— Мне непонятно, кому писать и зачем? В общем, если посчитать, я не так уж мало зарабатываю. Квартиру вот построил кооперативную, обставил... Все это сложности, так сказать, личного порядка... Вроде особых оснований для жалоб нет. Вот выставки, договора, этим можно возмущаться... Но я ведь еще официально в секцию не обращался...
— Знаешь, как ты мог бы жить? С твоим талантом. Тебе кажется «ничего», потому что ты настоящей жизни не видел. Привыкли нищенствовать. Тебе помочь хочешь...
— По правде говоря, не вижу в этом смысла.
— В конце концов, почему только ты? Ты не один. В трудную минуту я и Юрий всегда помогаем. Как же иначе? Товарищеское участие многие таланты спасало. Но ты обязан подумать и о других. Я тебе говорю — а зря я никогда ничего не предлагаю, — пиши, это поможет не только тебе лично, но и другим художникам.
— На чье же имя писать?
— Об этом я подумаю... пока напиши суть, как тебя ущемляют, как бедствует семья — словом, все. И поострей, резче — на такое письмо и реакция будет быстрой. Не забудь отметить, что и в отношении творчества есть притеснения.
— Как писать-то? В форме заявления с просьбой или просто о своем житье-бытье?
— Не просьбу, а требование. Чтобы тебе и другим работникам искусства создали нормальные условия для жизни и творчества.
— Но это же необоснованно. Нет, никуда я писать не буду. Вы мне заказ поскорее устройте. Это будет лучше.
— Ну вот, скажи мне, Рудиков — художник? Знаю, скажешь «нет», и большинство художников так считает. Но он пробивной. Знает уязвимые места тех, кто заказами ведает. Ох как он хорошо знает их слабости и на этом играет! А что художники его презирают, ему наплевать. Таким, как Рудиков, незаслуженно обеспеченная жизнь, кругленькая сумма на сберкнижке. Думаешь, у нас таких мало? Денежки, что тебе бы шли, в свой карман эти типы загребают. А ты прозябаешь, с хлеба на квас перебиваешься, голытьба. Боишься слово правды сказать.
— Какой правды? Я еще ничего такого не создал, чтобы претендовать...
— Глупый! Да одна твоя «Женщина за столиком» не уступит Ренуару, если хочешь знать... Одна эта вещь стоит персональной выставки Вадима Шевелева, который гору денег за нее огреб. Ты квартиру его не видел? Музей! А какой он художник? Сопли в рамках, а не живопись. Зато руководит закупкой. Даже статьи о нем печатают.
— Да мне-то что?.. Не тот мы разговор затеяли.
— Э, трудно говорить с тобой, правду не хочешь видеть.
— Да этими разговорами не решишь каких-либо проблем. Все это болтовня.
— Хорошо. Познакомься вот с этим.
Эньшин развернул перед Павлом лист с отпечатанным на машинке текстом с несколькими неразборчивыми подписями. В письме высказывались жалобы на положение работников искусства. Но им недоставало конкретности, фразы были обтекаемы и двусмысленны. Павел прочитал письмо дважды. С частью перечисленных недостатков можно было согласиться, но о большинстве говорилось в самой общей форме, и вся эта петиция вызвала у Анохина совсем не ту реакцию, на какую рассчитывал Эньшин. Он предложил Анохину подписать письмо.
— Да что вы? При чем здесь я? Такие послания я не признаю, и нечего воду мутить. И при чем вы, вот вы, Семен Михайлович? Вам-то на что жаловаться? На бедность? Зажимают ваши творческие способности?.. Странно очень...
— Довольно, — оборвал его Эньшин. — Я тебе сейчас убедительно докажу, кто из нас ведет себя странно.
Эньшин пошел на кухню, и вдруг Павел услышал свой голос. Услышал четко весь разговор, что происходил прошлый раз у Эньшина, все свои возмущенные высказывания.
Это было настолько неожиданно, что он, не проронив ни слова, дослушал запись до конца. И только тогда ему стал ясен смысл провокационных вопросов и реплик, подброшенных ему Эньшиным во время того разговора.
