Мест на бейсбольном поле было человек на пятьсот, считая главную трибуну и все скамейки, но к началу матча билетов продали вдвое больше и чуть ли не половине зрителей пришлось сесть на землю вдоль боковых линий или же взобраться на забор вокруг поля. Устроитель турне заявил, что судить матч он хочет пригласить местного судью, просто чтобы доказать болельщикам, что играть будут честно и по правилам; и как только он услыхал про Вика Шора, он его, естественно, и пригласил.
Поскольку почти все, что нужно знать о правилах игры в бейсбол и софтбол, Вик уже знал — ведь все эти годы он изучал правила обеих игр, — ему совсем не трудно было судить матч по софтболу между командами девушек. В два часа того же июльского дня встреча без лишних проволочек была назначена, и луизианские «Королевы» и флоридские «Цветки апельсина» приготовились сражаться.
Очень мало кому в Дельте доводилось до того видеть профессиональную игру в софтбол между двумя женскими командами, но игра эта так похожа на бейсбол, что после первой подачи почти каждый из зрителей выбрал себе команду, за которую принялся болеть, и потом всякий раз, как кто-то из девушек удачно сыграет, раздавались громкие возгласы одобрения. Кроме того, наглядевшись за многие годы на мужчин-бейсболистов в мешковатых костюмах, все с интересом следили за голоногими девушками, которые носились по площадке в ярких облегающих шортах.
Первые четыре подачи прошли гладко, и не было ни единого спора или протеста по поводу решений судьи, несмотря даже на то, что дважды решения Вика Шора были весьма спорны и вызвали бы возражения, если бы играли команды мужчин. Правда, сразу после пятой подачи стройная темноволосая девушка из команды «Цветков апельсина» слабо отбила мяч, он еле катился по земле, и на первой базе она оказалась в ауте. Во всяком случае, Вик Шор огласил такое решение. Все признали, что случай трудный, и большинство болельщиков сочли, что Вик судил справедливо.
Питчер «Королев» приготовилась подавать и ждала, пока другая отбивающая пройдет на свою площадку, и вдруг со скамьи, где сидели «Цветки апельсина», донесся громкий шум. Сразу же на поле выбежала капитан «Цветков», взволнованно размахивая руками и громко протестуя против решения Вика Шора по ситуации на первой базе.
Вик явно удивился тому, как ведет себя эта девушка, и притворился, будто не знает, что в таких случаях делают. Он стоял неподвижно, и его круглая красная физиономия выражала полное ошеломление, но тут он обнаружил, что его со всех сторон окружили девушки из команды «Цветков апельсина». К тому времени всеобщее волнение достигло такого накала, что никому на трибунах уже не было слышно, что именно говорилось на площадке, но большинство болельщиков уселись поудобнее и стали ждать, пока вся эта суматоха уляжется, полагая, что это лишь минутная пауза в матче. Вероятно, все были уверены, что Вик Шор, судья многоопытный, быстро утихомирит расходившихся девушек и через пару минут «Цветки апельсина» вернутся на свою скамью и дадут продолжить матч.
Но как раз этого и не произошло. В разгар неразберихи Вик сдернул вдруг с головы судейскую шапочку, швырнул ее со всей силы на землю и решительно зашагал с поля прочь, даже ни разу не оглянувшись.
Ни звука не слышалось на всем стадионе, когда Вик перескочил через забор и скрылся в направлении своей парикмахерской. Может быть, потому что очень уж непривычно видеть, чтобы судья вот так бросал все посреди игры и уходил с поля, но люди не сразу поняли, что произошло. Впрочем, в конце концов минут через двадцать матч возобновился. Устроитель турнира по провинции уговорил тренера из местной средней школы, сидевшего среди зрителей на главной трибуне, досудить матч, и потом уж ни та, ни другая команда ни разу не оспорила судью. Луизианские «Королевы» выиграли со счетом пять-три.
