— Вы мне льстите, Сэм, — ответил Даки. — Мне просто повезло, вот и все. Когда Вирджиния сегодня, кончив все дела, собралась уходить, я настоял, чтобы она помогла мне усесться здесь. Иногда, джентльмены, мне хочется принимать вас, сидя в обычном кресле, хочется ничем с виду от вас не отличаться. Это помогает мне меньше чувствовать себя инвалидом. Сиди я в своем кресле на колесиках, я не сумел бы ни на миг испугать Мэсдена.
Кивнув, Сэм бросил взгляд на открытую дверь спальни. Там в полутьме серебристо отсвечивало инвалидное кресло. Рик Мэсден его не заметил. А если бы и заметил, не подумал бы, что оно имеет какое-то отношение к человеку за столом.
Пол Лоренс Данбар
Победа Пэтси Барнса
Его звали Пэтси Барнс, и он являлся гражданином Малой Африки, а попросту говоря, жил на Дуглас-стрит. По всем законам Лингвистики, устанавливающим связь между людьми и их именами, ему следовало быть ирландцем, но он не был им. Он был цветным, и весьма заметно. По этой причине он и жил на Дуглас-стрит. Негры издавна привыкли держаться вместе, и мать Пэтси, повинуясь этому инстинкту, как только они переехали сюда из Кентукки, отыскала дорогу в Малую Африку.
Пэтси был неисправим. Даже в Малую Африку проник закон об обязательном обучении вместе с суровыми карами за попытки увильнуть от него. Бедную Элизу Барнс то и дело вызывали для объяснений по поводу неуспеваемости ее сына. Она была работящей, честной женщиной и изо дня в день, не разгибая спины, трудилась — стирала, убирала, скребла полы, чтобы Пэтси мог ходить обутым и одетым, а он снашивал одежду и обувь с такой скоростью, что не хватало сил поспевать за ним. Но она никогда не упрекала своего мальчика, потому что нежно любила его, хотя его прегрешения заставляли ее страдать постоянно.
|
|
Ей хотелось, чтобы он ходил в школу. Ей хотелось, чтобы он учился. Она строила планы, касающиеся его будущего, рассчитывая, что он достигнет большего, чем достигла она, что жизнь его сложится лучше. Но сам он решительно не интересовался ученьем, его школой были прохладные денники большой конюшни, расположенной по соседству: там давали на прокат лошадей; вершиной его честолюбивых помыслов была карьера жокея. Он убегал с уроков в эту конюшню или на ярмарочную площадь, где держали скаковых лошадей. Вот в такой школе, считал Пэтси, действительно есть чему поучиться, и он проявлял себя здесь прилежным и способным учеником. Он узнал много любопытного о лошадях, а заодно обучился замысловатым, выразительным проклятиям, так жутко звучавшим, когда они срывались с его юных уст: ему шел всего только четырнадцатый год.
Человеку хорошо там, где его ценят. Так можно ли осуждать юркого чернокожего мальчишку за то, что он предпочитал школе конюшни? Его очень полюбили конюхи и жокеи, ему перепадали от них пяти- и десятицентовые монеты за танцы и пение, а случалось, что владелец какой-нибудь лошади, которую Пэтси выгуливал, даже давал ему сразу четверть доллара. Нет, Пэтси нельзя осуждать хотя бы уже потому, что он родился в Кентукки и с младенческих лет привык к паддокам под Лексингтоном[1], где отец его поплатился жизнью за свою любовь к лошадям. Мальчик не разразился слезами при виде окровавленного тела отца, разбитого и изувеченного норовистой двухлеткой, которую он пытался усмирить. Пэтси не зарыдал, не захныкал; правда, сердце у него сжалось, но превыше скорби, превыше всех чувств было возникшее у него безумное, жгучее желание скакать верхом на этой лошади.
|
|
Он не сдержал, впрочем, слез, когда его мать в убеждении, что на Севере жизнь легче, решила податься в Дейлсфорд. Вот тут, услыхав о предстоящей разлуке со старыми друзьями, с лошадьми и их владельцами, со всем, что было ему близко и дорого, он разревелся. Убогие по сравнению с лексингтонскими конюшни на дейлсфордской ярмарочной площади были явно недостаточной компенсацией за все утерянное. Первое время Пэтси носился с мыслью о побеге назад, в Кентукки, к тамошним лошадям и конюшням. Но затем он принял героическое решение приспособиться к новым обстоятельствам и мужественно понес свой крест вдали от родного дома.
