Замкнутость Галлюцинации 7 глава

Иногда она приносила с собой собственные материалы - краски и кисточки - и давала нам ими пользоваться. Это было очень славно и помогало мне хотя бы иногда ненадолго забыть о печальных вещах. Зато вечером, после таких приятных занятий, я начинала ужасно тосковать. Вернувшись одна в свою комнату, я плакала, и у меня возникало желание нанести себе вред. Она заходила ко мне, разговаривала со мной дружелюбно, не бранила меня, а спрашивала, что не так и не может ли она как-то помочь. К тому времени у меня накопился уже большой опыт работы с психотерапевтами, благодаря этому я располагала богатым словарным запасом для описания своих переживаний и могла рассказать ей, что я думаю и отчего так тоскую. «У нас все хорошо, и ты очень внимательна. Вы очень много нам даете, но вы не даете нам возможности что-то сделать для других, а это так печально, когда тебе все время делают добро, а ты сама никому ничего не можешь дать!»

Она сказала, что понимает меня, и поблагодарила за то, что я ей сказала, потому что раньше она этого не знала и для нее это новая мысль. Эту мысль я ей подала, и она получила от меня новое знание. Я приняла это как утешение, но я понимала, что если в этом и есть доля правды, это не более чем утешение, которое она для меня нашла, потому что была умным и внимательным работником, а я была тоскующей пациенткой, которую нужно было чем-то подбодрить. Она была хорошим работником, и, думаю, действительно хотела меня утешить. Она производила впечатление искреннего человека, но тем не менее у каждой из нас была своя определенная роль, и в этом ничего не могли изменить ни я, ни она.

Роль пациента может быть и полезна, и хороша, и ей присущи некоторые права, имеющие очень важное значение - такие, например, как право на лечение и защиту от эксплуатирования больного. Потому что отлично помня о том, как горько мне бывало от невозможности дать что-то людям, я также знаю и о том, что раньше рабочая сила пациентов часто становилась объектом эксплуатации. Мы никоим образом не хотим вернуться к тем временам, когда больных вынуждали против их воли бесплатно трудиться в садах докторов или когда хорошенькие работницы из мастерских почти бесплатно отдавались на откуп персоналу. Этого мы, естественно, не хотим. Но должна же найтись золотая середина между унизительной эксплуатацией и унизительной бесполезностью. Добровольная возможность что-то делать для других или, например, такие условия, которые способствуют победе над болезнью и развитию.

В моей коммуне и в моей местной газете одно время много говорили о необходимости создавать рабочие места для людей с «ограниченной трудовыми возможностями», то есть для людей, которые не могут самостоятельно находить рабочие места и, заняв такое место, трудиться там на общих основаниях, а нуждаются в особых условиях. Среди прочего речь шла о людях с психическими заболеваниями. Проблема, конечно же, упиралась в деньги. Нельзя сказать, что виновато было нежелание коммуны, но тут требовалось столько всего, что приходилось сомневаться, хватит ли у коммуны средств.

В газете продолжались дебаты с доводами за и против, в статьях шел обмен мнений и высказывались разные предложения. А на открытом отделении больницы мы, «люди с ограниченными трудовыми возможностями» читали эти статьи. Нас возмутил этот спор, в ходе которого, главным образом, обсуждался вопрос о том, найдутся ли у коммуны средства на то, чтобы предоставить нам работу. Уж если говорить о работе, то я хотела бы иметь такую работу, где я могла бы приносить пользу, делая что-то полезное. Моя работа должна была приносить пользу обществу, а не быть подачкой, которую мне кто-то выделил из жалости. Я не хотела, чтобы мой труд был для общества лишней нагрузкой, и думала, что коли у коммуны нет на это средств, то мне это и не нужно. Я не хочу, чтобы на мою работу кто-то тратился, мне хочется другого: чтобы во мне видели полезного работника. Только в этом случае я и хочу работать, а вовсе не потому, что желаю получить от общества еще одну подачку.