Как только матч закончился, толпа мужчин поспешила в центр, к парикмахерской Вика Шора. Вик уже откинул кресло назад и, удобно в нем растянувшись, читал свод правил игры в бейсбол. Двенадцать, а то и четырнадцать человек набилось к тому времени в крохотную парикмахерскую и почти столько же стояло в дверях или заглядывало в окна.
— Что такое стряслось, Вик? — спросил один. — Отчего ты этаким манером бросил судить посреди матча? В жизни не видал, чтобы судья бросил судить.
— Я спортсмен и верю в честную игру, — спокойно сказал Вик, отрываясь от книги правил. — И это главное, чего я стремлюсь придерживаться, когда сужу матч. Я веду себя по-спортивному, потому что считаю — это на благо честной игры. Но эти девицы… эти дамы, играющие в софтбол… эти…
— Что они тебе говорили, Вик? — спросил другой. — Обзывали тебя?
— Нет, конечно, — ответил он, с важным видом покачав головой. — Они же дамы. Дамы судью обзывать не станут.
— Тогда что же они тебе такое сказали, что ты все бросил и ушел, а, Вик? — спросил третий.
Отпустив рычаг, Вик резко поднял кресло и себя вместе с ним и вот уже сидел строго вертикально. Книгу правил он сунул в набедренный карман.
— Я вам скажу, что они говорили — ответил он, кивая собравшимся. — Одна из девушек — такая симпатичная, с зеленой лентой в рыжих волосах — в общем, подходит она ко мне и протягивает руку. Я ее спрашиваю, чего она хочет, а она говорит: если б я вынул свои стеклянные глаза, она бы мне их протерла от пыли. Потом подходит другая — такая блондиночка, очень спереди выпуклая — так вот, подошла она очень близко и спросила, хорошо ли я спал последние ночи. Я спрашиваю, зачем ей это знать, а она говорит: потому что я веду себя так, будто хочу отыграться за весь недосып, приключившийся со мной по разным причинам. И еще было много всяких таких разговоров, и было бы еще больше, если б я не ушел тогда с поля.
— Брось, Вик, — заметил, посмеиваясь, кто-то в толпе. — Это еще ерунда. Мне доводилось слышать, как бейсболисты, разозлившись, говорили судье кое-что в тысячу раз хуже. Тебя просто поругали на старинный лад, ты и сам это знаешь.
— Верно, — согласился Вик и медленно кивнул головой. — Если такое, да еще и почище, говорят бейсболисты, это не имеет никакого значения, но совсем другое дело, когда это говорит девушка.
— Почему другое? — спросил кто-то.
— А потому, что девушки, говоря все это, улыбались, вот почему. Распоследняя из девушек подходила поближе и улыбалась своей лучшей улыбкой, говоря мне какую-нибудь гадость. Я просто не мог этого стерпеть, потому что означало это только одно; она говорила без всяких шуток, на полном серьезе. Я могу стерпеть, когда меня поносят бейсболисты, не придаю этому значения потому что знаю: они убеждены, что делают это ради честной игры. Но эти спортсменки, эти софтболистки — им же на честную игру было наплевать! Им нужно было только выиграть!
