«Правда» и «истина» в ХIХ столетии. Правда Даля: «истина на деле». Если даже в значении соответствующего действительности высказывания правда указывает на человека, готового откровенно сказать то, что он знает, и тем самым заключает в себе этическую оценку субъекта речи (тот, кто говорит правду — правдивый человек), это ясно свидетельствует в пользу фундаментальности этического смысла для семантики правды. Важно отметить и то обстоятельство, что В. И. Даль, толкуя слово «правда», выдвигает на первый план именно этический круг значений, в то время как его эпистемологическая интерпретация дается лишь«четвертой по списку»:
«Правда ж. истина на деле, истина во образе, во благе; правосудие, справедливость. Творите суд и правду. Стоять за правду. Нет правды на свете, суда по правде. Небеса возвещают правду Его, Псал. Истина от земли возсия, и правда с небесе приниче, Псал. т. е. правосудие свыше.
// Неумытность, честность, неподкупность, добросовестность. Ходяй непорочен и делаяй правду, Псал. Он живет по правде, противплжн. по кривде, кривдою. Правдою жить, палат каменных не нажить.
// Правдивость как качество человека, или как принадлежность понятия, или рассказа, описания чего словами, полное согласие слова и дела, истина, пртвпл. ложь. В этом человеке одна правда, нет лжи. Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи! Грибоед. В словах его много правды, он прав, говорит правду. <…>
// Праведность, законность, безгрешность. Аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидете в царствие небесное, Матф.
// По перв. коренному значенью, правдой зовется судебник, свод законов, кодекс. Русская правда и Правда Ярослава, сборник узаконений, уставник.
// Посему же, правда, стар. право суда, власть судить, карать, миловать, суд и расправа. Се князь великий пожаловал есми Дмитрея Аминева (т. е. селами) Утмановым и Яхренгою, с правдою, в прокормленье.
// Правда, стар. пошлина, за призыв свидетеля к допросу. <…>
// Также самый свидетель, притомный, послух. Судьи велели истцову и ответчикову правду перед себя поставити. Давать на чем правду, присягать.
// Правда, как нар. истинно, да, так, согласен, бесспорно. Да, правда — не свои беды, для нас забавы! Грибоед.
// В виде союза: хотя, конечно. Оно, правда, и дорого, да любо.
Выделенные В. Далем значения слова «правда» можно разбить на три группы: 1) этическую (правда как истина, обращенная к человеческой воле и предполагающая как возможность ее исполнения, так и не исполнения); 2) судебно-правовую (закон в юридическом смысле, правосудие, власть судить, свидетельство на суде); 3) эпистемологическую (правда как истинное знание о действительности). Словарь Даля выдвигает на первый план этическую группу значений. Если в словаре Ожегова-Шведовой судебно-правовая линия в истолковании правды отсутствует (в силу неупотребимости слова «правда» в юридическом смысле в современном русском языке), то у Даля она представлена достаточно широко (хотя эти значения он маркирует как «старые» и иллюстрирует выдержками из древнерусских памятников). Коренное значение слова «правда» (и здесь мы вновь должны согласиться с Далем) — судебник, свод законов.
Такое толкование подтверждается этимологическими словарями, которые также отсылают нас к правде как «закону», «своду законов» (таково значение правды и в древнерусском языке, и в других славянских языках (в сербохорватском оно имеет значение «тяжбы», в словенском — «положения, закона, судебного дела»[8]). Различия в толкованиях, которые дают старый (Даль) и новый (Ожегов-Шведова) словари, со всей определенностью указывают на направление семантической эволюции слова «правда»: от этико-правового толкования через толкование этическое к преимущественно эпистемологической его интерпретации.