— Ах, сволочь... — рванулся было к нему Павел.
— Не кричи, — прошипел Эньшин, — я хочу для потомства и больше для заинтересованных органов оставить твои исторические высказывания, а все предыдущее — шутка, проверка, так сказать...
Павел почти не помнил, как ударил Эньшина, как тот, покачнувшись, плюхнулся на диван.
— Ответишь за все это! — пригрозил Эньшин.
Павел ехал в электричке словно во сне — таким нереальным казалось все происшедшее у Эньшина. «Нина, хорошая, любимая моя, тебе бы все сказать... но это невозможно. И так у тебя хватает переживаний...»
В городе Анохин долго стоял на перроне — мысли словно застыли, двигаться не хотелось. Потом он позвонил Ясину и поехал к нему.
Ясин выслушал Павла и сказал:
— Мерзкая история, так можно подловить не одного тебя. Подло и гадко все задумано, но рассчитано почти наверняка, со страховкой. Нельзя только в панику впадать. Ты у меня побудь, а я постараюсь придумать, что можно сделать.
Присутствие Ясина, его голос, выдержка подействовали на Павла сильнее слов утешения и сочувствия.
Ясин оставил Павла у себя переночевать. А утром взял у него телефоны и адреса Эньшина и Пожидаева, велел никуда не уходить, на телефонные звонки не отвечать и ждать его возвращения.
Оставшись один, Павел то успокаивался немного, то опять впадал в тревожное состояние, ему казалось, что нужно немедленно куда-то идти, действовать самому. Может быть, стоит пойти к председателю Союза художников или в милицию... Но в Союзе всем известна его история о Ниной...
Наконец вернулся Ясин. Он неторопливо разделся, пригладил волосы.
— Не унывай, Паша, вот твои долговые расписки...
— Как это?
— Я вернул им твои долги. Все. До копейки. Постепенно расплатишься, не волнуйся. Мне не к спеху.
ЖИВОЙ
Женька очнулся в незнакомом месте. Высокое окно задернуто шторой. Воздух в комнате легкий, не городской. Пахнет цветами, словно на даче, хотя в комнате цветов не видно. Женька попытался подняться, но голова закружилась, и глаза сами собой закрылись. Потом он снова очнулся и с трудом пытался понять, что с ним и где он находится.
В комнату вошла полная пожилая женщина в белом халате.
— Где я? — спросил слабым голосом Засекин.
— В загородной больнице. Вы были больны. Теперь все в порядке. Сейчас я вас подбодрю.
Женщина улыбнулась и сделала Засекину укол в руку.
— Ночью славный дождь прошел, — сказала она, — люблю ночной дождь. После него остаются теплые лужи и сильно пахнут цветы. Чувствуете?
— Да. Хорошо пахнет, — согласился Засекин. — Сейчас что? Утро или вечер?
— Утро. Спали вы хорошо. Ну-ка посмотрим.
Она отогнула одеяло, прослушала Засекину грудь, смерила давление.
— Все очень недурно.
— Чем же я болел?
— Сейчас я тороплюсь, попозже приду и расскажу. Договорились?
Женьке стало хорошо, спокойно от светлой комнаты, от этой приятной женщины, от жизни, которая возвращалась в него. Он смотрел, как от графина с водой на светлой стене играли блики, и старался вспомнить, что было с ним. Сначала пришла мысль о Тоне и вызвала беспокойство. Потом стало вспоминаться все разом: старик, часовня, поход на рыбалку...
Но какое отношение имеет это к его болезни? И когда все это было? Ему нужно знать немедленно. Что с ним случилось? Почему он в больнице? Но спросить некого. Завтрак ему принес молодой мужчина — халат ему маловат, явно чужой.
— Я не заразный? — спросил Засекин.
— Нисколько. — Мужчина улыбнулся, словно был рад, что Засекин поправляется.
— Вы не скажете, что за хвороба на меня напала, я даже вспомнить не могу, когда заболел.
Мужчина поставил еду, подал Женьке ложку.