Джозеф Кросс
Размен фигур
Когда поезд медленно отошел от перрона Центрального вокзала, Фрэнсис Бэрон вынул из кармана миниатюрную шахматную доску и стал пристально смотреть на нее. Фигур он не расставлял, он принялся просто разглядывать шестьдесят четыре клетки, на которых он разыгрывал не только шахматные партии, но, можно сказать, всю собственную жизнь. И вот, пока он разглядывал пустую доску, перед его мысленным взором по ней начали двигаться и перестраиваться невидимые фигуры, самостоятельно образуя сложнейшие комбинации его партий. В точности так, как он однажды сказал: «На определенном этапе наступает момент, когда перестаешь двигать фигуры, а просто наблюдаешь за ними». Фрэнсис Бэрон пришел к этому этапу, когда ему исполнилось двадцать лет. То, чем он сейчас занимался и предполагал заниматься до прибытия в Бостон, можно сравнить с гаммами, которыми великий виртуоз, не пропуская ни дня, регулярно упражняет пальцы. Тренировка, поддержание формы — но не только. Он знал, что из этих незамысловатых забав может возникнуть озарение, которое в свой час решит какую-нибудь партию, — некий тонкий, но безошибочный вариант, еще ни разу не упомянутый в книгах. Такое уже прежде случалось, и в книги вносились лестные для него дополнения: «Нижеследующая блестящая комбинация была впервые разыграна американским гроссмейстером Фрэнсисом Бэроном…»
И вот он, в свои сорок лет, направлялся на очередной международный турнир; в его внешности не было теперь ничего, что хоть отдаленно напоминало бы такую редкую и артистичную натуру, как гроссмейстер по шахматам. Он был маленького роста, одет аккуратно и скромно, единственной его отличительной особенностью была весьма крупная шарообразная голова, с которой сквозь очки в серебряной оправе на вас внимательно смотрели большие глаза. Из-за такой неприметной внешности в сочетании с великолепной игрой кто-то прозвал его Могучей Пешкой, и прозвище вместе с более торжественным званием мастера по шахматам так и осталось за ним с первых его турниров.
Проходя по вагону, кондукторы и пассажиры с любопытством смотрели на низенького человечка, бережно державшего на коленях шахматную доску, словно хрупкую драгоценность, а красивый молодой человек, который сидел рядом с хорошенькой девушкой по другую сторону прохода, наклонился к нему и спросил:
— Хотите, сыграем партию?
Несколько раздраженный, Бэрон поднял глаза.
— Нет, благодарю вас, — холодно ответил он; на этих словах он мысленно разменял ферзей с невидимым соперником и получил преимущество в одну пешку. Быть гроссмейстером не так-то просто; ему нельзя играть с первым встречным. Даже гроссмейстеры проигрывают, и на удивление часто; а поражение от неизвестного соперника в вагоне поезда может совсем выбить из колеи, не говоря уж об ущербе для репутации. Кроме того, хотя Бэрон был еще молод по сравнению с большинством гроссмейстеров, которые будут его соперниками на турнире, он относился к новому поколению шахматистов с большим уважением, которому предстояло вскоре перейти в страх. Вероятно, он и сам в свое время выглядел простаком; в двадцать три года он в первой из многих партий нанес поражение Оримунду. Теперь он не стал бы винить Оримунда за весьма нелюбезное обхождение после проигрыша.
Испугавшись, что его ответ мог показаться излишне резким, он добавил:
— Видите ли, я ужасно занят, — и тут же понял, что это, наверное, прозвучало нелепо.
— Вы пойдете на турнир в Бостоне? — спросил молодой человек.
Бэрон заколебался.
— Да, — наконец сказал он. — Да, я рассчитываю там быть.
Внутренний голос решительно сказал: ладья берет ладью, пешка берет ладью, шах… эндшпиль будет проще простого.
— Я полагаю, основная борьба пойдет между Оримундом, Саваром и Бэроном, — заметил молодой человек. — У остальных нет шансов устоять против трех таких игроков.
«Мат, — размышлял Бэрон, — можно поставить очень малыми силами, потому что белого короля с трех сторон блокируют собственные пешки».
— Я в восторге от Оримунда, — продолжал молодой человек. — Он последний из старой плеяды мастеров. У него самый мощный атакующий стиль из всех, кого я знаю. Я очень надеюсь, что он снова станет чемпионом. Это была бы победа не только самого Оримунда, но и его стиля игры.
— Современный стиль вам не очень нравится? — спросил Бэрон.
— Чересчур тонок, чересчур осторожен, — сказал молодой человек. — Современный стиль в шахматах — не игра, а выжидание.
— Однако он приводит к победе.
— Слушайте, — неожиданно предложил молодой человек, — давайте сыграем? Я дам вам любую фору, даже ладью.
Бэрон медленно усмехнулся.
— Вряд ли это необходимо.