В основе трех групп значений, которые описывает В. Даль, не трудно обнаружить семантическое «зерно» правды: «Правда, — пишет русский лексикограф,— это истина на деле », то есть то, что само по себе, без участия субъекта воли (без дела) осуществиться не может. Правды нет без того, кто следует ей, уклоняется от нее, карает за отклонение от нее, то есть правда, с одной стороны, немыслима без исполняющего ее человека, а с другой стороны, она мыслится как нечто, данное ему, как то, с чем он соотносит свои действия. В этих (судебно-правовой и этической) сферах человек относится к реальности не как к самосущей (не предметно, не созерцательно), а как к вовлеченной в человеческие действия и отношения, а потому подлежащей не просто пониманию, познанию, но еще и суду. Истине соответствует истинное суждение, правде — правый (праведный, справедливый) суд. И в правовом, и в моральном смысле суд предполагает оценку действия (свершившегося, свершающегося, ожидаемого) на предмет его соответствия должному как истине практического разума. Судебная и моральная правда (как закон, которому должен подчинить себя человек) есть постольку, поскольку она утверждается человеком, то есть в меру его усилия следовать ей, добиваться ее свершения. О правде в ее исходном значении говорят в том случае, когда обнаруживается соответствие/несоответствие того, что есть, тому, что должно быть.
В той мере, в какой знание действительности затрагивает интересы людей, его открытие (или сокрытие знания) имеет не только эпистемологический, но также юридический и моральный смысл. Обязуясь говорить «правду и только правду» на суде, откровенно (правдиво) отвечая на вопросы коллег, друзей, человек вовсе не берет на себя горделивое притязание открыть истину о предмете разговора, но лишь выражает готовность честно, без утайки говорить о том, что он знает (или думает, что знает) как истину.
Истина Даля: «благо во образе». «Истина ж. — противоположность лжи; все, что верно, подлинно, точно, справедливо, что есть* (Все что есть, то истина; не одно-ль и то же есть и естина, истина?); ныне слову этому отвечает и правда, хотя вернее будет понимать под словом правда: правдивость, справедливость, правосудие, правота. Истина относится к уму и разуму; а добро или благо к любви, нраву и воле // Встарь истина означала также наличность, наличные деньги, ныне истинник, м. капитал. // В игре в бабки, козны, истина пск. две пары бабок, два гнезда. Благо во образе (т. е. доступное понятию) есть истина. Свет плоти — солнце; свет духа — истина. Истина хороша, да и правда не худа »[9].
Как видим, Даль толкует термин «истина» близко к тому, что мы находим у Ожегова-Шведовой: истина — это и верное, точное суждение о том, что есть, и, собственно, то, что есть. Однако в подстрочном примечании к этому толкованию (у нас оно приведено в скобках) Даль акцентирует внимание на онтологическом значении истины, производя ее от «естины»[10]. Таким образом, хотя для русского лексикографа онтологический смысл истины находится в тени ее эпистемологического значения, но он сознает его и отличает от значения истины как «верного», «точного» отображения «того, что есть» в уме. Исходя из чего мы можем предположить, что в девятнадцатом столетии онтологическое значение истины как того, «что есть», что «присутствует», ощущалась ярче, отчетливее, чем в конце века ХХ-го. Если онтологическое значение истины сегодня отчетливо проявляет себя в использовании прилагательного истинный (истинный друг, истинный шедевр), то во времена Даля это значение отчетливо прослушивалось и в форме номинатива.
Следует отметить, что В. Даль специально обращает внимание на сближение истины и правды в значении верного знания о действительности, следовательно, воспринимает его как сравнительно новое явление в семантике правды и считает такое сближение не вполне корректным. Следовательно, во второй половине ХIХ столетия «эпистемологизация» правды была уже свершившимся фактом, но не принималась еще как что-то само собой разумеющееся. В. И. Даль, изучавший русский язык в живой стихии народной речи, не мог не ощущать расхождения в использовании слова «правда» в народной среде и в кругу образованных людей. В народной речи этический смысл слова «правда» доминировал[11], а тенденция к сближению правды с истиной на почве эпистемологизации сознания «образованной части русского общества» не зашло еще настолько далеко и не распространилась еще настолько широко, чтобы Даль выдвинул на первый план в толковании слова «правда» его гносеологическое значение. Он, напротив, соотносит правду прежде всего с волей, добром и любовью, и только потом — с умом.