— Сами справитесь?
— А как же.
— Тогда ешьте. Поговорим после завтрака, а то мне доктор нагоняй устроит.
Мужчина ушел. Женька старался есть побыстрей, но это не очень получалось. Руки дрожали, голова временами, словно с похмелья, делалась дурная. Но он все съел и выпил кофе.
Снова вошла симпатичная женщина.
— Скажите, как вас зовут? — спросил Засекин.
— Мария Федоровна, ваш лечащий врач, но только сразу же предупреждаю, много разговаривать с вами не могу.
— Вы мне только скажите сейчас, что со мной приключилось?
— Так вот сейчас и немедленно? — Мария Федоровна потрогала спину Засекина, попросила открыть рот, простукала грудь. Присела на край кровати. — Потолкуем. Как ваша фамилия? Имя? Возраст? Адрес? Профессия? Где родились? Кто из родных есть? Где живут? Любите ли вы свою работу? Как у вас со здоровьем?
Она засыпала Женьку вопросами, так что ему самому задавать вопросы не было возможности. Наконец он все же вставил:
— Скажите, мои родные знают, что я болен?
— На все эти вопросы вам ответит другой доктор. Он сейчас к вам зайдет.
Тотчас же после ухода Марии Федоровны вошел мужчина, который приносил Засекину завтрак.
— Ну как? Отдышались?
— От чего я отдышался? — спросил Засекин.
— Выходит, что вы ничего не помните?
— Почему не помню? Помню. Поехал в музей, там пошли со знакомым на рыбалку. Больше ничего не соображу, забыл... Что за болезнь? Это ваше дело, медицинское, определить, что со мной приключилось. И зачем меня остригли, как тифозного? Заклеили всего заплатками?
— Без медицины дело не обошлось, но доктор говорит: теперь за вашу жизнь можно не опасаться. Организм у вас оказался крепкий. А сейчас нам придется перейти к деловой части разговора. Только сразу договоримся: не волноваться, поскольку все скверное позади. Ко всему, о чем я буду спрашивать, относитесь со всей серьезностью, и никакой фантазии. Только факты.
Сердце у Женьки застучало часто, и лоб покрылся испариной. Слова мужчины его встревожили.
— Может, я попал в бомбежку и потерял память? Может быть, война, а я не знаю?.. А Тоня? Мать, сестра, что с ними?
— Перестаньте трусить. Нечего трястись, словно заяц. Я же сказал — страшное позади. Зовут меня Владимиром Михайловичем, фамилия — Бурмин. Я следователь.
Страха у Женьки больше не было: ничего преступного он не делал. Мало ли для чего он понадобился органам? Теперь пришло ожидание чего-то необычайного.
— Я буду задавать вам вопросы. А вы припоминайте все как можно точнее, отвечать не торопитесь. Итак, зачем вы поехали в Большие Камни?
— Коротко вам отвечать или подробно? Вы знаете, кто такой Эньшин?
— Нет. Вот и расскажите о некоем Эньшине все подробно.
Засекин рассказывал о своей работе с Эньшиным. Он свободно говорил до тех пор, пока не понял: придется рассказать и о Тоне. Тут он запнулся, вспотел, противная слабость с тошнотой подкатила к горлу. Он замолчал, рукавом рубашки пытался отереть пот с лица.
— Возьмите, — подал ему полотенце Бурмин. — Может быть, сделаем передышку?
— Ничего. Я сейчас...
Бурмин велел Женьке выпить капли и протянул ему стакан с водой.
Чтобы дать Засекину успокоиться, Бурмин отошел к окну и облокотился на подоконник, словно забыв о Засекине.
«Тоня, Тоня, — лихорадочно думал Женька, — сестренка говорит, что она хорошая, почему-то паясничает немного, но хорошая. У сестры интуиция, она разбирается в людях, не то что я...» Женька на мгновение забыл обо всем. Он думал об опасности, которой может подвергнуться Тоня. И любовь, и стремление верить, что она не может быть замешана в чем-нибудь скверном... Но пока разберутся...