Элиза Барнс, несмотря на значительно больший жизненный опыт, несла свой крест далеко не так философски весело, как ее сын. Правда, она не покладая рук трудилась, обеспечивая себе и Пэтси самое скромное существование, но к обстоятельствам так и не приспособилась. Она не переставала причитать, оплакивая прошлое, и изливала свою тоску по родным местам, прожужжав уши всем, у кого хватало терпения слушать ее.
Они прожили в Дейлсфорде около года, когда измученная непосильным трудом и вечными сквозняками женщина свалилась в тяжелой пневмонии. Они были до крайности бедны — так бедны, что не могли даже пригласить настоящего доктора и вынуждены были удовольствоваться врачом муниципалитета[2]. Но этот эскулап слишком часто получал вызовы в Малую Африку и ездил туда без всякого удовольствия. Понятно, он не считал нужным церемониться с тамошней публикой; ходили даже слухи, что он и больных-то осматривает кое-как.
|
|
У Пэтси, присутствовавшего при визите врача, сердце кровью обливалось. Он слышал, как врач сказал его матери:
— И без глупостей. С этим делом не шутят. Вам придется лежать. И чтобы никаких там стирок и уборок.
— Сколько времени, вы считаете, я должна буду лежать, а, доктор? — спросила она.
— Я врач, а не гадалка, — был ответ. — Вы будете лежать, пока будете болеть.
— Но я не могу долго лежать, доктор. У меня совсем нет денег.
— Что ж, выбирайте: постель или могила.
Элиза заплакала.
— Нечего распускать нюни, — сказал врач. — Мне вообще непонятно, зачем вы все прете сюда. Почему вам не сидится на вашем Юге? Вы притаскиваетесь к нам и становитесь обузой для города. Ничего, кроме хлопот и неприятностей, он от вас не видит. Южане лучше умеют управляться с вами, там известно, что делать с вашей нищетой и с вашей преступностью. — Он знал, что речь его непонятна этим людям, но его раздражению требовался выход.
Он был не единственным здесь, кого душила ярость. Пэтси тоже был вне себя от гнева. Он из последних сил сдерживал слезы, которые перехватывали его горло и до боли жгли глаза. В голове у него вертелось множество превосходных и таких уместных сейчас проклятий, но не мог же он браниться при матери! O! Перелететь бы на противоположную сторону улицы и оттуда запустить в этого человека хорошим камнем!
Когда врач ушел, Пэтси приблизился к кровати, погладил руку матери и, наклонясь, застенчиво поцеловал в щеку. Он не подозревал, что этим легким прикосновением губ искупил множество своих грехов.
Элизе такое проявление сыновней любви доставило несказанную радость. От избытка чувств она разрыдалась. Затем, кое-как отерев слезы, улыбнулась мальчику.
— Родненький, — сказала она, — не бойся. Мама не будет долго лежать. Очень скоро она снова встанет.
— И не думай, — хрипло откликнулся Пэтси. — Я тоже могу кое-что сделать, и мы позовем другого доктора.
— Нет, вы послушайте этого ребенка! И что же такое ты можешь сделать?
— Я зайду в конюшни к Маккарти и погляжу, может, там какая лошадь застоялась и ее надо проездить.
Глаза Элизы затуманились грустью.
— Лучше не делай этого, Пэтси. Лошади убьют тебя, как убили твоего папу.
Но мальчик, давно привыкший поступать по-своему, не стал и слушать. Мать еще не кончила говорить, когда он схватил свою рваную куртку и исчез.