Благодаря лексикографическим данным словаря В. И. Даля, мы можем зафиксировать в семантической биографии правды и истины общее направление в эволюции их смысловых полей: семантика правды и истины сближается постольку, поскольку в них начинают видеть понятия, служащие для оценки актов сознания и речевых актов в плане соответствия их содержания действительности, а это предполагает ослабление тех значений, которые связывают истину и правду с тем, «что есть», или с тем, что «должно быть». В одном случае это «есть» понималось 1) как «то, что есть в наличности», как «сущее», как «реальность», в другом, 2) как закон, правило, которому должен следовать человек (необходимость подчинения закону вытекает из признания его действительности, то есть того, что он есть, существует, признан в качестве нормы). Эпистемологизация правды и истины на почве формального принципа «соответствия» не могла, конечно, вдруг отменить те смысловые структуры, которые лежат в основании их эпистемологических значений. И сегодня правда и истина в их онтологическом и онто-этическом значениях или активно используются носителями языка, или легко обнаруживаются при фиксации на них внимания. Эпистемологический поворот в истории правды и истины есть важный симптом, объективное свидетельство постепенного смещения смысловой доминанты в их семантике.
Если первоначально слово истина использовалось в значении, выдвигавшем на первый план реальность саму по себе, а вопрос о действительности «самой действительности» для человека оставался «в тени», то позднее (в послепетровский период русской истории) конфигурация семантического поля истины стала меняться и на первый план в его толковании со временем вышла уже не действительность сама по себе, а человек в его отношении к действительности. Истина-как-действительность, обнаруживающая себя через воздействие на человека, отходит на второй план перед истиной-как-отношением-человека-к-действительности (субъект-объектная, новоевропейская парадигма сознания).
Аналогичный сдвиг мы фиксируем в семантической биографии слова «правда». Модернизация русской жизни вела к тому, что смыслопорождающее ядро слова «правда» постепенно смещалось 1) с незыблемой, надиндивидуальной данности закона (предписанного свыше), служащего отделению правильного от неправильного в человеческих деяниях к 2) представлению о правде а) как частному мнению о должном, фундированному свободным выбором собственной идеальной модели поведения, и к представлению о правде б) как адекватном знании о действительности и б*) как о соответствии содержания высказывания о действительности тому, что человеку о ней известно.
Можно предположить, что первоначально — в наивном сознании — истина как сущее и истина как сознание истины не различались. Истина мыслилась как то, что есть, что присутствует явно, необманчиво. Этимологи производят истину от слова истый, истовый (настоящий, подлинный), связывая его с др.-рус. и старо-славянским истъ, истовъ (истинный, сущий, тот же самый, действительный)[12]. Быть — значит именоваться, быть открытым для именующего. В дальнейшем, в результате события «открытия сознания», истину-как-знание (как представление, согласное с тем, что есть) начинают отличать от истины-как-присутствия-чего-либо (от того, что есть само по себе, сущего). В той мере, в какой верное знание становится обоснованным, доказанным суждением, а не просто именованием и повествованием о вещах и событиях, истина как «правильное» знание вещи отделяется от вещи как она есть «сама по себе». Когда это происходит, тогда, вероятно, слово «истина» и начинает впервые использоваться в значении верного, «соответствующего действительности» знания о чем-либо.
Итак, истина отсылает к действительности всего присутствующего. Истина предполагает незаинтересованное созерцание действительности как она есть сама по себе (в рамках научно-теоретического познания) и аналитическую работу над полученным в процессе наблюдения (в результате эксперимента) материалом. Истина, взятая «в себе», — это «то, что есть », истина, взятая в ее отношении к человеку («для другого»), — это (со)знание «того, что есть», причем (со)знание созерцательное, теоретическое. Как истинное знание истина есть цель предметного познания и содержание общения на почве познания.