— Ну, как вы? — Бурмин повернулся к Засекину. — Продолжать не трудно?
— Ничего. Что дальше рассказывать?
— С кем Эньшин вас знакомил. Для кого и что приходилось реставрировать и снимать копии. Сколько платили. Словом, все.
Засекин рассказал и о Кораблеве.
Потом принесли обед, и следователь ушел. Женька, видно, от волнения, к вечеру почувствовал себя бодрее. Мысли стали отчетливей. О Тоне он так ничего и не сказал. И теперь соображал, как бы и дальше умолчать о ней.
Когда Бурмин пришел снова, он заметил, что Засекин чем-то смущен.
Бурмин, как и днем, подошел к окну, заглянул в него и, не оборачиваясь, сказал:
— Хочется во всем верить вам, Засекин. У меня вначале сложилось представление о вас как о человеке правдивом и открытом, которому незачем увиливать...
— А что я?.. — задыхаясь, пролепетал Засекин.
— Скрываете вы что-то. Не о всех знакомых рассказываете.
— Может быть, забыл кого?
— Об Антонине Юрьевне Чернышевой...
Засекин словно приготовился к прыжку.
— Она здесь ни при чем, — твердо отчеканил он. — Она студентка. Очень порядочный человек. Стипендия небольшая, вот и подрабатывает у Эньшина на рекламе. Способная. Хорошо работает. Если вы насчет поведения думаете, то зря. Не из таких. А знания по искусству у нее какие!.. И вообще... Я всю правду вам про нее говорю. Сами убедитесь. О Тоне... Антонине Юрьевне, кроме хорошего, рассказать нечего. Познакомитесь с ней и тогда меня поймете.
— Как она к вам относится?
— Да я ей, наверно, ни к чему... Не подхожу. Такая девушка...
Засекин замолчал и помрачнел. Высказал самое сокровенное и теперь в душе ругал себя. Ему вдруг сделалось все безразличным. Он подумал: хорошо бы больше ни о чем сегодня не говорить.
Уже при свете лампы, после ужина, рассказ Засекина подходил к концу. Смутно вспоминалась избушка в лесу.
— Больше ничего не помню. С памятью что-то...
— О дальнейшем я вам расскажу. Было так: Лисовский хотел вас на тот свет отправить, и поскорее. Для этого поил водкой и еще сильным снотворным, а уж после этого, когда вы потеряли сознание, сторожку поджег и отправился в самом деле удить рыбу, уверившись, что вы сгорите. Наверно, вы в чем-то ему помешали до этого.
— И что же? — рванулся с постели Засекин.
— Лежите спокойно. Вы же, как говорится, снова на свет родились.
— Кто же увидел, что меня жгут? — выпалил ошеломленный Засекин.
— Мне довелось неподалеку на охоте быть, вдруг почувствовал: жареным пахнет... А вы тяжелый, и не подумаешь — с виду-то сухощавый...
— Как? Значит, вы меня спасли? Я теперь вам всю жизнь...
— Вот уж это лишнее... Как видите, все обошлось без последствий. Разве вот брови...
Засекин еще раньше заметил, что брови у Бурмина какие-то странные — то ли подпаленные, то ли сбритые.
— Лисовский составил объяснение, если спросят: пошли, мол, вместе на рыбалку, Засекин основательно напился. Лисовский сам не пьет, за редким исключением. Пьяниц терпеть не может. Он оставил вас проспаться в сторожке, а вы закурили. Должно быть, папироса упала... и... пожар. Вы на небеса отправились. Он же в это время был на рыбалке, на озере. Рыбу ловил. Оттуда пожар не виден.
— Ну и дела! За что же он меня?
— Об этом я надеюсь услышать от вас.
— Может, правда, у него какие-то вещи украли? Я помню, но смутно, с какими-то украденными вещами он ко мне приставал, делить доходы обещал. А дальше ничего не помню. Я, правда, любопытство проявил, но я же не узнал, что он прятал. Думал, чудачества стариковские. Он-то сам что говорит? Не сознался?
— Об этом потом. На сегодня достаточно.