— Что ж, видимо, я должен вам признаться: я Ричард Джеймс; впрочем, не думаю, что вы обо мне слыхали. В прошлом году я выиграл межуниверситетский чемпионат.
Так вот каков Ричард Джеймс. Бэрон вспомнил сообщение в газетах не о межуниверситетском турнире, а о другом малозначительном соревновании в Чикаго, на котором молодой человек по имени Ричард Джеймс потерпел довольно жестокое поражение от Макса Тарнса, но тем не менее все равно получил приз за самую красивую партию, когда с помощью весьма хитроумной комбинации одержал победу над Джейкобом Голдманом. Он мог представить себе дальнейший ход событий, ведь все идет по уже знакомому кругу: года через два или три он будет сидеть за турнирной доской напротив блестящего молодого мастера по шахматам, Ричарда Джеймса, и на карту будет поставлено все. Но сейчас надо держать язык за зубами. Он начал расставлять фигуры.
— Все же я предпочитаю играть на равных, — сказал он.
— Ну, ты доволен? — спросила хорошенькая девушка. — Заманил-таки наивного попутчика. Именно поэтому так весело быть женой Дика, — объяснила она Бэрону, — встречаешь столько интересных людей. Но по странному совпадению все они играют в шахматы.
Молодой человек рассмеялся.
— Познакомьтесь с моей женой: Салли — мистер…?
Бэрон не поднял глаз от доски.
— Шпрингер, Джон Шпрингер, — отозвался он, воспользовавшись немецким названием коня.
В том, что он прибегнул к вымышленному имени, нет ничего постыдного, сказал он себе. Ведь в его положении надо бдительно и постоянно оберегать свою репутацию. Предположим, случится зевок, или какое-то непредвиденное обстоятельство, или грохот поезда отвлечет его внимание, да вообще вся эта дорожная обстановка сбивает с мысли — он не желал, чтобы подобное происшествие повлияло на игру Фрэнсиса Бэрона в предстоящем турнире.
Но раз уж он решил хотя бы на время скрыть, кто он на самом деле, ему, разумеется, нельзя играть в своем стиле, поскольку для знатока не составит труда его опознать. В таком случае придется принять невыгодный для него стиль игры и сражаться с Ричардом Джеймсом на его условиях; скорее всего это будет яростное нападение, которое начнется немедленно. Обычно Бэрон отступал перед таким натиском и развивал свои фигуры только для обороны, для искусных разведывательных маневров, для неспешного выяснения и использования уязвимых мест противника; он все дальше продвигал фигуры, выжидая, пока соперник сделает опасный промах, который рано или поздно неизбежен. И тут характер игры круто менялся. После закрытого дебюта, стратегически контролируя доску, Бэрон переходил к контратаке, резкой, неотразимой и роковой для противника. Таков был современный стиль, который сделал Бэрона гроссмейстером по шахматам. Но теперь ему придется сражаться старыми, более рискованными методами.
Юному Джеймсу выпало играть белыми, и он разыграл дебют Макса Ланге, стремительное открытое нападение в центре доски. Было очевидно, что он рвется к немедленной победе и, если атака не удастся, готов принять невыгодную позицию.
Бэрон сопротивлялся традиционными маневрами, решительно сражаясь за те поля, откуда его основные силы, тщательно укрытые за линией обороны, могли развернуть наступление на позиции противника. Оба игрока немного волновались. Есть что-то в шахматах особое — подумал Бэрон, — про них не скажешь: «Это всего лишь игра». Наоборот, судя по тому, как люди играют в шахматы, это типичная агрессивная борьба за превосходство. Это в миниатюре — сама жизнь, с иллюзией власти над жизнью; у недалеких людей подобное суждение вызывает смех, но не случайно ведь выдающийся игрок часто умирает измученным, изнуренным тем невероятно глубоким и сосредоточенным напряжением которое длилось годами.
Когда они в начале эндшпиля разменяли ферзей, у Джеймса было одной пешкой меньше, но зато составилась более выгодная позиция для немедленного нападения.