В дипломатии он искушен не был. Явившись к Маккарти, он без обиняков изложил тому суть дела. Огромный краснолицый владелец конюшни так хлопнул мальчика, что едва не сбил его с ног, а затем сказал:
— Ладно, чертенок, ладно. Я не против свалить на тебя всю конюшню. Хочешь проезжать лошадей, так? Что ж, я дам тебе работу, и посмотрим, на что ты способен.
Искреннее стремление парнишки приносить пользу задело самую чувствительную струнку в душе добряка ирландца, и если раньше он от случая к случаю поручал Пэтси проездку какой-нибудь лошади, то теперь он доверил ему тренинг всех лошадей.
Гордый, как король, принес Пэтси домой свой первый настоящий заработок.
Они уже так бедствовали, что им почти нечего было есть. Поэтому деньги пришлось потратить на еду, а не на доктора. Но Элизу прямо распирало от гордости, и эта гордость придала ей сил и укрепила волю к жизни, что сейчас, когда дело шло к кризису, имело решающее значение и по существу определило исход борьбы с болезнью.
Со страхом наблюдая за матерью в эти самые трудные для нее дни, Пэтси замечал, что ей становится все хуже, видел, как она задыхается, слышал клокотанье в ее ослабевшей груди, чувствовал, как горят ее руки, и страдал, ловя ее жалкий, беспомощный взгляд. Он все отчетливее сознавал, что находящийся на содержании городского совета медик ей не поможет. Необходим был другой врач. Но где взять деньги?
В тот день после работы у Маккарти Пэтси отправился на ярмарочную площадь. Начинались весенние скачки, и, значит, можно было рассчитывать, что подвернется случайная работенка — какому-нибудь одиночному, не связанному с ипподромом жокею могла понадобиться помощь для ухода за лошадью.
Он слонялся по площади, прислушиваясь к разговорам и разглядывая приезжих. Многих он видел впервые. Так, он обратил внимание на долговязого, худющего человека, объяснявшего группке случайных собеседников:
— Нет, мне определенно придется снять мою лошадь, а все потому, что здесь не найти человека, способного поскакать не ней. Я не привез с собой жокея и вот теперь завишу от всякой шантрапы. И никто не хочет ставить на моего Блэк-Боя, так как он и вправду утратил форму, хотя вообще-то данные у него редкостные.
Его слушатели заглянули в денник, где стояла длинноногая костлявая лошадь и со смехом разошлись.
— Дураки! — проворчал незнакомец. — Умей я сам держаться в седле, я бы им показал!
Пэтси не сводил глаз с лошади. Ее хозяин окликнул его:
— Что тебе нужно здесь?
— Послушайте, мистер — спросил Пэтси, — она не пырейная[3]?
— Конечно пырейная, да и в Пырейном штате таких немного.
— Я поскачу на этой лошади, мистер.
— Что ты смыслишь в скачках?
— Да для меня паддок мистера Буна в Лексингтоне, можно сказать, дом родной. Я…
— Паддок Буна — ого! Слушай, негритенок, если ты сумеешь прийти на этой лошади первым, я дам тебе больше денег, чем ты видел за всю свою жизнь!
— Я поскачу на ней.
Сердце Пэтси бешено колотилось. Он узнал эту лошадь. Узнал эту глянцевитую шерсть, эти стройные, хоть и костлявые, стати, эти вздрагивающие ноздри. У него были свои счеты с этим черным жеребцом, по чьей вине он остался сиротой.
Лошадь должна была участвовать в предпоследнем заезде. Ее хозяин приложил немело усилий, чтобы нарядить Пэтси хоть в некое подобие жокейской формы. Собранный из отдельных предметов, этот костюм был разномастным, и за Пэтси пришлось закрепить весьма странное сочетание цветов: темно-бордовый в комбинации с зеленым. Но ведь странными были и лошадь, и наездник, а более всего странным — случай, который свел их вместе.