Для Женьки многие вопросы остались невыясненными. Знает ли Лисовский, что он остался жив? Им ведь, наверное, устроят встречу. И кто он, этот Лисовский? «Как он узнал, что я в его тайник пробовал заглянуть? А-а... тогда шаги были, — вспомнил Женька, — кто-то подходил».
Потом Женька вспомнил о Тоне, пытался представить встречу с ней, прикидывал, какими доводами можно убедить Бурмина, чтобы встречу разрешили... В крупное, видно, он попал дело, если за Лисовским следили. Должно быть, они знают, что было в железном сундуке под часовней. Скорее всего документы какие-нибудь от немцев остались, может, списки шпионские? Да, вот чем его стремление к «свободе» обернулось! Может быть, он, «свободная личность», не зная того, служил тем, кого сейчас ищут? Ворюгам, проходимцам, врагам?
Засекин понял: врачи и Бурмин добры к нему потому, что он им нужен сейчас для дела, а потом?.. Ведь взятки были, часть своего заработка он отдавал Эньшину, этим он, может быть, поддерживал антигосударственную деятельность врага. Взятка карается законом... Карается! Значит, кончится все: работа, которую он всегда по-настоящему любил, Тоня, надежды на настоящую жизнь — вся предыдущая была лишь преддверием к ней, приходится теперь признаться. Мечтал он о другом — о значительности каждого прожитого дня, о большой любви, о дальних поездках. Собирался начать подбор книг по искусству. Мечтал даже о детях... да, да, о сыне и дочери. А вышло — ничего в жизни путного не было, сплошная пустота и бездумье.
Хуже всего, что и Тоня считала его, должно быть, обыкновенным шалопаем, дураком, когда он откровенничал с ней, «раскрывал душу». Она как будто внимательно слушала, во многом была согласна с ним. Наверное, после потешалась над ним, над его дуростью, подарками, охапками цветов...
— Вот паразит! — простонал Засекин. И разом отяжелела голова, и сердце забилось часто.
— Кого это вы так клянете? — В комнату вошел Бурмин.
Женька кинул на него тоскливый взгляд.
— Кого же, кроме себя? Больше некого.
— Спать нужно. Что вас мучает?.. Выпейте-ка снотворное.
Засекин сел на кровати.
— Ничего хорошего не жду. Может, зря вы меня спасли. Вы бы могли заснуть в моем положении?
— Не ручаюсь, но все же старался бы. Завтра нам предстоит с вами во многом разобраться.
— Настроение у меня жуткое... Знаете, я вот думал тут... Я только в одном виноват — деньгами своими заработанными с Эньшиным делился. Самому лень было искать работу.
— Что ж, если другой вины нет, если ничего скрывать не будете, а поможете, ничего плохого для вас не будет. Хотя хвалить вас, по правде говоря, не за что. Скажите, насчет железного ящика под полом часовни вам не приснилось?
— Я не был тогда пьян. Небольшой ящик, вернее, сундучок, примерно полметра длиной. Поверху две полосы кованые. Неровный такой, ржавый. У меня руки в ржавчине были. Стоял слева, у края углубления.
Владимир Михайлович больше ни о чем в этот день Женьку не спрашивал.
ПОСРЕДНИК
После совещания с полковником Шульгиным и Бурминым Сухарев повторил визиты в художественный магазин. Эмма видела, что у него оказались знакомства с коллекционерами, он знал истинную стоимость некоторых вещей антиквариата, словом, оказался «просвещенным». Однажды Коля пригласил Эмму в Сокольники в ресторан и, «подвыпив», признался ей, что хотел бы заняться выгодным делом — коллекционированием, но затрудняется, с чего начать, и поэтому нуждается в совете.
Эмма прямо ничего не обещала, но дала понять, что, возможно, сумеет оказать ему помощь.
— Думаю, вам не стоит начинать с современной живописи, прибыль от нее будет через несколько лет. Бывает, конечно, кое-кто и современной живописью интересуется, но это не оптовые покупатели. Вот антиквариат и «доски» — товар ходовой.
