовского, было стыдно, что дернуло его совать нос в чужие дела. «Небось музейные находки там держит, такие работники — настоящие фанатики. Пока сами не разберутся, что удалось им найти, никому не показывают, да и от характера зависит — старик, видно, не любит зря рот открывать». Сколько уже ему Засекин всего для музея делал, а ведь первый раз похвалил.
— Жалко из рук выпускать, — уже вслух сказал он. — Вы не знаете, где будет выставка? Надо съездить, попрошу друга на цветную пленку щелкнуть.
Евгений осторожно приставил иконы к стене:
— На них, мать честная, надо при свечах смотреть. А в окладах каковы? Чудо! Откуда они? Кто их нашел?
— Пока говорить об этом не велено. Академик опишет, будешь читать про них статьи. А сейчас помалкивай.
Старик говорил отчетливо, веско. Засекин спросил:
— А что, в музей еще не поздно? Мне ведь утром рано ехать. Сколько делал для вас, а в музее так и не был.
— Не дело затеял завтра-то ехать. Иконы сейчас заберут, отправят с посыльным, а мы с тобой поужинаем, как положено, и обсудим дела.
Сходили в ларек, купили еды. Лисовский расщедрился, взял бутылку водки. «Видно, оценил работу, — подумал Засекин, — любит старик свое дело».
Лисовский достал чистое полотенце, постелил на стол.
— Ты посиди, я огурчиков малосольных попробую достать. Дверь-то запру, а то шляется народ, не надо, чтобы тебя видели.
Лисовский пришел мрачный. Разложил на столе еду, пригласил Евгения. Разлил водку в стаканы.
— Ну что ж, хорошую работу не грех и обмыть.
Когда Засекин заметно опьянел, Лисовский предложил:
— Мастер ты хороший, цены тебе нет. Я за это тебе такие штуки покажу... по большому секрету. Никто еще не видел.
«Наверно, свою захоронку покажет. Придется остаться», — подумал Евгений.
— А сейчас пойдем порыбачим. Самая пора. Костер разведем, ушицы наварим.
— А что, неплохо, — согласился Засекин.
Шли вдоль реки. Евгений поглядывал по сторонам, негромко насвистывая.
— Не свисти, — оборвал его старик.
Засекин устал и уже пожалел, что потащился в такую даль.
— Скоро, что ли? — спросил он раздраженно.
— С километр осталось. Не кисни, я для бодрости пузырек захватил.
Наконец подошли к заброшенной сторожке. Но реки поблизости не видать.
Зашли в сторожку, достали еду, Лисовский вынул металлическую фляжку.
— Спиртяга, не сравнишь с местной водкой.
Засекин отпил немного.
— Будем вести разговор, — сказал Лисовский. — Знаешь, что ты со мной сделал? Зарезал. Не думай, что на этом разживешься. Завтра же тебя сгребут: украл музейные ценности.
— Ты что, спятил? Кто у тебя спер ценности?
— Не прикидывайся. Может, скажешь, что не лазил в подполье? Все равно увезти отсюда и продать тебе не удастся. Сбежать тоже не выйдет. Лучше скажи, куда все прибрал. Вернемся, я положу на место, ты с этого будешь иметь доход. Иначе завтра же тюрьма.
— Да ты что? Ничего я не знаю. Свои темные дела сам разбирай, меня не путай. Сбыл небось казенное имущество и теперь дураков ищешь. Я думал, ты человек, а ты сволочь, спекулянт!..
Засекин рванулся было к выходу. Но старик вцепился в него крепко.
— Хватит, не расходись. Я же видел все. Давай по-хорошему. Ты мне объясни...
Засекин сел. Старик налил ему в стакан.
— Чего кричишь? Я тебя жалею. Пропадешь из-за тех железок. Это же копии.
— Чего тебе нужно от меня?! — рассвирепел Евгений. — Ничего я не брал! Сроду не крал ничего!
— Хорошо. Ладно. Утихни.
Есть Засекин не мог. Он только отхлебывал спирт. А Лисовский подливал еще. Голова начала тяжелеть. Он отодвинул стакан, но ему стало совсем худо. Лисовский потряс его за плечо, толкнул. Засекин повалился на лавку, уже ничего не чувствуя и не слыша.