Правда отсылает к закону (правилу, праву), следование/не следование которому определяет присутствие человека в качестве человека, то есть в качестве существа, подчиняющегося не только законам природы (своей собственной и среды обитания), но и законам, свободно им признаваемым. Признание человеком правды как правящей силы, которой, однако, нет как «истоты» (сущности) вещей, указывает на некий метафизический порядок, реальность которого обнаруживается самой его готовностью считаться с правдой, принять ее как должное для себя. В этом порядке человеческие действия (поступки, мысли, высказывания) только и могут получить этическую (или юридическую) оценку. Они разделяются на правильные и неправильные, на те, что утверждают то, что должно быть, и те, что мешают утверждению должного. Нет правды без человека, признающего ее правдой и подчиняющего себя ее установлениям, следовательно, она определяет человеческую, а не природную действительность.
Суждение о правде — это всегда практическое, оценочное суждение, оно эмоционально окрашено и обращается не только к разуму, но также к сердцу и воле. В основе семантики правды лежит представление о законе, заповеди (о своде законов или заповедей). Следование правде или ее преступление есть предмет внешнего (суд, правосудие, свидетель на суде, судебник) и внутреннего суда (суда совести). Со временем правда перестает мыслиться как извне налагаемый на человека закон (кодекс законов) и превращается в регулятивную идею, в моральный императив, начинает пониматься как «истина на деле» (Даль). К началу ХХ века смещение смысла слова «правда» в этическую часть его семантического спектра в основном завершается: правда теперь обозначает не внешний суд [13], а суд внутренний, моральный.
Правда обращена к человеку-как-свободному-деятелю, а потому она апеллирует к его нравственному сознанию, то есть к его разуму и его воле. Если истину достаточно знать, то правду следует знать и руководствоваться ей на деле. Истина связана с теоретическим (созерцательным) отношением к миру, правда — с практическим.
Правда и истина в древнерусской речи. Историческая динамика в семантике правды и истины, которую мы исследовали в ходе сопоставления данных толкового словаря конца ХХ века и словаря третьей четверти ХIХ-го столетия, может быть осмыслена только в том случае, если мы рассмотрим состояние семантических полей правды и истины в древнерусскую, то есть культурно отдаленную и от ХХ, и от ХIХ века эпоху.
Погрузившись в рассмотрение интересующего нас вопроса, мы обнаруживаем, что древнерусское сознание в противоположность светскому сознанию послепетровского времени знает одну Правду и множество условных истин. Истины «поврежденного грехом» мира воспринимались как нечто релятивное, временное (мир в его нынешнем состоянии — следствие первородного греха) по сравнению с Правдой «от Бога». Правда (этимологически, через корень *prav- связанная с «обетом», «обещанием», «заповедью», «правилом», «договором», «законом») несет в себе идею божественного миропорядка, она (в тех случаях, когда ее противопоставляли одной из истин «мира сего») важнее и онтологически исходнее, чем «то, что есть в наличности», чем «реальный мир» с царящей в нем «неправдой». Правда ставилась выше истин окружающего мира потому, что она — «от Бога» (то есть от высшей истины), а «действительность»
и истины условного (сотворенного и падшего) мира[14] — «не все от Бога»: не все, что есть,— Правда (от Правды исходит), а потому верующий христианин, признавая действительность (то есть истину) тех или иных явлений, не должен мириться с ними, но должен следовать, вопреки соблазнам падшего мира, узким путем правды. Именно потому, что истина в древнерусском сознании использовалась прежде всего для обозначения того, что есть, а также для именования верного (правильного) знания о нем, она связывалась им не только с единой Истиной (с Богом), но и с данностью как таковой, «с тем, что есть» — пусть это «есть» и несовершенно, временно, тленно. В отличие от истины, правда рассматривалась прежде всего как Правда Божия, как Его закон-заповедь [15], следовательно, ценностный статус Правды как Закона, которому должен следовать человек, не мог быть умален многочисленными и многообразными отступлениями от него. Правда — одна, и она всегда «чиста» и «свята», так что запутанные пути Кривды ни в коей мере не могут бросить на нее тень. Правда связывалась древнерусским человеком с Царством Божиим и в этом значении стояла столь же высоко, что и Истина в качестве одного из имен Божиих, оставляя далеко «внизу» многочисленные истины «мира сего».