Начав поправляться, я сама пробовала искать работу. Я предлагала работать бесплатно в качестве ассистентки или вспомогательного работника. Но куда бы я ни обращалась, меня нигде не принимали на работу. Даже бесплатно. И какой прок может быть от психотерапии и терапевтической среды, где тебе говорят, как тебя все ценят, когда действительность показывает, что ни один работодатель, даже в общественной сфере, не хочет принять тебя хотя бы на пробу, чтобы посмотреть, можешь ли ты принести пользу, потому что ты для него - пациентка с психиатрическим диагнозом, а, следовательно, от тебя нечего ждать, кроме лишних хлопот. В реальной жизни твои рабочие качества оценивают, исходя из навешенного на тебя ярлыка, с которым ты настолько сливаешься, что никто не интересуется тем, что же ты собой представляешь.

Спустя некоторое время я все-таки получила место практикантки у профессора психологии в Блиндерне. Профессор вел исследовательскую работу, а я, в крошечной отдельной комнатушке, должна была вводить в компьютер новые данные. Работа была простая и спокойная, но окно моего кабинетика выходило на парадное института. Это означало, что дважды в неделю я получила возможность уезжать из больницы и проводить время в таком месте, где я каждый раз заряжалась желанием продолжать работу, чтобы добиться своей мечты. Это было замечательно, полезно и, конечно, оказало на меня сильное влияние, поддержав мою решимость продолжать начатое. Приятно было и одобрительное отношение профессора, у которого я работала. Он выразил благодарность за то, что я согласилась у него поработать, и искренне удивился, что я буду работать без жалования, за одну лишь страховку. Благодарность профессора и его одобрение очень поднимали мою веру в себя, как, впрочем, и предъявляемые им требования, и вера в то, что я с ними успешно справлюсь. Дважды в неделю я теперь могла побыть человеком, а не психиатрической пациенткой, и это мне очень помогло.

Между прочим, выражение «психиатрический пациент» звучит очень странно. Мы часто им пользуемся, но почти никогда не применяем противоположное понятие - «соматический пациент». По крайней мере, мне ни разу не довелось его слышать. И уж тем более оно не употребляется с определением «прежний > или «бывший»: «Человек сломавший на пасху ногу, является бывшим соматическим пациентом, который в прошлом уже перенес один перелом. Еще в детстве он сломал себе руку, когда...» Зато сколько угодно можно встретить обратное: «Человек, подозреваемый в убийстве своей жены, является бывшим психиатрическим пациентом. Шестнадцать лет тому назад он госпитализировался по поводу...».

И вот уже мы имеем два факта, простое сопоставление которых подводит к новому заключению, содержащему две мысли: во-первых, мысль о том, что между прежней госпитализацией и возможным преступлением имеется какая-то связь, и, во-вторых, что все бывшие пациенты представляют собой машины для убийства или, как выражаются в наше время, «бомбы замедленного действия >. Что касается связи между предшествующими госпитализациями и совершенными впоследствии преступлениями, то порой она действительно существует, однако не является обязательной. Что же касается пациентов психиатрических учреждений здравоохранения и «бомб замедленного действия», то это никак не подтверждается статистикой. Подавляющее большинство людей с психическими заболеваниями вообще не представляют собой никакой опасности, а большинство из тех, что опасны, представляют опасность преимущественно для самих себя. Однако ярлык «психиатрического пациента» одинаково подходит ко всем, и таким образом мы можем воспринимать его как описание отдельного человека.

Став студенткой, я снова с этим столкнулась. С одним из моих однокурсников мы обсуждали как-то рутинные тесты, используемые для изучения личности, и я высказала мысль, что людям, которые приходят в поликлинику лечиться от страхов или депрессии, наверное, должно казаться странным или обидным, когда их заставляют отвечать на такие вопросы, как, например, любят ли они устраивать поджоги или слышат ли они голоса. В некоторых случаях, может быть, и нужно проводить широкое и тщательное тестирование, однако я отношусь критически к тому, чтобы превращать углубленное исследование в рутинную процедуру. Тут он посмотрел на меня и сказал: «Ну что ты, Арнхильд! Пациенты же мыслят иначе».

Мне показалось тогда, да и сейчас кажется, что это высказывание означает сугубо дискриминирующий взгляд. Как, собственно говоря, мыслят пациенты? Разве мы или они, или как там правильнее будет сказать, мыслят как-то не так, каким-то особенным образом, так что их мышление отличается от мышления всех остальных людей? Если слово «пациент» в этом высказывании заменить другим словом и сказать, например, что «саамы мыслят иначе > или «пакистанцы мыслят иначе >, или «женщины мыслят иначе», мы совершенно ясно увидим, какое за ним кроется безумие. Потому что ничего подобного мы бы ни за что не сказали, причем по вполне понятной причине.