Лисовский убрал свой стакан и флягу и поставил на стол наполовину налитую бутылку. Потом смахнул со стола тлевший окурок, оставленный Засекиным, развалил лежавшие у печки дрова и хворост, поднес зажженную спичку... Он подождал, пока хворост занялся пламенем. Только тогда выскочил из сторожки и оглянулся — в оконце были видны отсветы пламени, и сквозь щели пробивался дым. Лисовский быстро зашагал в сторону, к лесному озеру, где в самом деле водилось много рыбы.
ГОСТЬ В ДЕРЕВНЕ
В ближайшей к Старицкому монастырю деревне приезжий попросился на постой в, дом Опариной. Хозяйка, Аксинья Мироновна, одинокая старуха, овдовев еще в войну, пускала изредка постояльцев — все человек в доме, все повеселее. Приезжий объяснил, что приехал из Москвы пожить несколько дней на природе, отдохнуть от городской суеты и поработать. Молодой мужчина — на вид скромный, пострижен аккуратно (не то что многие лохматые парни-туристы, которых вдова Опарина из уважения к своему дому и фамилии на постой не пускала), и это тоже пришлось ей по душе.
Вечером они сидели в горнице, чаевничали с городскими гостинцами. На столе шумел самовар.
— Так вы, Аксинья Мироновна, одна так и живете? Не скучаете?
— Бывает, и скучаю. Дети все уже семейные, навещают редко.
Приезжий — это был Бурмин — спросил хозяйку про мужа, а потом и про старые времена, когда еще, как он слыхал, тут помещик жил, Муренин.
Аксинья Мироновна сказала, что муж ее, Антон Кириллович, уважаемый был человек. Во время Отечественной партизанил. Большие деньги немцы за его голову сулили, да никого эти посулы не толкнули на подлое дело. Не от предателей погиб ее Антон, а в бою товарищей своих прикрывал. Коли гость интересуется, в школьном музее про ее мужа все написано, и автомат его посетителям показывают.
Честен был Антон! Ведь он еще до войны клад бесценный в лесу нашел, в дупле схороненный. Говорят, еще барин Муренин спрятал. Какие в том кладе ценности были! Не позарился на них Антон, все государству отдал. Про то и в газетах прописали... Потом приезжали из столицы ученые, про клад расспрашивали.
— А про Муренина народ у нас сказывал, будто в изголовье у него иконка лежала, наказывал в гроб ее положить, когда кончится. Да только там две иконки-то было. Вторую мужик соседкин, Клавденкин, домой принес. Он уж давно помер. А к этой Клавденке весной «музейщик» зашел, все уговаривал отдать ему икону, что в переднем углу стоит. Икона-то совсем старая, ничего не разглядишь, шибко потемнела. Смущал ее «музейщик», смущал, а Клавденка свою большую не отдала, показала другие, муренинские. Ну, он эти у нее купил. А тут Клавденка хватилась, что мужнину память отдала. Пошла к «музейщику», да он те иконы уж в Ленинград отправил.
На следующий день к вечеру, когда Бурмин после посещения Старицкого музея вернулся домой, мимо окна на мопеде проехал Сухарев — это был сигнал: есть новости. Бурмин пошел в условленное место.
Сухарев доложил, что осторожно наблюдал за часовней, скрывшись в кустах. Он увидел, как к нее подошел старик, оглянулся по сторонам, отпер большой замок на дверях и вошел внутрь. Через некоторое время вышел не один, а с Засекиным. Они вернулись в каморку, и вскоре старик вышел оттуда один, дверь запер на замок. Постоял, обошел часовню и снова подкрался к своей каморке. Подслушал у двери, а затем осторожно пробрался к часовне. Он пробыл в ней довольно долго. Затем подбежал к окну и шарил в бурьяне — что-то искал. И видимо, напрасно.
Он отошел в сторону и сел на камень. Был расстроенный, мрачный. Потом вернулся к себе. Перед тем, как отпереть дверь, осмотрелся.
— Наблюдение не прекращать, — приказал Сухареву Бурмин.