Для православного сознания древнерусского человека истина (и как естина- действительность, и как верное знание этой действительности) могла отклоняться от правды, от того, что должно быть, что будет («на земле») и что есть («на небе»). Это отношение правды и истины отражено в древнерусской пословице: «Истина от земли и правда от небеси ». Анализируя различия в семантических полях правды и истины в древнерусской культуре, Б. А. Успенский поясняет их таким примером: Церковь не отрицает действительность магической практики и «фактичности» деяний носителей магического искусства (то есть Церковь признает, что деяния волхвов — не обман, не вымысел), но она осуждает их как неправильные, как не соответствующие Правде. Одно и то же (физически и фактически) явление может основываться на правде, а может иметь своим источником силы от нее далекие[16]. Суждение: «волхвы не творят чудеса» неистинно, поскольку — по убеждению русского книжника — не соответствует действительности; истинным будет суждение: «волхвы творят чудеса, но в них нет правды». На основе действительности (истина) Бог будет судить каждого человека наСтрашном Суде, где правда в делах и помыслах будет отделена от кривды. Правда — «не от мира сего», и царство Правды — это Царствие Небесное, в нашем же мире между Правдой и Кривдой идет борьба.
В церковнославянском переводе с Псалтыри греческоеjvq (алетейя) переводится как истина, а v («справедливость, законность, правосудие») как правда [17].
Исторически смещение семантики правды от обозначения внешнего человеку кодекса правил как основания для вынесения судебного вердикта к правде как моральному императиву, следование которому не подконтрольно внешнему (государеву) суду, связано с ассимиляцией народным сознанием христианского представления о законе как Правде Христовой, следовать которой важнее, чем следовать мир-скому (светскому) закону. Христианская заповедь любви внесла в представление о правде сверхрациональную составляющую (Правда от Бога) и сблизила его с понятием благодати [18]. Углубление в семантике правды эмоционального начала было обусловлено также тем, что верующий руководствовался не только заповедями Христовыми, но и образом Христовым как образом вочеловечившейся Истины, сошедшей
в мир и явившей миру Правду. Христос и есть Истина «во образе», Истина «на деле», то есть… Правда. Отсюда понятен ценностный вес правды, которая воспринималась православным человеком как понятие, означающее нечто более близкое, чем «закон», и нечто более эмоционально заряженное (сердечное), чем «истина» в значении сущего в его земном окоёме.
Решающее воздействие на семантическую эволюцию правды и истины оказало их использование в славянском переводе Библии, в богослужебном языке и в церковно-учительской литературе. Из разряда слов, которые использовались для обозначения данностей этого мира (истина как сущее, как «то, что есть», и как наше «знание о том, что есть»; правда как суд, закон, правило, установленное богами, предками, князем), истина и правда попали в разряд слов-избранников, посредством которых стали говорить о трансцендентной миру (но в то же время связанной с ним) духовной реальности, о Боге, Его Правде и Его Воле. Ситуация двоемирия кардинально изменила миросозерцание русских людей; очевидно, что она — за многие века взаимодействия живой древнерусской речи с церковнославянским языком — не могла не изменить и семантические поля многих из слов, использовавшихся для именования реальности «духовного мира». Одними из таких метафизически углубившихся с принятием христианства слов как раз и были слова «правда» и «истина». Истина и правда вместе с «неотмирностью» обрели единственность и универсальность. На первом плане в Библии оказались не истины, а Истина, не правды, а Правда, что, однако, не мешало использовать эти слова (в том числе и в тексте самой Библии) в их привычном («земном») значении, поскольку речь заходила о сущем и его знании (истина), о суде, о праве, о власти судить и выносить судебные решения, о правильности поведения и о правдивости речи (истина).