Задолго до начала скачки Пэтси явился в конюшню для более близкого знакомства с лошадью, с которой ему предстояло иметь дело. Блэк-Бой дико сверкнул глазами в сторону мальчика и заржал. Пэтси погладил узкую, длинную голову, усмехнувшись, когда лошадь мягко, но решительно, словно благородная дама, отклонилась, не признавая фамильярности.
— Она норовистая, сразу видно, — сказал Пэтси владельцу лошади, которого, как он уже знал, звали Брэкет.
Тот засмеялся
— Пару фортелей она им покажет.
— У нее и матка была резвейшая, — необдуманно заметил Пэтси.
Брэкет порывисто обернулся.
— Откуда тебе известно о ее матке?
Мальчик рад был бы отказаться от своих слов, но их уже было не вернуть. Запинаясь, он неохотно рассказал о гибели своего отца.
— Ну, — сказал Брэкет, — если на тебя не навели порчу, быть тебе победителем! Но будь я проклят, если все это не похоже на выдумку! Однако я уже раньше слышал эту историю. Мне рассказывал ее прежний хозяин Блэк-Боя. Я не стану объяснять тебе, как лошадь оказалась у меня, ты все равно не поймешь. Ты еще слишком мал, чтобы разбираться в тонкостях покера.
Когда дали звонок для разминки и Пэтси вывел лошадь, у него было такое чувство, точно он не едет, а летит по воздуху. Жокеи не могли без смеха смотреть на его нелепый наряд, но было что-то — может быть, в его душе, а может быть, в четвероногом создании под ним, что делало его неуязвимым к любым насмешкам. На миг он увидел вокруг море лиц, и больше ничего уже не видел. Только впереди белела, расстилаясь, дорожка да неутомимый жеребец резвился, делая за кругом круг. Потом новый звонок позвал их назад.
С первого раза старт не был взят, и всадникам пришлось вернуться. И второй раз тоже вышла осечка. Но по третьему звонку лошади грудь в грудь вырвались за начерченную мелом полосу. Кроме Блэк-Боя здесь были Эссекс, Файфлай, Кин-Бесс и Москито. Все они шли вровень, и только на голову впереди — Блэк-Бой. Пэтси знал фамильную репутацию своей лошади: среди унаследованных Блэк-Боем достоинств резвость сочеталась с выносливостью. Жеребец таких кровей не мог подвести. Пэтси был в этом убежден и потому с самого начала уверенно рвался вперед. Восьмую часть дистанции они прошли, почти не сломав ряда, но к концу первой четверти Блэк-Бой на корпус опережал шедшего вторым Москито. Затем их вдруг обогнал Эссекс. Понукаемый кнутом и шпорами вставшего на стремена жокея, он повел скачку.
Публика заорала, загудела, но Пэтси, пригибаясь к шее своей лошади, улыбался. Он видел, что Эссекс уже на пределе, этот спурт стоил ему последних сил. Единственным, кого следовало опасаться, был Москито, который словно прилип к крупу Блэк-Боя. Кончалась третья четверть. Эссекс заметно выдыхался. Ни кнут, ни шпоры не могли больше ничего изменить.
Вот уже Блэк-Бой дышит в ухо лидеру. Вот они идут уже рядом — загривок к загривку, нос к носу. А вот наконец черный жеребец обходит соперника.
Снова орет публика, и снова улыбается Пэтси, сворачивая на финишную прямую. Но тут его почти достает Москито. Мальчик окидывает взглядом лошадь и всадника, и губы его горько кривятся. Похоже, что его все-таки победят. Финишная прямая наполовину пройдена, и голова Москито рядом с головой вороного жеребца.
На короткий миг Пэтси уносится мыслью домой. Перед его глазами возникает образ больной женщины, для которой так много зависит от исхода этой скачки, и он крепче сжимает коленями круп лошади, глубже вонзает шпоры в ее взмокшие бока. Блэк-Бой выиграет, обязан выиграть! Он спасет мать человека, у которого отнял отца. И черный жеребец в самый последний момент делает отчаянный рывок и достигает столба, на корпус опередив соперника.