— Вы прекрасно играете, сэр, — с уважением сказал он Бэрону; тот кивнул и улыбнулся. Он видел, что ситуация стала критической. Если Ричард Джеймс в совершенстве владеет теорией, то партию он по существу уже выиграл. С другой стороны, он волнуется, чуть ли не трепещет от жажды успеха. Если воспользоваться его волнением должным образом, да хоть бы и не должным, лишь бы воспользоваться… Фрэнсис Бэрон сожалел, что позволил втянуть себя в это состязание. Молодой человек явится на турнир, узнает своего вагонного соперника, это неизбежно получит огласку. Он представил себе кривую сардоническую усмешку Савара; да и не только Савара. Гроссмейстеры недолюбливали Бэрона; их раздражала его молодость и, вероятно, его манера игры. То-то посмеются они над этой историей.
Внезапно он произнес:
— Простите, я не назвал вам своего настоящего имени. — Как бы извиняясь, он улыбнулся и протянул руку. — Я Фрэнсис Бэрон.
Внешне все было прилично. Для молодого человека даже лестно. Раскрыв себя, маэстро словно признавал в нем достойного противника. И Ричард Джеймс отчаянно старался именно так и принять это признание. Но теперь слишком многое было поставлено на карту. Теперь он не просто играл партию в шахматы. Теперь он играл против самого Фрэнсиса Бэрона, и у него был шанс победить. Он покраснел и, запинаясь, сказал:
— Надеюсь, вы не сочли это дерзостью — насчет Оримунда, я имею в виду. Я понятия не имел…
— Конечно, нет, — Фрэнсис Бэрон улыбнулся. — Оримунд играет по-своему, я по-своему. Ваш ход, мистер Джеймс.
Через два хода Ричард Джеймс двинул пешку, и это стоило ему партии. После победы его именитый соперник, по-прежнему сдержанный и уверенный в себе любезно похвалил молодого человека за сильную игру.
— Боюсь, очень скоро мы увидим вас среди участников турниров, — сердечно сказал он, когда они прощались на вокзале Бэк Бэй.
— Вы очень добры. Мы с нетерпением ждем турнира, хотим посмотреть на вашу игру.
Оба понимали, что произошло. Для Бэрона победа эта была довольно легковесной, добытой с помощью трюка — из тех, когда на протяжении партии курят и пускают дым прямо в лицо сопернику (излюбленная тактика одного русского гроссмейстера), либо насвистывают или барабанят пальцами по столу. А что хуже всего — он не знал, сумел ли бы он выиграть без такого приема.
А Ричард Джеймс говорил жене:
— Не понимаю, почему ему вздумалось сообщать мне, кто он такой, именно в ту минуту. Все у меня шло хорошо, но тут — господи! Играть против Фрэнсиса Бэрона! У меня все из рук повалилось.
— А он как раз на это и рассчитывал, — сказала Салли. — Может, твой Фрэнсис Бэрон и великий шахматист, но, мне кажется, он отчасти еще и негодяй.
— Ну, что ты, милая, он бы меня так и так победил.
— Оставь свои «ну что ты, милая». В шахматах я не очень разбираюсь. Может, он и сумел бы разгромить тебя в пух и прах; но судя по выражению его лица в ту минуту, — а я за ним наблюдала, — он сам так вовсе не считал.
