По мере того, как болезнь развивалась, дошла до кризиса, после которого я попала в больницу и села на лекарства, развивался и Капитан. Его требования несколько изменились в соответствии с ситуацией, но всегда оставались такими же суровыми, так что важными темами по-прежнему были питание, сон, перфекционизм, наказания и словесные порицания.
В периоды с усиленной дозой лекарственных препаратов мои чувства притуплялись, и я становилась равнодушной к его требованиям, в это время они теряли для меня прежнее значение, и хотя он продолжал ко мне приставать, я не так этого боялась. Но после таких периодов наступали другие, когда его крики становились такими громкими, что их невозможно было не услышать, и тогда я опять продолжала делать то, что он мне велел. Это повторялось снова и снова, и тянулось годами.
Сейчас я способна об этом думать. Как же случилось, что до такого дошло? Почему я шла на поводу у этого голоса, почему не отказалась выполнять эти непомерные требования, почему я позволила кому-то так собою распоряжаться? Ответ на этот вопрос звучит жестоко и просто. Я не могла положить этому конец, потому что Капитан - это была я сама. Это была маленькая гражданская война, в которой я сама представляла обе сражающиеся стороны, а силы, которые я могла бы бросить на борьбу с Капитаном, уходили на то, чтобы представлять Капитана. Все эти -ш непомерные требования, которые он выдвигал, при всей их дикости, на самом деле были моими же собственными требованиями, хотя они представали в замаскированном и искаженном виде; однако та маска, под которой они выступали, ясно выдавала их истинную сущность. Но прежде чем разглядеть эту суть, сперва нужно было набраться смелости, чтобы к ним присмотреться..
Когда я была маленькая, моя мама работала дневной няней с маленькими детьми. Один из детей, за которыми она ухаживала, был милый и развитой трехлетний мальчик, которого звали Эрик. Неразлучным другом Эрика был тряпичный песик Щен. Эрик не расставался с ним ни днем, ни ночью. Однажды родители Эрика рассказали маме, что накануне вечером они, уложив Эрика, услышали из его комнаты сердитый собачий лай. Потом все стихло, а через некоторое время Эрик спустился сверху и явился к родителям в гостиную без Щена. Родители немного удивились и спросили Эрика, что случилось. Эрик ответил, что он предлагал Щену вместе спуститься в гостиную, не обращая внимания на то, что уже пора спать. Щен же возражал, что так нельзя, потому что родители этого не разрешают. «Щен правильно сказал, - ответили родители Эрика. - Но что же было дальше?». «А я уложил Щена спать и спел ему песенку. Щен заснул, а я без него смог спуститься ».
Вот так просто и изящно, как это может сделать только трехлетний ребенок, Эрик разрешил для себя дилемму, возникающую, когда в человеке борются различные потребности и мысли, которые не могут сосуществовать одновременно и которые ему приходится разделить. Шизофрения означает «разделенный ум».
На протяжении веков многие ученые пытались разобраться в том, в чем же заключается это разделение или раздвоенность, и что ее вызывает. Многие из этих теорий впоследствии были отвергнуты, некоторые в ходе дальнейшей разработки приняли новые формы, и люди разделились на разные лагеря в зависимости от того, что нужно считать правильным. Лично я отдаю предпочтение упрощенной версии Эрика. Если в человеке собралось слишком много мыслей, чувств, ощущений и знаний, с которыми его личность уже не может справиться, ему хочется все это переложить на что-то другое, что находится вне этого «я». Эрик переложил те правила, которые он очень хорошо знал, но которые не совпадали с его желаниями, на щенка, а затем уложил щенка спать. Я переложила свое презрение к самой себе, свою строгость и свои несоразмерно высокие требования к себе самой на Капитана, и Капитан выкрикивал эти слова, тем самым обнажая всю суровость и несправедливость этих требований. Проблема же заключалась в том, что упаковка скрыла под собой содержание. Я ничего не видела, кроме этих требований, и по мере сил выполняла их в пределах своих расстроенных возможностей. А лечащий персонал видел в этом только мою болезнь.
Как для лечащего персонала, так и для самого больного так легко принять диагноз за объяснение, хотя на самом деле он ничего не объясняет. Капитан очень хорошо укладывался в перечень признаков, перечисляемых в ICD-10 в связи с диагнозом «параноидальной шизофрении >, поскольку в качестве одного из ее признаков указаны «слуховые галлюцинации голосов, угрожающих или отдающих пациенту приказы (...)». В сочетании с рядом других выявляемых признаков это может служить основанием для постановки такого диагноза.