Эти высказывания являются расистскими и дискриминирующими, и беспредельно глупыми, и остаются такими, когда речь идет о пациентах. Все пациенты психиатрических учреждений здравоохранения, каких я когда-либо встречала, были людьми. А потому для них так же, как для всех остальных людей, были характерны индивидуальные отличия и основополагающее человеческое сходство. Одни мне нравились, другие не нравились. Одни были веселые, другие сварливые, и все были люди как люди - не лучше и не хуже, чем большинство людей. Другая однокурсница, узнав о моем прошлом, предложила как-то другой ярлык. Она сказала, что от пережитых трудностей я должна была стать замечательным и мудрым человеком, потому что трудности облагораживают и закаляют.

Поверить в это, казалось бы, очень заманчиво, однако это было бы так же глупо. Потому что для некоторых людей борьба с трудностями означает человеческий рост, а некоторые от нее ломаются. Некоторые люди используют препятствия для того, чтобы развить свои лучшие черты, между тем как другие становятся озлобленными и мелочными. На страданиях человек не всегда учится, иногда страдания его только калечат. А люди, которые страдают или когда-то страдали психическими заболеваниями, ничуть не хуже других и не обязательно становятся бомбами замедленного действия, но, с другой стороны, они и не обязательно бывают лучше других. Как правило, они - то есть мы -приблизительно такие же, как и все прочие.

Вышеприведенные высказывания очень откровенны, очень недвусмысленны, а потому их очень легко разоблачить и отмежеваться от этих идей. Но есть и другие, не столь откровенные высказывания, которые в первый момент могут показаться очень убедительными, но при ближайшем рассмотрении обнаруживают свою дискриминирующую сущность, поскольку косвенным образом выражают ту мысль, что пациенты представляют собой некую однородную группу, совершенно отличную от всех остальных людей. «Представить что-то в перспективе потребителя > - стало уже привычным и широкоупотребительным выражением, мы слышим его на каждом шагу. На первый взгляд, это нормально, и меня не раз просили сделать доклад или высказаться с точки зрения потребителя.

Я несколько раз выполняла эту просьбу, потому что на слух это звучит очень хорошо: «А теперь нам интересно было бы узнать, как это выглядит в перспективе потребителя, мы хотим поработать над распространенными в психиатрии предрассудками, так послушаем же историю пациента >. Это прекрасно. Пока ты не поверишь, будто и впрямь есть такая перспектива потребителя. Перспектива, как таковая, конечно же, существует, потому что под перспективой понимают то положение в пространстве и расстояние, с которого ты рассматриваешь данный объект, например, стул, или какую-то услугу, оказываемую здравоохранением. Если смотреть на стул сверху, он выглядит несколько иначе, чем если бы ты смотрел на него снизу, лежа на полу, то же самое относится и к услугам здравоохранения. Если ты доктор или психолог, они выглядят для тебя иначе, чем если бы ты был пациентом. Но это всего лишь часть истины.

Другая часть заключается в слове «потребитель», а это слово отнюдь не выражает однозначного понятия. Потребителем психиатрических услуг здравоохранения является по определению любой человек, пользующийся одной или несколькими услугами, предлагаемыми этой системой, на протяжении более или менее длительного времени. Это значит, что «потребителем» может быть вполне взрослая женщина, которая страдала от каких-то страхов на протяжении ряда лет, она может быть замужем, иметь свой дом и семью, может находиться на больничном или получать страховку и посещать центр дневного пребывания своей коммуны. Потребителем может быть также молодой человек, страдающий алкоголизмом, отклонениями личности, причастный к криминалу и получающий психиатрическое лечение в тюрьме. Это может быть рабочий, посещающий психотерапевтические сеансы в поликлинике, после того как он на работе попал в конфликтную ситуацию, от которой он не может оправиться и чувствует себя угнетенным. Или член специального общежития, который уже тридцать пять лет живет с диагнозом психоза и нуждается в психиатрической поддержке и постоянном поликлиническом наблюдении.