«Участники турнира, — думал Бэрон, — отмечены этакой торжественностью, возвышенной серьезностью, словно конклав кардиналов сходится для избрания нового папы; а еще, конечно, бросается в глаза ревность, напоминающая ту, с какой бейсбольная команда мальчишек выбирает себе капитана». Это был первый послевоенный турнир, и встреча отличалась тем, что на ней отсутствовали некоторые, прежде хорошо известные лица: Эстиньян, который умер; Зинуччо, ставший фашистом и сидевший в тюрьме; Айнрих, которому не разрешили выехать за пределы страны. Но остальных он знал довольно хорошо; Крэнли, английский гроссмейстер, похожий на постаревшего мальчика, в дорогом твидовом костюме; француз Савар, маленький крепыш, ни дать ни взять шеф-повар, — самый эксцентричный шахматист из всех; Язофф из России, выглядевший более обычного изможденным и несчастным; и еще несколько гроссмейстеров со всех концов света. «Второй сорт», — подумал Бэрон. На самом деле, далеко не второй сорт: в шахматах ничтожно малая дистанция отделяет гроссмейстера от хорошего игрока. Бэрона неприятно поразила мысль, что он вполне вероятно проиграет не одному из них. Но, к счастью, проигравший партию из шахматного турнира не выбывает. Выбывание происходит на определенных этапах, по очкам: очко за победу, пол-очка за ничью. По окончании тура участники с наименьшим количеством очков выбывают, а оставшиеся начинают все заново.
А вот наконец и Оримунд, престарелый гроссмейстер, чьи седые жесткие волосы торчат вокруг головы наподобие нимба; как всегда, в высоком белом воротничке и залоснившемся черном костюме. Оримунду уже под семьдесят — трясущиеся руки, мягкий голос и безупречные манеры; и само собой ум, должно быть, несколько утративший остроту за последние годы. Говорили, он какое-то время пробыл в концентрационном лагере, и теперь, глядя на него, Бэрону было нетрудно в это поверить. Он не помнил, чтобы старик раньше был столь же мягок и кроток. Они встретились в вестибюле гостиницы, и Оримунд, казалось, забыл свою обиду на Бэрона. Они называли друг друга, как это принято, «маэстро» и какой-то миг были почти дружелюбны.
— Эх, проходит жизнь, маэстро Бэрон, — сказал старик. — Вот и вы тоже не совсем уже юноша.
Значит, вот как оно происходит? Незаметно выползаешь из жизни, сбрасывая кожу застарелой вражды, освобождаясь от бешеной жажды успеха?
— Я рад, что вновь имею честь играть с вами, маэстро, — сказал он в ответ.
— Возможно, в последний раз, — заметил Оримунд. — Знаете, много лет назад, когда меня спросили: «Как можно тратить жизнь на шахматы?», я ответил «А как можно тратить жизнь на литературу, бизнес, живопись или что угодно?» И это был хороший, достойный ответ. Признаюсь, теперь я начинаю сомневаться, то ли я делал. Мне подарили жизнь, и что я с нею сотворил?
— Вы обессмертили свое имя, — серьезно произнес Бэрон.
— Обессмертил имя… Лучше бы умер лет десять назад, гораздо лучше. Быть может, когда-нибудь вы это поймете, маэстро.
Последнее, почувствовал Бэрон, было сказано с той знакомой, холодной, беспощадной злостью, которая, как он помнил, была свойственна прежнему Оримунду. Но Бэрон понял, что именно хотел сказать старик: лучше было умереть чемпионом мира, чем убеждаться, что слабеет твоя былая мощь и вперед выходят молодые, а у тебя уже нет сил успешно противостоять им. Лучше, чем прозябать последние годы, когда, сделав ошибку, уверен, что теряешь рассудок. То была их последняя беседа, не считая нескольких фраз за шахматной доской. Бэрон почти сердито подавил в себе жалость к престарелому гению. Чему быть, того не миновать, хватит, приказал он себе. Когда пробьет мой час, плакать в жилетку победителя я не собираюсь. Такова жизнь, и будь мы одного возраста, я бы все равно не сомневался в победе. Собственно говоря, разве он стал бы меня щадить, поменяйся мы с ним ролями? Сомневаюсь.
Турнир был не из легких. Играя партию за партией с выдающимися игроками, мало кто может выдержать такую нервную нагрузку и не сорваться, и Фрэнсис Бэрон не был исключением. Соперничество становилось все ожесточеннее, и в последних партиях первого тура приходилось играть против участников, которые, понимая, что они из турнира выбывают, сражались яростно и непредсказуемо, надеясь утешиться тем, что добьются хотя бы одной победы над вероятным чемпионом мира. Так Бэрон потерпел поражение от Язоффа и Крэнли, а Оримуид проиграл Савару и самому Бэрону.