Еще вчера с утра постоялец предупредил Аксинью Мироновну, что поедет с товарищем на рыбалку. Оба вернулись на мотоцикле лишь в середине следующего дня. Лоб у постояльца был забинтован, рука перевязана. Его товарищ сердито бурчал:
— С чего ты вздумал садиться за руль? Подождал бы, пока я в лодке вверх пройду. Просил покараулить машину, а ты за руль. Теперь вот по твоей милости прав лишился, канители не оберешься. Называется порыбачили.
Они прошли в избу, собрали вещи постояльца и, распрощавшись с хозяйкой, поехали в сторону большого шоссе.
А вечером к Опариной заглянула соседка и сообщила новость: Егорьева сторожка сгорела, говорят, какой-то приезжий мужик в ней сгорел.
ЛИСОВСКИЙ
Лисовский рассчитал все точно. Он знал, что в это время на озере рыбачили знакомые ему отец с сыном — они приезжали сюда каждое лето. Лисовский пристроился с удочкой неподалеку.
Когда оба рыбака стали собираться домой, увидели, что старик привалился к стволу дерева, держась за грудь.
— С ним неладно что-то, — заметил отец.
— Сейчас узнаю. — Сын подошел к Лисовскому.
— Вам плохо?
— Немного сердце прихватило. Старые военные болячки.
— Может, вам помочь?..
— Спасибо, не нужно, — пробормотал Лисовский.
Приезжие посовещались, сын завел мотоцикл и подъехал к Лисовскому.
— Садитесь в коляску, подвезу вас. Куда ехать?
Лисовский объяснил парню, где он живет, а дорогу указал с таким расчетом, чтоб проехать мимо сторожки, где оставил Засекина.
Когда подъезжали туда, увидели лишь обгоревшие головешки. От сторожки уцелел только остов кирпичной печурки. У развалин стояли люди. Парень, который вез Лисовского, приостановил мотоцикл и спросил у собравшихся:
— Что случилось?
— Да тут сторожка сгорела, а в ней человек. Сейчас милиция должна приехать. Туда никого не пускают, заслон поставили.
— Вот беда так уж беда, — покачал головой Лисовский. Он вздохнул и сказал парню: — Ну ладно, поехали.
Когда-то в Больше-Каменском районе Лисовского знали вовсе не «музейным чудаком», который немного «не в себе». До войны приехал сюда Лисовский на должность преподавателя истории в школе. Слыл строгим, хорошо знающим свой предмет. Среди преподавателей держался несколько обособленно. Но это можно было отнести за счет характера.
Он никогда и никому не проговорился, что работа в сельской школе была ему не по душе, и лишь необходимость заставила смириться с таким положением.
Лисовский родился и жил до поступления в институт в районном городке в Белоруссии — там отец его работал фармацевтом. После окончания института он мечтал остаться в столице. Но в этом ему не повезло. Хотел жениться (это входило в его планы) для устройства с квартирой и пропиской, хотя бы на первое время. Но перед самым распределением предполагаемый брак расстроился — невеста раздумала. Никакие попытки остаться в Москве успеха не имели, и пришлось Лисовскому отправиться в Большие Камни. Но и здесь мысли о переезде в столицу его не оставляли.
Постепенно он становился в районе заметной фигурой на виду у районного и даже областного начальства. Заслужил признание и как лектор. По его расчетам, это было лишь начало. Как хотел он стать «властью» и пробиться в столицу!
Лисовский был не чужд мечтательности — мечтал порой с яростью, с нетерпением и в исполнение задуманного мог вложить всю свою энергию.
Особенно выдающимся человеком он себя не считал. Многим самооценка придает уверенность, повышает чувство ответственности не только за свои поступки, но и за поступки окружающих, помогает в достижении цели. Одним из качеств, присущих Лисовскому, была зависть. Это мучительное чувство порой доводило его до исступления. Он завидовал даже тем людям, которых никогда не видел, но которых прославляли в печати. Завидовал чужой славе, богатству. Ему хотелось во что бы то ни стало добиться того же. Но как же он рассчитывал распорядиться известностью, богатством? Да только так, чтобы достичь еще большей власти. Границу этого желаемого он и сам не мог определить.