А чуть позже Пэтси, очень возбужденный и очень счастливый, под гром оркестра повел лошадь в конюшню. Здесь Брэкет и нашел его вскоре, бурно выразив ему свое восхищение:
— Какой же ты чертенок! Ты скакал так, точно вы с лошадью одно целое! Мы победили! Мы победили! — И он стал совать мальчику банкноты.
Сначала у Пэтси округлились глаза, а затем он схватил деньги и быстро переоделся.
— Торопишься кутить? — спросил Брэкет.
— Тороплюсь за доктором. Мать у меня больна.
— Только не исчезай совсем. Ты мне и в другой раз понадобишься.
— О, я к вам еще загляну. До скорого!
Час спустя он привел к матери очень известного доктора, самого лучшего, какого только смог порекомендовать ему хозяин аптеки. Доктор оставил больной лекарства и сделал назначения. Но перелом в состоянии Элизы наступил еще до всякого лечения. Выслушав рассказ сына, она почувствовала, что начинает выздоравливать. Клички лошади Пэтси ей не сообщил.
Джеймс Донливи
Люди и гребля в Путни
Лгать ужасно утомительно. А если сказать по правде, то от этих состязаний по гребле мне не жарко и не холодно. Они для меня — нечто происходящее по ту сторону реки.
Уходит зима, начинается весна и — состязания по гребле. В этот день каждый дюйм побережья Темзы стонет от многолюдства и оглашается самыми что ни на есть демократическими звуками — их производят барабаны, трещотки, голосовые связки… Оксфорд плюс Кембридж — хороший сандвич, но все почему-то охвачены страстью либо к одному, либо к другому. Нестройными криками толпа приветствует лодки, которые срываются с места и вскоре исчезают за излучиной реки.
Да, в такие мартовские деньки есть на что посмотреть! Все эти одержимые садятся на автобусы — на двадцать второй или на тот, что идет из Бентли, — либо просто на мотоциклы. Они едут через Патнийский мост и дальше по набережной, мимо вехи, от которой стартуют Университетские Состязания по Гребле (это гранитный обелиск, и на нем выбиты буквы УСГ). Потом их путь лежит мимо чудовищного на вид отеля, где веселье так причудливо смешивается с нечистоплотностью. (Говорят, что в отелях на берегах английских рек творятся самые недопустимые шалости, но я убежден, что это низкая клевета.) По реке плывут лебеди. И тонны мерзких отбросов. Особенно любопытное зрелище можно увидеть в те дни, когда река выходит из берегов: лебеди весело плывут по улицам рядом с байдарками, которыми гордо управляют мальчишки.
Я вижу перед собой толпу людей. Они стоят молча, их ничто не заботит, они ни к чему не стремятся. Тупо моргают глазами. Некоторые одеты по-спортивному, а на мне — моя неизменная меховая куртка. Есть здесь и несколько пасторов в черном (весьма эксцентричного вида). Считанные выскочки теребят свои усы и выставляют напоказ яркие куртки, все же остальные обращают друг на друга удручающе мало внимания. Я-то, конечно, выгляжу иностранцем в любой обстановке, но время от времени демонстрирую довольно изысканный британский акцент, а когда обхожусь без него, то выговор мой становится еще более изысканным. А что еще можно требовать от человека, который пришел взглянуть на гребцов? Я опираюсь о крыло автомобиля (это щегольского вида «роллс-ройс»). Нас здесь не так много, но зато какая компания! И хотя мы молчим, кто усомнится в безупречности нашего произношения?