И вот нам хотят сказать, будто бы только на том основании, что все эти люди пользуются различными услугами одной и той же системы, они должны видеть жизнь в одинаковой перспективе! Мне в это совершенно не верится, и это не соответствует тому, что мне приходилось слышать, когда я обращалась с вопросами в общество потребителей и связанные с ним организации. Там я встречалась с тем, что некоторые люди были довольны оказанной им помощь и реагировали на негативную критику в отношении психиатрии, а некоторые люди, которые натерпелись унижения, были недовольны и возмущались. Встречались люди подавленные или смирившиеся с неизбежным, то есть каждый вел себя в соответствии с особенностями своей личности и пережитого опыта.

Все они являются пользователями одного или нескольких видов услуг психиатрических учреждений, но все они - очень разные люди, с разными историями и разными свойствами личности, и смотрят на мир не с одной и той же точки, так что у них совершенно разная перспектива видения. Тем самым оказывается, что слово «перспектива » имеет совершенно определенное значение, между тем как «потребитель» - понятие слишком широкое и неопределенное по своему значению для того, чтобы оно могло нести в себе какой-то полезный смысл. Ибо единственный смысл, выражаемый словом «потребитель» состоит в том, что ты не дающее лицо, не наблюдатель или что-нибудь в этом роде. А если выразить это другими словами, ты - не «один из нас», ты принадлежишь к противоположной группе в антитезе «мы и они». Ты - это «те, другие».*! в этом уже нет ничего хорошего. Тут уж это слово перестает быть вежливым и приятным, и отнюдь не способствует борьбе с предрассудками, а скорее наоборот. С виду оно кажется обманчиво прекрасным, на самом же деле ничего не меняет. Это все равно, что прикрыть грязный стол скатертью. С виду кажется чище, но на самом деле никакой чистоты нет, и до гигиеничности тут далеко. Тем самым опасность только увеличивается, поскольку ты не сразу обнаруживаешь, что в сущности ничего не изменилось.

Самое горькое в положении апельсиновой мученицы заключалось в том, что ко мне и моим действиям подходили не с обычными мерками, а рассматривали их только как симптомы безумия. И тут уж все доводы были бесполезны, ибо чем больше ты возражаешь, тем яснее становится всем, что ты больной человек Болезнь у меня была, это бесспорно, но ведь не все мое «я» было больным. Возможно, никто не думает, что «потребителей», «пациентов» или «шизофреников» могут так сильно занимать лексические классы или вопрос о том, что представляет собой категория цитрусовых или чего-нибудь там еще. И, скорее всего, это правильное мнение. Однако в изолятор в ту субботу заперли не ту или иную группу. Там оказалась Арнхильд. А Арнхильд интересуется языком. Те, кто хорошо меня знает, не удивятся тому, что я способна ввязаться в подобную дискуссию. Но когда речь зашла о том, как лечащему персоналу правильнее и разумнее всего поступить с «пациенткой», у меня отняли эту субботу. Диагнозы не плачут. Плакала апельсиновая мученица.

Поэзия без пижамы

Вообще-то я не хотела умереть, но я совершенно не представляла себе, как мне жить дальше, поэтому я пыталась покончить с собой. Я долго болела и страшно устала. Психотерапия действовала хорошо, я стала лучше понимать степень своей ответственности, но еще не понимала, что мои желания и потребности справедливы, и поэтому ответственность была тяжким бременем. Я уже стала немного разбираться в причинах и следствиях, но еще не знала, что мне делать с этим знанием. Постепенно я стала освобождаться от некоторых представлений о своей болезни, но мне нечем было их заменить. Я уже не желала играть роль больной, но для здоровья у меня не было подходящей роли.

Я перестала принимать лекарства, но в моем теле еще царил хаос гормонов и нейротрансмиттеров, которые еще не успели организоваться в новый порядок без участия лекарств. Я пошла на работу и из моей страховки вычитали больше денег, чем я зарабатывала, в то же время расходы на лечение сильно уменьшали мой и без того небогатый бюджет. Я была измученной, загнанной и, дойдя до отчаяния, не находила другого выхода. После первой попытки самоубийства меня скоро выписали, но через два дня я ее повторила. После этого меня положили в медицинское отделение, где со мной провели беседу два представителя психиатрического здравоохранения. Я сообщила им, что хочу умереть, и что в Норвегии это не запрещено. Я сказала, что не страдаю от психоза, что я, напротив, совершенно дееспособна, и единственное, что они могут тут сделать, это удержать меня от самоубийства на несколько дней, а так как я хочу умереть, то это мой выбор, и в таком решении нет ничего незаконного или дурного.