Впрочем, Бэрон был вполне уверен в себе. В первом туре он нанес поражение Савару, а над Оримундом добился убедительной победы, если и не с легкостью, то по крайней мере, напористо, мощно и безошибочно проведя эту партию с самого первого хода.
Старик играл с блеском, напоминавшим его прежние выступления в крупнейших турнирах, но обнаружив, что соперник отражает его атаку по всему фронту, он несколько растянул свою линию обороны и не сумел отбить начавшееся в конце концов жестокое контрнаступление.
Ричард и Салли присутствовали на всех его партиях, и, хотя Бэрон ничем не показал, что заметил их интерес, он испытывал острую неловкость, понимая, что они так или иначе разгадали то, что произошло в поезде, и его проигрыш доставит им удовольствие, они просто-напросто ждут, чтобы он сделал ошибку. Он внутренне усмехнулся. Ошибок не будет, их не должно быть — будет безупречная игра. И он немедленно принялся громить доктора Андерсона, последнего своего соперника в первом туре.
В результате в полуфинал вышли Оримунд, Савар, Фрэнсис Бэрон и ирландец по имени Брайен. Во втором туре Брайен вдруг понял, что он очень близок к титулу чемпиона мира, и просто развалился на глазах, проиграв всем подряд. Савар уступил Бэрону и Оримунду, а они в свою очередь сыграли друг с другом вничью и вышли в финал с запасом в два с половиной очка.
В ночь перед финалом, когда Бэрон сидел в вестибюле гостиницы и читал, к нему обратился секретарь местного шахматного клуба:
— У нас собралось человек десять шахматистов, — сказал он, — и мы подумали: не согласитесь ли вы дать нечто вроде показательной игры. Для нас это была бы честь, большая честь, маэстро, и я могу вас заверить, что никакой рекламы не будет. Конечно, я понимаю, вы, вероятно, не захотите тратить силы накануне финала, но мне поручили все равно попытаться вас уговорить.
Он замолчал в замешательстве, с видом раскаяния, и, как бы осознав непомерность своей просьбы, по-видимому, собрался ретироваться, не получив ответа, но Бэрон остановил его.
— При выполнении указанных вами условий, — сказал он, — я не возражаю против такой разминки. По правде говоря, я благодарен вам за столь лестное внимание ко мне. Но поймите, я потребую от вас строжайшего молчания на сей предмет. Прежде всего, это было бы знаком пренебрежения к моему сопернику — если стало бы вдруг известно, что я настолько не принимаю его всерьез, что играю ради развлечения накануне нашей с ним партии. Я смогу играть у вас сегодня вечером, только если все причастные к сеансу осознают, что результаты здесь не имеют значения, что для меня это всего лишь разрядка от турнира.
— Я прекрасно все понимаю, — сказал секретарь. — Так и договорились. Участникам сообщат, что гроссмейстер, чье имя останется неизвестным, проведет сеанс одновременной игры на десяти досках вслепую. Гроссмейстер будет находиться в отдельной комнате и не встретится с остальными игроками ни до, ни после сеанса. Таким образом, тайну вашего имени будут знать до следующего вечера лишь президент клуба и я. А кроме того, мы попросили всех участников не рассказывать об этом матче.
Такие условия вполне удовлетворили Бэрона, и его повезли на машине в шахматный клуб Копли; там его усадили в небольшой проходной комнате и оставили одного. Вскоре вошел секретарь.
— Мы договорились, — сказал он, — что вы будете играть белыми на четных досках и черными на нечетных. Согласны?
— Согласен, — ответил Фрэнсис Бэрон.
— Тогда на всех нечетных досках первый ход — королевской пешкой на d-4, — объявил секретарь.
— Мой ответный ход такой же, а первый ход на четных досках — ферзевой пешкой на е-4.