Оксфордцы и кембриджцы разошлись по эллингам, где хранятся их лодки; покровительствуют им, соответственно, Вестминстерский и Берклийский банки. Завидная поддержка! Банки эти весьма солидны и располагают нешуточными суммами. Над крышей каждого эллинга развеваются два флага, причем и тут и там флаг банка красуется над флагом команды. Итак, с запада подул ветерок, флаги трепещут, солнце вот-вот выглянет: наступает момент, которого мы так долго ждали! Оксфордцы в спортивных туфлях вприпрыжку сбегают по ступеням своего эллинга (перед этим они, конечно, ненадолго задержались, чтобы постоять в эффектных позах на террасе). Они становятся в круг напротив распахнутых дверей эллинга, сквозь которые можно увидеть перевернутый остов лодки, и начинают разминку. Толпа подступает поближе. Их миниатюрный капитан выкрикивает команды своим иерихонски мелодичным голосом. Оксфордцы сгибают колено и застывают в этой позе. Восхищенные зрители затаили дыхание.
Теперь — к реке! Вот яхта Би-би-си с белым глянцевитым корпусом; телекамеры прикреплены к палубе, ходящей ходуном под ногами операторов, которые (видимо, готовясь к съемке) носятся взад и вперед как угорелые и раскачивают яхту так, что по Темзе от этого уже идут волны. Внезапно появляется вереница прогулочных пароходов; они плывут вниз по реке, пустые и словно не обжитые еще после зимовки. Раздаются гудки; капитаны стоят, опершись о массивные поручни, и курят трубки… Пароходы берут на борт совершенно фантастическую публику, которая поплывет на них вслед за лодками Оксфорда и Кембриджа. Публика эта, которой теперь до отказа набиты пароходы, состоит из тех, кто окончил университет, и из тех, кто его еще не окончил, а также из сомнительных личностей, которые, потерпев полное фиаско в колледжах, тем не менее нашли в себе смелость показаться на университетских лодочных гонках. Такая вот веселая компания.
Между оксфордцами и кембриджцами есть различия — по крайней мере, эстетические. Студенты Кембриджа более замкнуты, а кроме того, не столь круглощеки и румяны, как оксфордцы. Кембриджцы всегда опаздывают на тренировки. Обычно они подъезжают в своем автобусе тогда, когда оксфордцы уже вовсю гребут, направляясь к Хаммерсмитскому мосту… Толпа тем временем немного разредилась; остались, как мне кажется, самые уравновешенные. Среди зрителей, как всегда, можно заметить несколько молодых женщин. Одна из них, как правило, бывает высокой и худой блондинкой. Сегодняшняя блондинка стоит, прислонившись к фаре автомобиля (правда, это не «роллс-ройс», а «мерседес-бенц»), и я не сомневаюсь, что в ее белокуром мозгу звучит белокурый голос: «Я — блондинка. После этих соревнований я выйду замуж за банкира».
Подходят два банкира — я сразу узнаю их по котелкам и плоским животам. Останавливаются неподалеку, чтобы похлопать друг друга по спине. При этом удары обычно наносятся ладонью или запястьем по пояснице, цель же состоит в том, чтобы заставить человека кашлянуть или рыгнуть (тут все зависит от возраста того, кто бьет, и того, кого бьют)… Но вот из дверей своего эллинга выходят кембриджцы; они несут вверх дном сверкающую лодку (четыре человека поддерживают ее за один борт и четыре — за другой). Их капитан небрежно указывает им пальцем направление: вниз, к реке. Громкая команда — и лодка мягко соскальзывает по склону в воду. Потом они бегут вверх, возвращаются с веслами, сбрасывают туфли и залезают в лодку. Осторожно, по одному.
Тут разыгрывается небольшое, но поистине восхитительное представление. Изысканная компания, осторожно спустившись по склону, перебирается в окруженную по периметру поручнями розовую гондолу. Шеи их обмотаны большими шарфами, одеты они в овчины и енотовые меха, и, как всегда, последней в гондолу ступает некая изящная дама. Не исключено, конечно, что в этой компании есть беглые заключенные или душевнобольные, но благодаря своим безупречным манерам и обаятельным улыбкам они неотличимы от всех остальных. Не говоря уже о том, что есть возможность затеряться среди ветеранов этих соревнований, а ветераны, которые вместе со всеми несутся к гондоле, порой выглядят совсем уж несусветно. Некоторым из них по девяносто лет, но, говорят, сердца их до сих пор работают, как насосы. На вид это совершеннейшие медведи. Они поднимают свои древние скрипучие ноги, перелезают через розовые поручни и аккуратно подкладывают подушки под то, чем собираются на них сесть.