Его озлобили препятствия в самом начале самостоятельной жизни, жалкие родители, неудавшаяся женитьба, работа в глуши — злоба, как опухоль, все больше и больше разрасталась в нем. Желания служить людям, получать их признание, благодарность, что для многих является самой высокой целью, у Лисовского никогда не возникало. Да и само понятие Родины у него было весьма своеобразным. Он считал, что это место, где живешь, где должны быть хорошие условия: подходящий климат, красивая природа и материальная обеспеченность. Такой родиной может стать любой приятный уголок мира.
В 1941 году, когда началась Великая Отечественная война, Лисовскому исполнилось двадцать шесть лет. В армию его призвали в первый же месяц войны. Видя, с каким мужеством и стойкостью защищали родную землю его товарищи по оружию, как самоотверженно работали люди в тылу, Лисовский в глубине души презирал их. Он рассуждал: почему он, как и все эти фанатики, должен отдавать свою жизнь, рисковать ею? Она у него одна. И ничего не следует в ней усложнять. Все просто и ясно — надо остаться живым. Пусть другие поддаются воздействию всяких высоких слов, призывов о верности Родине, о патриотизме. Нет, он-то в эту ловушку не попадет! Он твердо знает — ни за кого, ни ради кого он свою жизнь отдавать не будет. Он должен направить свои способности на одно — выжить! Пусть вокруг гибнут, но он найдет выход, чтобы остаться живым. Главнее этого нет ничего. Такие качества, как честность, прямота, самоотверженность, он считал признаками ограниченности. По его понятиям, в настоящее время обладателя таких качеств можно назвать человеком недалеким.
Чувство симпатии порой возникало у него к некоторым людям, но он не стремился сблизиться с ними. На войне ему это было ни к чему.
Сведения о знании Лисовским немецкого языка стали известны командованию части. Жалел Лисовский, очень жалел, что не скрыл в свое время знание языка и в военкомате в анкетах написал об этом.
Внешне Лисовский мог сойти за немца: белесый, прямой, чуть надменный. Его назначили в особую группу разведки. Он произвел хорошее впечатление на командование — выдержанный, образованный, трезвый, умеющий внушить уважение к себе.
Дважды Лисовский в составе группы побывал в тылу у немцев. Оба раза возвратились с потерями. После этого во время одной из передышек Лисовский отчетливо понял — надо срочно принять решение, ведь он в любой день может погибнуть. А во имя чего? Ведь и при немцах останутся эти же самые леса, небо, солнце, та же природа. Да, фашисты многих, очень многих уничтожат, но у него-то хватит ума, чтобы жить и при них. Пойдет на задание в третий раз — могут убить. Немцы — огромная сила. Теперь немедля пора осуществить свой план.
И Лисовский отправился в разведку в третий раз...
После того как сгорела Егорьева сторожка, Лисовский окончательно успокоился, прочитав в областной газете небольшую заметку «Осторожнее с огнем». Значит, расследование по этому делу окончилось. В заметке говорилось: «В Больше-Каменском районе имели место случаи пожаров от неосторожного обращения с огнем. В прошлом месяце по этой причине произошел пожар в хозяйстве колхоза «Рассвет», а также случай в сторожке, известной под названием Егорьевой. В сторожке, оставленной открытой и без присмотра, решил заночевать мужчина в состоянии алкогольного опьянения. Уснув, он уронил горящую папиросу на пол. В результате этого произошел пожар, во время которого мужчина погиб. Личность погибшего пока не установлена».
* * *
«Где покойный спрятал украденное? — непрестанно думал Лисовский. — Он никуда не уходил, значит, спрятал где-то близко, надо искать, искать...»
Теперь, когда дело с Засекиным закрыто, можно действовать. Сложнее с шефом, с «хозяином», ведь сокровища принадлежат ему. Он вряд ли поверит, что его собственность, находящаяся под присмотром Лисовского, могла неизвестно куда исчезнуть. Тем более что в последнее время Лисовскому стали известны планы «хозяина» вывезти из России все оставшиеся предметы коллекции.
Лисовскому во что бы то ни стало необходимо было разыскать сокровища. Это вопрос его безопасности, вопрос жизни. К помощи Эньшина он не может прибегнуть, Не может рассказать ему, как все в самом деле обстояло с кражей и убийством Засекина. И хоть Лисовский ненавидит Эньшина, но ему приходится терпеть сообщника.