— Я бы мог кое-что делать, у меня есть знакомые, которые мне помогут.
— Что знакомые, — возразила Эмма, — когда я вам говорю, а ко мне и поопытнее вас люди прислушиваются. С антиквариата и «досок» начинайте.
— Я готов, но боюсь попасть впросак, да и дело с займа придется начинать.
— Ну ладно, так и быть, возьму над вами шефство.
— А не надоем? Ведь женщины такой народ — сегодня ты им хорош, а завтра настроение испортилось.
— Я же не в любовники вас беру, а в подопечные. Почему человеку не помочь?
— Да-а, это, конечно, не комплимент.
— Что мне вам говорить? Хотя я и не замужем, а постоянный друг есть. Зачем одной жить? Мужчина должен быть опорой во всех отношениях...
Сухарев взглянул на Эмму: да, одеваться, как она,— дело разорительное, на зарплату продавщицы так не оденешься, это ясно.
— Ну что ж, как говорится, дорогому камню дорогая оправа...
— Все вы так. Когда мы вам нужны, знаете, что поприятнее сказать. Конечно, когда в таком месте работаешь, и одеваться нужно стильно. Наш директор требует, чтобы мы производили впечатление.
— Ваш директор, видно, солидный человек. Выглядит внушительно.
— Работать с ним можно... Чувствуешь себя при деле, если не дура. А то были продавщицы, строили из себя черт знает кого... дурехи...
— К начальству подход надо иметь, самое главное. Вы с ним ладите? — спросил Сухарев.
Эмма отпила вино из бокала, отщипнула виноградину.
— Что ж не ладить? Я ему никогда не возражаю. Я его раскусила, вот он ко мне и со всем расположением. Даже дома у него бывала. Этот понимает, как надо жить... — Эмма осеклась и замолчала, поняв, что не следует говорить лишнее. Но ей хотелось придать себе вес в глазах симпатичного молодого мужчины.
— Я раньше в антикварном работала, но там у нас директорша была такой дракон, кошмар. Я от нее прямо с радостью сбежала. Это меня наш теперешний директор уговорил, знает, что разбираюсь в ценных вещах. У нас ведь надо знать всякий товар. Уметь с покупателем обходиться. Мне всегда серьезных клиентов поручают.
— Я сразу внимание на вас обратил, у вас и вид, и все такое...
— Если мы подружимся, вы меня еще не так оцените. Сама не пойму, чем вы мне понравились. Видно, вы хитрый, подход имеете. У меня ведь знакомых пропасть, и все люди непростые, солидные. Постоянная клиентура. И с иностранцами приходится общаться.
— Удивительно, как это вы меня заметили.
— Вы веселый и серьезный в то же время. Доверие вызываете.
— Очень приятно от такой женщины слышать слова одобрения. Прямо расту. Ах, Эммочка, обещаю вам быть хорошим и послушным.
После ресторана они гуляли в парке. Говорила больше Эмма, Сухарев предпочитал слушать. Он понял, что Эмма любит прихвастнуть, «набить себе цену», и не препятствовал ей в этом.
При дальнейших встречах Сухарев выяснил, что Эмма — любительница выпивок. Вначале она еще удерживалась при Сухареве — Дутько ее предупредил, чтобы с ним была «на уровне». Но однажды сорвалась, дала себе волю и напилась. Это было все в том же ресторане, в Сокольниках, — Сухарев считал, что в центральных ресторанах им не стоит бывать вместе.
Эмма на этот раз попросила водки.
— Не смотрите на меня, настроение сегодня такое. Устаешь по одной доске ходить, угождать всем. «Ах, будь подтянутой, не забывайся». А что мне держать себя в кулаке?.. — Эмма сжала пальцы с дорогими кольцами. — Я одна, у меня «семеро по лавкам» не бегают, как моя бабка говорила.
— Так ведь шеф к вам хорошо относится.
— Э! Вы меня о шефе не пытайте. Что знаю, то знаю. С ним можно работать... Люблю мужиков с хваткой... Старый черт все наставляет: «Умей вести», а я сама все знаю. Нечего меня учить.