В силу того, что правда и истина как богословские термины использовались для именования единого Бога, в древнерусский период произошло сближение их значений: в некоторых случаях слово истина стало использоваться с коннотацией священного закона, безусловно должного, а слово правда, означавшее Суд Божий, Закон Божий, Божественную справедливость, обрело ту онтологическую безусловность, неизменность и непреложность, которая придала ей онтологический вес истинного бытия[19]. В этой ситуации как раз и оказывается возможным то противопоставление правды и истины, о котором писал Б. А. Успенский, когда должное (правда) противопоставляется данному (истине) и оценивается выше «низкой», эмпирической истины, которая не соответствует высшей правде. Впрочем, ценностная иерархия между земным и небесным уровнями бытия устанавливалась и в том случае, когда абсолютная Правда Бога противопоставлялась относительной правде человека.
По всей вероятности, именно противопоставление «неправого» человеческого суда и справедливого и милосердного Божьего Суда по Его святой Правде привело в конце концов к утрате словом «правда» исходных для него судебно-правовых значений и смещению его смыслового поля в сферу этических оценок [20]. Правда постепенно утратила в сознании русских людей связь с законом, судом и правом (вспомним, что
в ХIХ веке Даль уже помечает судебно-правовые значения пометкой «стар.», то есть как старое, старинное значение), поскольку мирской суд стал все больше ассоциироваться в народном сознании с «неправдой», со злоупотреблением властью «служилыми людьми». При этом правда сохранила значение внутреннего критерия, мерила оценки поведения человека, соотносясь с Божьей Правдой и сохранив присущий ей по использованию в религиозной сфере ореол святости.
Остается не вполне ясным, а потому нуждается в специальном исследовании, почему утрата правдой ее судебно-правовых (мирских) значений произошла не в древнерусский период [21], когда внимание народа было в наибольшей степени сфокусировано на высшем, религиозно-этическом значении этого слова, а в петровскую эпоху (в ХIХ столетии этот сдвиг зафиксирован как уже свершившийся факт), то есть тогда, когда русское общество и сознание оказались вовлечены в процесс секуляризации. Можно лишь предположить, что в древнерусский период, когда доминировало теократическое сознан ие и господская правда, господский суд сохранял связь с высшей Правдой, с Правдой Господней. Правый суд на земле вершит помазанник Божий, православный царь; и хотя суд этот часто извращается царскими слугами, но связь с правдой он все же (в сознании народа) в эту эпоху еще сохранял. Однако трагические события Смутного времени, церковного Раскола и петровские преобразования, разорвавшие внутреннюю, религиозно осмысленную связь между верой, Богом и государем (государством) и приведшие к утрате русским царством мессианского ореола «третьего и последнего Рима», способствовали расторжению связи между высшей (этической и религиозной) правдой и государевым судом. В языке новой России суд, судебная тяжба, право, закон — одно, а правда — нечто совсем другое.
Итак, для народного сознания имперской России правда значила уже нечто иное, чем «внешний закон», государственная власть и ее «суд» («Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло »). Отсутствие развитого гражданского общества по необходимости компенсировалось неформальным «правдо сознанием», особой чувствительностью русского человека к порядочности, совестливости как внутреннему регулятиву поведения, ориентированного не на внешний и всегда узкий по сравнению с «живой жизнью» закон, а на внутреннюю правду. Не юристы, не юридическая корпорация регулировали в России поведение человека, а — волей-неволей — те, кто выше всего ставил «правду» и готов был пострадать за нее: юродивые, правдолюбцы и правдоискатели, праведники, святые старцы. Веками укоренялась на Руси вера в то, что судить следует не «по закону», а по правде и совести.