Что же касается шума… Однажды случилось вот что. Один ветеран по ошибке ступил ногой прямо в Темзу. Казалось бы, над чем тут смеяться? Но толпа прямо-таки завыла; вой этот был внезапным и продолжался, по-моему, не более секунды. Я вспомнил о казнях через повешение на Тайберн-хилл. Сам я тоже взревел, но безмолвно, поджав для маскировки губы. Ветеран, чья голова еще виднелась над поверхностью, тявкнул, как тюлень (в его положении это выглядело вполне естественно). Кто-то тщетно пробовал вытащить его из темного водоворота, ухватив за подмышки. Ветеран плескался у гондолы, как лебедь. Ему бросали всякое тряпье. Гондола угрожающе раскачивалась. Еще немного — и это случилось бы. Да-да, то самое, о чем вы подумали… Женщины завизжали. Но ветеран, храня верность традициям и тому веслу, которое он когда-то держал в руках, заглушил вопли ужаса криком: «Спасайте женщин и детей, мужчины пока подождут!»
Приближается момент старта. Вперед выступает тренер оксфордцев, в темно-синей кепке, с мегафоном у рта и фиалками в петлице. Рулевой уже в лодке, борется с сильным течением. Оксфордцы переходят со склона в лодку, прилаживают весла и ждут. Фотограф снимает. Кругом сверкают зубы — настоящие и вставные. И вот оксфордскую лодку с восемью нетерпеливыми гребцами мягко отталкивают от берега. Вслед ей тренер выкрикивает хорошо поставленным голосом последние инструкции. Капитан откидывает голову назад, набирает в легкие воздуха и командует: «Шарфы снять!» Все достают красные сумочки, суют в них шарфы и прячут все это под сиденьями. «К веслам!» Гребцы берутся за весла, отводя их лопасти назад. «Готовы?» Наступает гробовое молчание и наконец раздается: «Вперед!» Восемь молниеносных всплесков — и узкая лодка уже несется по свинцовым водам Темзы.
Взгляните, как медленны и широки стали теперь взмахи их весел! Вот их лодка уже достигла Патнийского моста, описала широкую дугу и, повернув против течения, приблизилась к тем лодкам, которые стоят на якоре посреди Темзы, чтобы обозначить место старта. Ниже по течению томится в ожидании армада баркасов, катеров и яхт. Развеваются и трепещут голубые и темно-синие флаги, вывешенные на мосту, на берегах из окон домов. И — снова тишина. Гребцы ждут. Вдруг лодки срываются с места! Они похожи теперь на двух тонких насекомых, каждое из которых вцепилось в воду всеми восемью лапками. Вслед за ними устремляется безумная флотилия, — и река уже покрыта белой пеной, раздаются восторженные крики, весело развеваются шарфы. Глядя на людскую лаву, покрывшую берег, я останавливаю взор на одном ветеране. Его нижняя челюсть устремлена вперед, как нос корабля, а лихорадочный взгляд его прикован к этому быстротечному зрелищу, которое повторяется каждой весной…
Эрскин Колдуэлл
Вик Шор и честная игра
Вика Шора в Дельте знали все, и если в городке кто и недолюбливал его или имел не него зуб, то последние десять-пятнадцать лет держал это в строгом секрете. Вик Шор был беспечный холостяк, добродушный и круглолицый, было ему уже сильно за сорок, и он владел расположенной возле почты мужской парикмахерской на одно кресло. Собственно, поскольку городишко Дельта был крошечный, парикмахерская эта была одна на весь город. Вик Шор парикмахерское дело любил; оно, говаривал Вик, дает ему возможность делать для людей то, что им было бы чертовски трудно сделать самим; но собственные волосы он подстригал редко, и его рыжевато-коричневый чуб с каждым годом все ниже нависал надо лбом.