Она наклонилась к Сухареву:
— Парень порядочный нужен. Позарез. А где его найдешь? Одного дурака посылала — «не пойду». Будто расчета нет.
— Может, я помогу?
— Вы?.. Насчет вас табу. Вы мне для другого нужны. А пока молчок... Давайте про кино говорить. А лучше выпьем на брудершафт. А то все «вы» да «вы». Чего церемонии разводить?
— Мне трудно вас на «ты» называть. Не привык.
— Брось. Ты же свой и нужный нам... — Она схватила графин, расплескав, налила водки. После выпитого ее еще больше развезло. Сухареву было неприятно: Эмма привлекала к себе внимание.
— Эмма, нам пора идти... Вам, наверное, нехорошо?
— Кто сказал? Я всегда на высоте... Давай сюда иностранцев. Я из них сок выжму. Сама делом займусь. А то все шеф... шеф... Эх, как мне мальчик хороший нужен, порядочный.
Сухарев с трудом вывел ее из ресторана.
После этой встречи Сухарев несколько дней не показывался Эмме. Когда он пришел в магазин, она явно обрадовалась ему:
— Совсем запропастился. Друзей бросаешь.
— В бегах был. Пришлось выезжать кое-куда. Вот отпуск наконец получил. То все не пускали, обещали только зимой, а тут сотрудник перенес свой отпуск, и мне разрешили. Но теперь вопрос с путевкой. Уже их нет. Куда поехать? Хотелось бы в разных местах побывать. Пожалуй, свяжусь с туристическим бюро, погуляю по стране.
Эмма перегнулась через прилавок:
— Можешь меня после работы подождать? Есть предложение...
Сухарев ждал ее в сквере. Она пришла в новом красивом пальто. И сразу спросила:
— Ужинать будем?
— Извини, но я не подготовился. Денег с собой нет.
— Подумаешь, беда. Ладно уж, дам взаймы.
— Э-э, нет. Это не в моих правилах.
— Ишь какой принципиальный! Ну ладно, обойдемся. Погода хорошая. Так у меня предложение...
— Насчет чего?
— Насчет того, что деньги у тебя будут. Что это за мужчина без денег? Надо же тебе помочь.
— Но ты ведь мое служебное положение знаешь...
— Ну и что? Одно другому не мешает. Ты в Вологде был?
— Не приходилось.
— Вот хорошо. Город посмотришь, проветришься. Еще и подзаработаешь.
— Каким образом?
— Привезешь мои вещички. Зайдешь к одному человеку, он чемодан тебе даст. И все дело. Привезешь его в Москву. Просто, легко и за хорошую плату. Ну и везет тебе — с моей, правда, помощью.
— А что за чемодан?
— Трусишь, что ли? Вроде на тебя непохоже. Да ты не волнуйся, я встречу... А в чемодане кое-что из старенького: иконки, холсты... Ну и как?
— Даже не знаю...
— Чего не знаешь? Сто пятьдесят, а может, даже двести получишь, не считая дорожных расходов. Мелочиться не буду.
— Соблазнительно, конечно.
— Ну и все. Нечего раздумывать. Ведь хочется небось поехать, а?.. Я же вижу. И не ломай голову. Так и скажу шефу... Не сомневайся. Деньги за товар заплачены.
Сухарев доложил Бурмину о предложении Эммы. Тот сказал, что придется ехать. Позвонил полковнику. Собрали совещание.
Полковник Шульгин шутил:
— Гляди, Сухарев, в сердцееды выходишь. У дам полусвета успех имеешь. Смотри и вправду на крючок не попадись.
— Что вы, товарищ полковник. Она, видно, сильно пьет. Больше коньяк или водку. Как напьется — смотреть противно. Годы скрывает. Говорит, что двадцать шесть, а ведь ей за тридцать.
— Но она довольно смазливая.
— Вы ее видели?
— Полюбопытствовал. Проверил твою характеристику.
— Ну и как?
— Совпадает с моей. И когда же тебе ехать?