Вернемся к вопросу о взаимопроникновении семантических полей правды и истины, об обмене ими друг с другом некоторыми из присущих им значениями. Мы говорили о влиянии на этот процесс того религиозного контекста, в котором с принятием христианства стали взаимодействовать эти слова. Но взаимодействие это было бы невозможно без изначально существовавших в их семантических полях «потенциалах сближения ». Здесь важно отметить следующее: и правда, и истина толкуются через верность (и правильность). Именно здесь, в этой точке концентрируется потенциал возможного (и отчасти реализованного) сближения их значений, здесь мы обнаруживаем исходное условие возможного усвоения истиной смыслов, присущих правде, и наоборот. То, что верно самому себе, — это истина как сущее, как действительность; соответствующее этой действительности (верное) знание — это тоже истина, но уже не в онтологическом смысле, а в эпистемологическом. Правда как суд и закон (юридический и моральный) держится на верности самому себе (неизменности скрижалей закона: верность есть прочность, неизменность установления), правда как оценка деяния, поступка оценивает верность поступающего закону, идеалу, норме. Так истина, изначально толкуемая в онтологическом, а затем в эпистемологическом ключе, смогла проникнуть в область судебно-правовой практики. В этом отношении очень показательным выглядит тот факт, что в Киевской Руси истина означала, помимо прочего, еще и «правду», «верность», «законность» [22]. С судебной областью связано и широко употребимое в юридической практике слово истец (др.-рус. истьць — «истец», «ответчик», вообще «тяжущаяся сторона»), которое происходит, подобно истине, от истый (тот же самый, верный, правильный, определенный)[23]. Истина, следовательно, осмыслялась в старославянском и древнерусском языках не только в онтологической, религиозной и эпистемологической перспективах, но и в категориях судебно-правовых и моральных (одно из значений слова «истина» в эту эпоху — «правила монашеской жизни »). Освоение истиной новых семантических «пространств» было связано с ее переосмыслением в горизонте христианского миропонимания[24]. В то же время правда, изначально толкуемая как закон и верность закону, норме, установлению, оказалась, так сказать, «генетически предрасположена» к тому, чтобы распространить свою семантическую «юрисдикцию» с правовой и этической (религиозно-этической) верности-правильности на верность-правильность эпистемическую, на верность суждения его предмету.
Мудрость и праведность. Соединение представления о подлинной действительности и настоящей (абсолютной) справедливости с трансцендентным и личным Богом привело к сближению в древнерусском сознании представлений о праведности и мудрости. Стремиться к правде значило для русского человека добиваться исполнения высшей (по сравнению с законодательством) справедливости. Выражение «искать правду» говорит не столько о незнании правды, сколько о ситуации, когда человек убежден, что он знает, «в чем правда», но действительность этому знанию не соответствует, а «искать » ее — как раз и значит добиваться правды. Правдолюбец (правдоискатель) уверен, что знает, «в чем правда», и борется за ее «торжество». Стремиться к истине — значит искать истину. Любовь к мудрости (философствование) питается незнанием (точнее, неполным знанием) истины[25], правдолюбие и правдоискательство — знанием правды и стремлением привести жизнь в соответствие с ней.
Истину знает мудрец, правду — праведник. При этом для мудреца истина значит то же, что правда для праведника: по отношению к человеку она есть высший закон, определяющий норму, которой он следует как должному (реализует истину на деле, в своем поведении). Для праведника же правда (то, чему надлежит следовать) коренится в Истине. Очевидно, что и в том, и в другом случае под знанием подразумевается не знание, отделенное от человеческого бытия (от экзистенции), а знание практическое, «жизненное». Мудрец исполняет собой, своими мыслями, чувствами, делами Истину, праведник, святой — Правду. Не случайно в Древней Руси мудрость (и любомудрие, философия) связывалась не только с разумом и мышлением, но и с праведной христианской жизнью, с подвижническим, с «умным деланием»: в древнерусскую эпоху праведного человека можно было также назвать и философом, и мудрым человеком[26]. Лишь в послепетровское время мудрость и праведность отдалились друг от друга, а фигура философа обособилась от фигуры подвижника[27].