Эньшин не мог допустить передачи ценных вещей в другие руки. Если бы эти предметы не уходили за пределы страны, кажется, было бы легче. Вот в других условиях... можно придумать новый ход, перепродать, сделать красивую коммерческую комбинацию. Но это исключено. У нас ценные вещи попадают в музейные фонды, в собственность государства, а это конец всем сделкам.
Эньшин не знал, какие доходы имеет «хозяин» от торговли «русскими сувенирами», как он их называл. Но, очевидно, немалые, даже со всей оплатой расходов. Эньшин понятия не имел, что Лисовский не просто человек, которому поручено беречь собственность «хозяина», а резервный агент, все материалы на которого были в свое время сохранены и находятся у «истинных» немцев, «продолжающих великое дело нации»; и что Лисовский, которого Эньшин презирал, — фигура куда более значительная, чем он, Эньшин, человек с сомнительной репутацией. Правда, неизвестно, как обошелся бы «хозяин» с Лисовским, знай он, что их резервный, живущий в России под собственной фамилией, с чистой биографией, без их указания пошел на убийство какого-то реставратора.
«Надо иметь ум, — сказал бы «хозяин», — нужно сделать так, чтобы обойтись без убийства, чтобы похищенное вернулось на место и реставратор молчал, считая, что был в пьяном бреду».
Эньшин был убежден — все задуманное ему удастся. Удалось ему дело с записями Истомина, и теперь Дальнев и Дутько действуют по его указаниям. И Дутько приходится платить ему, Эньшину, дань в валюте.
Да, ему везет. Впрочем, здесь не только везение — это результат умения все обдумать, составить точный план действий, использовать благоприятные обстоятельства.
Что касается Дальнева и Дутько, то они зажаты им в кулак.
Эньшин знает, как мучительно отдавать деньги. Дутько, должно быть, днями и ночами обдумывает, как бы избавиться от уплаты «дани». Поэтому не исключено, что могут быть попытки отправить его, Эньшина, за решетку. Но он это предусмотрел. Предупредил, что у него в надежном месте хранится касающийся их материал, весьма интересный для органов, который сразу же их выдаст, и они окажутся в нежелательном для них месте. Он может тогда чистосердечно рассказать, как Дутько проводит свои «операции» по вверенному магазину, кто ему помогает. Он не был бы Эньшиным, если бы своевременно не запасся всевозможными компрометирующими сведениями о своих «близких друзьях».
Что касается второй возможной попытки отделаться от него путем примитивным и пошлым, замыслив отправить его на тот свет, так это еще хуже для них — мера наказания к ним будет применена более суровая, о них станет известно все, как и в первом варианте. Дутько перестанет платить ему дань, но зато лишится всех доходов, всего имущества, и в лучшем случае они с Дальневым поедут на долгие годы осваивать специальность лесорубов в весьма отдаленные районы.
Посему Дутько и Дальневу куда выгоднее помогать Эньшину во всем, не перечить, а считать за честь оказывать ему любые услуги.
Эньшин знал о валютных делах Дутько во многих подробностях, Дальнев тоже знал, но делал вид, что даже не догадывается об этом. С Дальневым у Эньшина был другой расчет — ему выгоднее через него оформлять дела с художниками. Теперь «бригаду» Эньшина Дальнев снабжал заказами, и Эньшину не нужно было тратить на это время, деньги и силы.
ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ
Анохин задолжал и Эньшину и Пожидаеву. На два дома жить нелегко. Нина сердится, что он тратится еще и на нее. Если бы они жили вместе, все было бы проще. Анохин надеялся на договор, но он не состоялся: видно, ему не повезло — с другими заключили. Значит, опять нужна халтура.
Пожидаев встретил Анохина сердечно:
— Вот получил тут немного. Надоело вкалывать, целый день у мольберта. Пошли-ка в «Баку». Пити, шашлычок съедим, а то отощаешь совсем от холостяцкой жизни... Ты когда думаешь с Ниной съезжаться?
— Да ведь развод еще нужен. Не знаю, сколько времени пройдет. И жить нам негде... Снимать комнату придется, тоже деньги нужны.