Когда Вик не был расположен стричь и брить, он обычно запирал входную дверь парикмахерской и приспускал до половины зеленую штору на окне. Потом усаживался в парикмахерское кресло и откидывал его назад, как для бритья клиента. И весь остаток дня лежал, удобно растянувшись на спине, с задранными вверх ногами и читал свод правил игры в профессиональный бейсбол, заучивая эти правила страницу за страницей и повторяя их про себя с закрытыми глазами. Вику Шору было совершенно наплевать, что клиенты барабанят в дверь, кричат, что они идут на свадьбу или на похороны и им просто-таки необходимо постричься или побриться, — он не обращал на их вопли ни малейшего внимания.
В жаркие летние месяцы, с мая по сентябрь, Вик частенько запирал парикмахерскую — это случалось, как правило, по субботам, в самые оживленные дневные часы, — и отправлялся судить бейсбольный матч полупрофессиональных команд, проходивший в Дельте или в каком-либо другом городке округа.
Главная причина, по которой его всегда приглашали судить матчи, — помимо того, что он не требовал никакой платы за свои услуги, заявляя, что ему нравится судить ради честной игры, — заключалась в том, что он всегда старался угодить обеим командам. Если одну команду не устраивало какое-то его решение, например, неточная игра на второй базе, или спорный мяч, или бросок в «дом», Вик тут же прекращал матч и невозмутимо слушал, как игроки обеих команд клянут его в сердцах и обзывают распоследними словами, пока им это самим не надоест и не захочется продолжить игру. За все годы судейства Вик ни разу даже не возразил ни одному спорщику и уж тем более не приказал покинуть поле. Он всегда говорил, что честная игра слишком важна, чтобы позволять собственным чувствам влиять на его судейские решения.
Множество раз бывало, что игра прерывалась на полчаса или больше, и Вик, усевшись на площадке питчера и сдвинув на затылок судейскую шапочку, вынимал из набедренного кармана правила игры в бейсбол и преспокойно углублялся в чтение, пока игрокам не надоедало спорить и они объявляли, что готовы согласиться с его решением. Как бы то ни было, но после спорного решения, когда от него одного зависел трудный выбор считать ли, что игрок успел добежать до базы или вылетел, Вик всегда судил в пользу другой команды. Таким образом, благодаря его судейству к девятой подаче команды шли вровень, и, когда наконец в последний раз звучало «аут!», все были счастливы.
По окончании матча, когда он возвращался к себе в парикмахерскую, туда набивались болельщики поболтать и поспорить насчет того, как Вик судил какие-то моменты игры. О чем бы ни шел спор, Вик неизменно уверял, что судить бейсбольный матч — все равно что стричь клиента.
— Если хочешь стать хорошим парикмахером, надо научиться угождать одному клиенту зараз, — объяснял он, — а когда судишь бейсбольный матч, главное — угодить одной команде зараз.
— А как же все эти споры и брань на поле, Вик? — обязательно спрашивал кто-то. — Ты сам знаешь, бейсболисты готовы обозвать судью последними словами, да и обзывают частенько. И тебя это не трогает? По мне, тут есть из-за чего разозлиться, вскипеть и вытурить с поля.
— Я спортсмен и привык к таким выражениям, — отвечал Вик. — Меня они ничуть не задевают. Я уже наслушался всего, что только может придумать бейсболист, чтобы обозвать судью на площадке. И потом, вся эта брань и обзыванье — такая же часть бейсбола, как нагрудный щиток и наколенники у кетчера, и, если б я взялся положить этому конец, честной игре это было бы не на пользу.
Крупным событием в то лето был приезд двух гастролировавших по мелким городам женских команд; девушки играли в софтбол — тот же бейсбол, только поле меньше, да мяч побольше и помягче. В Дельту они приехали где-то через неделю после четвертого июля и должны были играть показательный матч. За несколько дней до приезда устроитель их турне по провинции явился в Дельту и развесил по всему городу афиши, возвещавшие о матче между «Королевами» (Луизиана) и «Цветками апельсина» (Флорида).