Условное и безусловное в семантике правды и истины: прошлое и настоящее. Лингвисты, изучавшие конфигурацию семантических полей «правды» и «истины» в современном русском языке, указывают на релятивность, субъективность правды (у каждого — своя правда) и на универсальность и объективность истины[28]. Релятивизация правды делает истину — в сознании современного человека — более высокой ценностью, чем правда. «… Правда индивидуальна, относительна и множественна
(У каждого своя правда; От вчерашних правд // В доме смрад и хлам (М. Цветаева), а истина абсолютна. Правда не перестает быть правдой из-за того, что по тому же поводу существует другая, третья и т. д. правда. Истина же для каждого случая одна, и если их две, то значит, по крайней мере одна из них ненастоящая»[29]. Это, само собой, иная ценностная диспозиция правды и истины, чем та, что была характерна для древнерусской ментальности.
Ценностный статус правды в современном русском языке определяется тем, что правда «у каждого своя», а истина — «для всех одна». Поскольку эмпирически данная действительность для светского человека есть единственная подлинная действительность, постольку и истинное знание о ней безусловно в своей объективности и значимости. «Правда» (должное) оказывается противопоставлена «суровой», но объективной
и беспристрастной «истине» (действительности). Правда в светской культуре оказывается зависима от множества культурно-исторических (религиозных, национальных, политических…) и индивидуальных условий (от нравственной чуткости человека, характера его воспитания, его склонности к рефлексии над нравственными вопросами). В горизонте понятия культуры соприсутствующие в ней религиозные, философские, национальные, мифологические представления о должном и правильном уравниваются как ее условные, текучие формы. Не случайно, что в повседневном словоупотреблении правда нередко сближается с «личной пользой» и/или «общественным благом», которые по определению релятивны. Ведь то, что полезно для одного, — может быть вредно для другого, так что польза всегда оказывается окутана вопросами типа: польза для кого? в каком отношении? где и когда? и т. д.[30]). Субъективация «правды» (или, скажем, «блага») — прямое следствие того, что их содержание — в гуманистическую эпоху — сознается как установленное человеком (народом, традицией), а не Богом. Человек (люди), его (их) «нравственное чувство» и «разум» оказываются единственным основанием для определения того, в чем состоит правда. Социальные и нравственные последствия такого сдвига могут быть весьма тяжелыми. «… Поиски правды и действия ради общего блага могут быть агрессивны и опасны для других людей», — полагает И. Б. Левонтина[31].
С другой стороны, характерное для ХХ века усиление эпистемологической составляющей в семантике правды (правда в значении высказывания адекватного действительности) также может рассматриваться как следствие секуляризации русского сознания и как форма языковой фиксации роста значимости новых, связанных с посюсторонней жизнью и ее заботами ценностей и интересов. Дело не в том, что правда приобрела новое значение (правда имела значение истины еще в допетровский период[32]), а в том, что это значение в русское Новое время от десятилетия к десятилетию усиливало свои позиции, так что последние издания толковых словарей выводят его на первое место, отодвигая этические значения правды на второй план. Историческая динамика правды состоит в том, что «второстепенное и производное в древнерусском, оно (истинностное значение. — С. Л.) постепенно выдвинулось на первый план и определило большую частотность употребления слова правда в современной русской речи»[33]. Н. Д. Арутюнова полагает, что «синонимизация слов истина и правда на почве значения истинности» произошла по причине размежевания в русском сознании «сферы этики» и «сферы истины»[34], но нам кажется, что это не совсем верно. Скорее, в основе тенденции к «синонимизации» правды и истины лежит прогрессирующая от века к веку секуляризация сознания просвещенных (европеизированных) слоев русского общества. Именно процесс секуляризации сознания разрушал традиционные представления о данности, открытости человеку безусловной Истины и безусловной Правды и способствовал рождению потребности в познании истины и правды силами самого человека (так возникла потребность в философском, этическом, социально-философском дискурсе). «Сфера истины» и «сфера этики» потому и размежевались, что утратили свое единство в Боге, а размежевание это привело к ослаблению универсальности и объективности правды по сравнению с истиной, которая, потеряв свою единственность и абсолютность, сохранила подкрепленную авторитетом науки объективность и общезначимость. В эт