«Так оно и идет, — подумал он. — Играя вслепую, надо дать соперникам немного раскрыться, а затем, когда слабаки среди них обнаружат себя, их надо быстро разбить — это позволит сосредоточиться на трудных партиях».
Дилетанты и впрямь выявились очень скоро. В первой, второй, четвертой, восьмой и девятой партиях Бэрону не потребовалось и пятнадцати ходов, чтобы утвердить свое непреложное превосходство. Почти ни на одной доске не возникло затруднительной позиции. Как водится, один из энтузиастов-любителей твердо верил, что пешки на ферзевом фланге могут совершить все, что нужно; другой полагал, что фианкетто обоими слонами разрешит все его трудности, третий увел ферзя в тыл и принялся донимать Бэрона, захватив даже его ладью и пешку, пока не попал в искусно расставленную западню. Едва ли хоть одна партия принесла ему удовольствие, это была лишь своего рода тренировка на концентрацию внимания.
В конце концов из всех партий выделилась седьмая: в ней что-то было. Нападение по Максу Ланге, с необычным вариантом хода ферзевого коня. Окидывая мысленным взглядом партию, Бэрон начал узнавать стиль игры. Его соперником, он почти не сомневался, был не кто иной, как Ричард Джеймс. Через несколько минут невероятно стремительная атака подтвердила его предположение. Бэрон почувствовал, что его жестоко теснят, и бросил свои силы на оборону. Предстояла упорная борьба.
Остальные партии где-то к сороковому ходу закончились. Он их все выиграл, но ведь и сопротивление было почти ничтожным. Седьмая партия, однако, была рискованной, прямо-таки угрожающей. Джеймс стремился к блестящей победе, и положение на доске было таково, что он вполне мог ее добиться. И на сей раз нечем было сломить самообладание юноши; наоборот, Бэрон чувствовал, что он сам может потерять самообладание. Легче легкого было сделать ошибку; он с трудом удерживал в голове перекрещивающиеся, спутанные линии, которые прочертили на шестидесяти четырех клетках тридцать две фигуры за более чем восемьдесят ходов. Вариантов было не счесть. Если забыть какой-то ход или не точно его запомнить, все кончено: поражение. Конечно, одно поражение в десяти партиях вслепую ничего не значит; но проиграть юному Джеймсу! А он был уверен, что Джеймс знает, кто его соперник; он ощущал излучения его мозга и будто видел молодое красивое лицо, склоненное над доской; он понимал: Джеймс отлично знает, что играет — и выигрывает — партию против Фрэнсиса Бэрона.
И вдруг неожиданность. Вошел секретарь:
— Партия номер семь. Пешка на с-6.
— Он уверен в этом? — недоверчиво спросил Бэрон.
— Так он пошел, сэр.
— Ответный ход: ферзь берет ладью.
Фрэнсис Бэрон вздохнул с облегчением, Ричард Джеймс сделал ошибку, едва заметную ошибку, разумеется, не явную, но теперь гроссмейстер уже видел впереди неминуемое поражение противника. После жертвы ферзя конь и две ладьи довершат дело. Он сказал вслед секретарю:
— Объявляю мат в шесть ходов.
Теперь все шло по плану. На пятом ходу он заставил белую ладью занять поле рядом с белым королем, закрыв тем самым все пути к его спасению и дав возможность коню ходом на с-7 поставить мат. Он вернулся в гостиницу.
Но в душе он был взволнован. Такая ошибка! Странно, если учесть, как мастерски Джеймс вел до того партию. Это было равносильно добровольной капитуляции, это было… это была добровольная капитуляция! Сейчас он ясно это видел. Джеймс узнал противника, понял, что в ту минуту Бэрона, утомленного турниром, безмерно огорчит всякое поражение, и он намеренно подставился. То был жест глубочайшей и непоказной спортивной порядочности; своего рода нравственное откровение. «Тем более, — размышлял он, — если учесть, что Джеймс, вероятно, питает ко мне острую неприязнь и, понимая, что в его силах было сорвать мне партию, он удержался — это говорит о величайшей тонкости натуры».