— Она позвонит и билеты даст.
— Вот это забота! Ты сам чемодан не вскрывай. Посмотрите содержимое с Елкиным. Он с тобой поедет. Нужно узнать, что за артель орудует. Елкин там на несколько дней останется. Чемодан вскрывайте со всеми предосторожностями. Они его небось с «заметками» закроют. Учтите... Тебе впервые с дамами дело иметь приходится?
— Так точно, впервые. И хорошо бы в последний раз.
— За это не ручаюсь. У французов есть такое мнение, что за всяким преступлением нужно искать женщину. И сейчас это нередко так и бывает.
— Эмма теперь будет гонять меня с поручениями. В доверие вошел...
— Вот это и хорошо и плохо, — прервал Сухарева Бурмин. — Работы уйма, а что я один... — при этом Бурмин вопросительно посмотрел на Шульгина.
— Не прибедняйся, Володя. Я тебе в людях не отказываю. Но у тебя размах больно широкий.
— Так ведь дело такое. Когда остаюсь один, получается как в той пословице: «Хвост вытащишь, нос увязнет».
Эмма наказала Сухареву обратно из Вологды ехать поездом:
— Вдруг багаж в аэропорту станут проверять? Сейчас это бывает. А в поезде спокойненько доедешь. Я встречу тебя на вокзале. Телеграмму дашь на адрес моей подруги.
— А я в историю какую-нибудь не попаду?
— Если будешь все делать с умом и слушаться, никогда ничего плохого не случится. Неужели трусишь?
— Это же, можно сказать, контрабанда. Неприятно все-таки...
— Да брось ты. Человек волен свои вещи продавать повыгодней. Верно? Что здесь плохого? Это вещи частного лица, он их дарит. Я тебе точно говорю. Так что нечего бояться.
— Я не боюсь, просто непривычно...
— А без денег сидеть привычно? Я ж тебе не наркотики привезти поручаю.
— Ну ладно, да это я так...
В Вологде вторые сутки лил дождь. От аэродрома ехали автобусом мимо Спасо-Прилуцкого монастыря, потом по улице с рублеными, украшенными резьбой домами. Город показался Сухареву уютным, и, несмотря на непогоду, было такое ощущение, будто побывал уже здесь когда-то.
После обеда Сухарев отправился по указанному адресу. Связной оказался молодым мужчиной лет двадцати пяти, с невыразительным и каким-то странным лицом: нос перекошен, одна бровь выше другой. Он не пригласил Сухарева в квартиру, а остановился с ним в подъезде и, выслушав, сказал:
— Понятно. Эмма барахлишка не прислала?
— Нет.
— Чего ж? Ведь я ее просил кое-что из женского. Если поедешь в другой раз, напомни. Насчет посылки завтра приходи на автобусную станцию, жди слева у кассы, подойдет человек с чемоданом. На чемодане вверху красная наклейка с оленем. Он у тебя время спросит, а ты скажи, что часы остановились. И все.
С Елкиным Николай встретился у магазина «Сувениры», Коротко сообщил новости. Договорились, что Елкин завтра зайдет в гостиницу после того, как Сухарев возьмет «посылку».
Николай бродил по городу и чувствовал себя непривычно праздным. Он шел вдоль реки, смотрел на мальчишек, которые удили рыбу, купались, несмотря на прохладную погоду, и думал, что вроде совсем еще недавно, как и они, ездил на рыбалку, купался до посинения и мечтал о героических подвигах, о борьбе со шпионами. И вот он борется со злом, но в этой борьбе приходится каждодневно трудиться, порой быть «на побегушках» и выполнять много неприятной работы...
Незаметно ушли тучи, проглянуло солнце, и город повеселел. Сухарев почувствовал, что голоден: днем только выпил кофе с ватрушкой. Но в столовую идти не хотелось. Он зашел в магазин, купил еды, ушел на берег реки и там удобно устроился и перекусил. На той стороне ослепительно горели в окнах домов отсветы оранжевого солнца, сверкали маковки церквей, гомонили грачи на старых березах.