Я очень старалась сохранять спокойствие, чтобы произвести впечатление разумно и хладнокровно рассуждающего человека, но в душе я рыдала, и мне очень хотелось, чтобы они убедили меня, что для меня еще есть надежда, хотя сама я в нее уже не верю. Я была так измучена, что во мне остался только холод, но я надеялась, что у них хватит тепла и на меня. Не знаю, быть может, у них оно и было. Может быть, это я так заморозилась от своего холода, что просто не могла его почувствовать. Во всяком случае, они сказали мне, что юридически я права, меня продержат в медицинском отделении до утра и завтра выпишут. Я не видела причин, чтобы дожидаться следующего дня, после обеда сбежала из отделения и сделала третью попытку. На этот раз меня спасло то, что какой-то случайный прохожий позвонил в полицию, и полицейские снова доставили меня в больницу.

В медицинском отделении меня временно оставили под надзором в ванной комнате, чтобы решить, что со мной делать дальше, и после долгих споров и обсуждений пришли к тому мнению, что в моем случае есть достаточно оснований для принудительной госпитализации. Думаю, что в значительной степени это была заслуга моей маленькой, но отчаянно храброй мамы, которая, будучи воспитана в уважении к авторитетам, несмотря на это всегда готова сражаться, как львица, если ее дитя оказалось в опасности. Впоследствии мне рассказывали, что она пошла к главному врачу, встала перед ним во весь свой росточек в 157 сантиметров и, глядя прямо в глаза, объявила, что если вы, дескать, собираетесь выписать мою дочь сейчас, то уж будьте любезны, вызовите заодно и похоронное бюро, а меня избавьте от этой обязанности! По-видимому, это и заставило его изменить свое решение.

И тут ко мне в ванную комнату ввалилась целая толпа людей: врачи, мужчины-санитары, полицейские и в качестве дуэньи одна сиделка. Кажется, их было человек семь или восемь, совместными усилиями они удерживали меня на кровати, пока везли по длинным коридорам в психиатрическое отделение. Это было так стыдно, что я закрыла глаза. Я знаю, и тогда знала, что это - слабая защита, но никакой другой у меня не было. Всем этим людям пришлось вместе с кроватью втиснуться в лифт, ни один не отпускал меня ни на секунду.

Все вместе они крепко держали меня все время, но я не помню, чтобы кто-то хоть раз обратился ко мне со словами. Для ясности хочу уточнить: это страшное чудовище, которое должны были держать восемь человек, включая двух полицейских, была всего-навсего я. В то время я весила неполных пятьдесят килограмм, была физически ослаблена после трех попыток самоубийства, совершенных на протяжении трех дней, и была изнурена физически и психически длительной болезнью. Я была без оружия, босоногая и одетая в больничную рубашку. Я была зла, была в отчаянии, но страшным чудовищем - нет, не была, это, по-моему, было сильным преувеличением.

Наконец мы приехали в отделение и въехали в палату. Все вместе они по-прежнему держали меня, и тут врач, наконец-то, со мной заговорил. Он сказал, что сейчас они отпустят меня и дадут мне шанс показать, что я в состоянии спокойно, совсем спокойно лежать. При малейшем моем движении они снова схватят меня и привяжут ремнями. Смирительная кровать уже ждет наготове за дверью палаты. Ты поняла? Не дожидаясь ответа, он дал знак остальным, и меня отпустили. Лежать буквально врастяжку, когда все над тобой стоят, очень неудобно. Мне совсем не хотелось быть в таком положении. К тому же я, как уже говорилось, очень не люблю, когда мною командуют. Из многолетнего опыта общения с системой, у которой я находилась в полной власти, я также знала, что они имеют возможность распоряжаться моим телом, этому я не могла помешать, но тем важнее было для меня доказать, что моя воля им неподвластна. Поэтому, как только они меня отпустили, я в тот же миг вскочила и встала в углу комнаты.