— Уже все истратил? Да. Ниночки, видно, дорого обходятся...
— Хватит, — резко оборвал Павел, — Нина ни при чем. Не такой она человек, свое все отдаст...
— Ну, это редкость, что и говорить.
Анохин от ресторана отказался, тогда Пожидаев пообещал поговорить о нем с Эньшиным.
На другой день Пожидаев позвонил Анохину и сказал, что Эньшин назначил Павлу встречу у себя дома.
Эньшин принял Анохина приветливо: поставил на стол коньяк, фрукты. Налил Павлу полный бокал, свой лишь пригубил.
— Хоть коньяк полагается пить из маленьких рюмок, но это больше принято на Западе, а в России надо пить по-русски... Так что там у вас с выставочными делами?
Павел рассказал о том, что сняли с экспозиции выставки его картину, что с заключением договора тоже постигла неудача. В раздражении ругал работников Художественного фонда: мол, дают процветать всяким приспособленцам. Творчество при таком положении дел — сущая мука. Порой хочется к черту уничтожить все созданное, забыть о живописи, работать хоть каменщиком — зарплатой обеспечен, слава и почет. И главное, нужен. А он, художник Анохин, начинает думать, что никому ни до него нет дела, ни до его живописи...
— Ну, это вы уж слишком, — возразил Эньшин. — Временные трудности у всех бывают, что поделать...
— Но ведь так можно исхалтуриться, о настоящем искусстве забыть, — перебил его Анохин.
Много горького, а порой преувеличенного в разгоряченном и раздраженном состоянии наговорил Павел. Эньшин терпеливо слушал, всем видом выражая понимание и участие. Он лишь изредка вставлял замечания, возражая Анохину.
— А вы не преувеличиваете, Паша, все это?
Для Анохина такие вопросы подобны зажженной спичке, брошенной в горючее. И, выговорившись, он еще долго не мог успокоиться, пока не спохватился, что время позднее, и стал прощаться.
Провожая гостя, Эньшин похлопал его по плечу:
— Не унывайте, Паша, помните: у вас есть друзья. Вот увидите, все устроится.
Анохин вышел от Эньшина в сквернейшем настроении. Ведь поехал к нему в надежде получить работу, а это не вышло. Павел позвонил Нине, но телефон молчал. В эти минуты ему так хотелось, чтобы возле него очутился Андрюшка, — наверное, стало бы легче. Но раз он выпил, к сыну ехать нельзя...
Насчет обещанной «работенки» Пожидаев и Эньшин так ничего и не говорили. Павел нервничал, но Нине о своих затруднениях не рассказывал: у нее и без того много неприятностей: пересуды, косые взгляды.
После посещения Эньшина Павел целую неделю не мог его застать. Наконец дозвонился.
— Ах это вы, Паша? Говорите, все плохо у вас? Придется подумать. Подождите меня в мастерской, я за вами заеду.
Ждать пришлось недолго. Павел сел в машину, и они поехали на дачу к Эньшину.
— Вот какое дело, Паша, — доверительно заговорил Эньшин. — Впрочем, что это я все на «вы»? Может, перейдем на «ты»? Согласен?
— Что ж, как хотите...
— Так вот, я насчет положения работников искусств все думал после твоих невеселых рассказов. Неладно у нас с этим обстоит. Да что тебе объяснять, если ты на своей шкуре все испытал. Вообще с интеллигенцией...
— Семен Михайлович, поговорили бы вы лучше на эту тему с министром культуры. А мне не до рассуждений сейчас. Я думаю, где бы подзаработать поскорей. С этим вас и ждал.
— Это не разговор. Заработок заработком, но ты не должен уходить в сторону от серьезных вопросов. Выслушай меня. Настоящие люди не только у нас, но и во всем мире переживают за наше искусство, за таланты, которые в России всегда подвергались гонениям...
Эньшин убеждал, приводил примеры, призывал не сидеть в бездействии. Павел не мог сообразить, к чему бы эти разговоры.
— Ты можешь сказать свое слово. Напиши о твоих злоключениях с выставками, с договором, о том, как трудно тебе приходится — не можешь обеспечить семью. Пиши сейчас же, я тебе помогу, это верное дело.