Я стояла тихо, прижавшись к стене, и оттуда заговорила с доктором: «Восемь на одного - это подло. Неужели вам этого никто не говорил?». Он принял эти слова прилично, не стал приказывать, чтобы меня схватили, а оставил меня там, где была. «Конечно, - согласился он, - это не очень красиво, но это было единственным способом безопасно доставить тебя на отделение». Но он же меня ни о чем не спрашивал! Поэтому я сказала: «Разве вы не могли сначала спросить меня? Сказали бы, что для меня приготовлена палата, что вы хотите позаботиться о моей безопасности! Я обессилена. Я очень хочу, чтобы мне оказали помощь, хотя и не верю, что мне можно чем-то помочь. Разве вы не могли хотя бы спросить, прежде чем тащить меня? Я же не разучилась говорить». И тут я процитировала ему стихотворения Андре Бьерке¹: «Флейтист-трубач был горазд дудеть, но флейта у него не хотела петь. Он протер ее тряпкой с нашатырем, изнутри прошелся толченым кирпичем. Она хоть и блестела, но петь не захотела». Я знала наизусть почти все стихотворение.

1 Андре Бьерке (1918-1985) - норвежский писатель-модернист.

Включая самый конец: «Эх, ты, силач! Но в это мгновенье флейты коснулось ветерка дуновенье, и она откликнулась пеньем: »Ветер - это мой друг. Не люблю я таких, слишком сильных, рук». Он дал мне договорить до конца, и это вызвало у меня уважение. А то, что он сделал затем, заставило меня уважать его еще больше: он попросил у меня извинения за то, что прибегнул к силе, не поговорив со мной и не испробовав сначала другие методы. Это был первый и единственный раз, когда какой-нибудь доктор извинился передо мной за свой поступок, и это произвело на меня потрясающее впечатление. Я была в ужасно унизительном положении, чувствовала себя чем-то мелким и незначительным, у него же достало великодушия немного поднять меня в собственных глазах. За это я ему до сих пор благодарна. Тогда он спросил меня, что он может для меня сделать в настоящее время, учитывая, как все сложилось.

Я поняла, что это искреннее предложение, и так как он обращался со мной уважительно, мне захотелось пойти ему навстречу и попросить его о чем-то реально выполнимом, а не предъявлять какие-то нереальные требования, связанные с какими-нибудь опасностями. Поэтому я не стала приставать к нему с просьбами о том, чтобы мне позволили выходить за пределы больницы или признали меня здоровой, или еще о чем-то подобном. Я немного подумала, чтобы дать вежливый ответ на вежливое предложение. Я уже знала это отделение и знала, что оно хорошее. Мне незачем было просить доктора, чтобы мне дали поесть. Отделение работало на хорошем профессиональном уровне, и меня, конечно, покормят и без него.

Со мной будут хорошо обращаться; домой позвонить мне позволят, если я попрошу и если будет еще не поздно. Но в том виде, в каком я была - растрепанная и вспотевшая, одетая в короткую рубашонку, я чувствовала себя, мягко говоря, несколько неприбранной. Поэтому я взглянула на единственную находившуюся в комнате женщину-сиделку и сказала: «Ты женщина, как и я. Как бы ты чувствовала себя на моем месте, если бы стояла такой растрепой?». Она ничего не ответила и только посмотрела на меня с глупым и несколько презрительным выражением. Ведь я же была пациенткой, а она сиделкой, и, может быть, еще не согласилась бы работать здесь, если бы от нее потребовали относиться ко мне, как к такому же человеку, как она. А может быть, она просто устала или была не в духе, или ей казалось, что доктор зря со мной так долго канителится. Во всяком случае, она так ничего и не сказала. Но я вежливо попросила доктора, чтобы мне позволили искупаться и выдали пижамные штаны.

Как я уже говорила, это было хорошее отделение, где хорошо обращались с больными, но я также отлично знала, что после того, что я только что проделала, меня не пустят в ванную и не дадут помыться без специального разрешения доктора, который возьмет на себя ответственность. Это было бы нарушением правил безопасности. Пижамные брюки мне тоже никто бы не выдал без указания доктора, потому что в пижамных штанах есть резинка и длинные штанины, то есть они изначально таят в себе опасность, так как могут быть использованы для нанесения себе вреда. Доктор и тут показал себя с хорошей стороны. Мы пошли на компромисс. Я получила разрешение принять ванну, но в присутствии сиделки, которая будет все время находиться рядом со мной. Мне выдадут чистую ночную рубашку и пижамные штаны. Но штаны будут без резинки; чтобы они держались, я завяжу их на поясе узлом.

Я с наслаждением искупалась в теплой ванне, это было так приятно после всего, что пришлось испытать моему телу. Остаток вечера и ночь я вела себя спокойно и обошлась без успокоительных лекарств. И хотя я совершенно ясно сознавала, в какой хаос превратилась моя жизнь, и хотя мной по-прежнему владело отчаяние, и я чувствовала себя очень несчастной как при мысли, что я еще жива, так и при мысли, что чуть не умерла, я все же сумела как-то взять себя в руки и вести себя вполне прилично. Со мной обошлись вежливо и уважительно. Меня выслушали и отнеслись ко мне серьезно. Со мной обращались как с человеком, с которым можно разговаривать и договариваться о чем-то.

Доктор попросил у меня извинения. Это вселяло в меня надежду на то, что со временем, получив нужную помощь, я смогу как-то навести порядок в том хаосе, в котором я запуталась. То, что я делала над собой, могло привести к моей смерти, и я делала это для того, чтобы умереть. Но в тот момент, когда я это проделывала, я не хотела умирать, мне только невозможно было жить. Однако теперь, когда все произошло таким образом, я больше не хотела умирать. Я все еще не желала жить в том хаосе, среди которого я жила, и я по-прежнему не знала, как решить свои проблемы, но передо мной забрезжила крошечная надежда. Следующие три-четыре дня должны были показать, будет ли этот росток растоптан или он разовьется, но на этот вечер мне достаточно было маленького ростка. Я получила внимание, уважение и надежду. Этого для меня было более чем достаточно.

Я не один раз попадала в больницу по принудительной госпитализации. Я побывала в изоляторе и в поднадзорном отделении. Я не раз лежала привязанная к постели ремнями. Я получала принудительно лекарства. В связи с госпитализациями и побегами меня забирала полиция. Мне кое-что известно о том, что это значит, когда кто-то отнимает у тебя контроль над твоими* поступками. Иногда это бывает ужасно, унизительно и горько. А бывает, что ты чувствуешь себя в безопасности. Мой опыт говорит мне, что разница между ужасно, терпимо и безопасно зависит не от того, что с тобой делают, а от того, как это делается.

В Норвегии задержать человека в общественном месте и забрать его против его воли может только полиция. Только полиция имеет право вторгаться в частные дома против воли жильцов и забирать их оттуда с собой. Поэтому именно в обязанности полиции входит забирать людей, которые так больны, что их нужно лечить против их воли. В этом и заключается «что», которое мы так или иначе должны принимать. Другое дело - «как» это осуществляется. Полицейские, с которыми мне пришлось иметь дело в самый первый раз, были просто молодцы. Я возвращалась после поликлинического сеанса в лечебном заведении, в котором я раньше лежала. Несколько недель назад я была выписана оттуда и жила дома, но дела мои шли неважно, а в последние дни голоса все больше забирали надо мною власть.

Мне было очень страшно, и в большинстве случаев я делала то, что они приказывали, потому что тогда я была еще в начале своего путешествия и совсем еще не догадывалась, что голоса - это я, и что мне не обязательно было их слушаться. Я немного рассказала об этом своему психотерапевту, и на обратном пути в машине голоса стали яростно нападать на меня за то, что я совершила такое предательство. Они орали на меня все громче и громче, и наконец я дошла до такого отчаяния, что попыталась выпрыгнуть на ходу из машины. На самом деле я в этом случае не хотела причинить себе вред, просто в тот момент у меня все помутилось в голове. Я видела и слышала столько всего, не относящегося к реальной действительности, и была так поглощена иной действительностью и так напугана раздающимися в ней угрозами, что думала только о том, чтобы убежать от представленных в ней опасностей. Поэтому я забыла о том, что от прыжка из движущейся машины нельзя ждать ничего хорошего.