Между тем мы по-прежнему так и не знаем, кто же такой этот Капитан, откуда он взялся и как от него можно избавиться. Многие считают, что ответ появляется сам собой после проведения обследования и постановки диагноза. Они сказали: «У тебя шизофрения», и решили, что нашли нужный ответ. Но Капитан продолжал орать у меня в голове, а все важные вопросы оставались без ответа. Ведь жизненно важные вопросы - это кто я такая, чего я хочу, кто и что имеет для меня важное значение, каким основным правилам жизни я привыкла следовать и какие из них я хочу сохранить, что я люблю и чего не люблю, и о чем я мечтаю в дальнейшей жизни. А на эти вопросы никакой диагноз по системе ICD не дает удовлетворительного ответа. Поэтому Капитан никак не реагировал на поставленный диагноз.
Он продолжал орать до тех пор, пока мне не помогли разобраться в том, что же он собой представляет, пока со мной не поработали над моими требованиями и страхами, над вопросами, которые ставит передо мной моя жизнь, и над тем, как я собираюсь на них отвечать. Когда я выяснила для себя, откуда взялись мои требования, чего я боюсь, и хорошенько подумала над тем, какие требования к самой себе и к другим я считаю важными, правильными и разумными, только тогда Капитан, наконец, успокоился. Он был всего лишь маркером, всего лишь сигнальной лампочкой, и когда главная поломка в моем жизненном двигателе была исправлена, лампочка погасла как-то сама собой.
Разумеется, симптомы, даже если говорить только о симптомах положительных, включают в себя не только галлюцинации. Во время болезни я совершала множество очень странных поступков, которые даже тогда казались мне самой странными, но я все равно не могла от них удержаться. Теперь я задним числом вижу, что они вполне объяснимы. Одно время я, например, ела очень странные вещи, такие, как носки и обои. Казалось бы, в этом нет никакого смысла, хотя, возможно, какой-то смысл и тут можно отыскать. Попробуйте представить себе какого-нибудь знакомого вам подростка. Отнимите у этого образа телефон, телевизор, проигрыватель CD-дисков и все другие источники музыки, отнимите у него друзей, любимых, возможность какой бы то ни было деятельности, школу, любимые занятия и мечты о будущем. С чем ты тогда останешься?
Про себя я, например, очень хорошо знаю, с чем я осталась, когда я подростком попала в закрытое отделение со строгим и плохо организованным режимом, где у меня отняли все, что было мне интересно. Мне нельзя было позвонить друзьям. Мне был разрешен один звонок в неделю маме и один звонок сестре плюс одно посещение. Мне не оставили ничего, чем я могла нанести себе травму, а это включало почти все, что только можно себе представить, включая электрическую лампочку под потолком. Меня проинформировали о моем хроническом диагнозе, и одновременно отняли у меня все мечты о будущем и надежды. И вот я осталась взаперти наедине с единственным, что у меня осталось, то есть наедине с пустотой. Пустота была огромной и невыразимой, она болела у меня внутри. В тоске и отчаянии я совершенно конкретным образом пыталась уменьшить пустое пространство, которое ощущала у себя внутри, я его заполняла.
Капитан со своей злостью никуда не делся, он был по-прежнему тут, поэтому для еды или чего-нибудь вкусного у меня не находилось места, а потому пустоту приходилось заполнять чем-то другим. Я ела туалетную бумагу, салфетки, поролоновый матрас, свои носки, а позже принялась и за обои. Я не думаю, что стекловолокно полезно для желудка, и знаю, что оно вредно, но оно заполняло пустоту, которая пожирала меня изнутри. Кстати, коли уж об этом зашел разговор: тогда я не понимала, зачем я это делаю, я не могла представить лечащему персоналу разумного и взвешенного обоснования своих поступков, сказав, например, что я сожалею о том, что обдираю и поедаю у вас обои, но у меня, мол, внутри такая пустота, я так многого лишилась, что хорошо бы нам вместе подумать о том, как придать моей жизни хоть какое-то содержание! Я была тогда очень и очень далека от того, чтобы разобраться в причинах и следствиях, и уж тем более не могла это выразить словами. Разбираться в них я предоставляла персоналу и психологам. А они не очень-то пытались найти объяснение. Они уже знали, что я - шизофреник
Еще один симптом шизофрении - нанесение себе физического вреда. Нанесение себе физических повреждений может быть симптомом очень разных болезней, к нему прибегают люди с очень разными диагнозами, а также запутавшиеся и не находящие выхода подростки без какого бы то ни было медицинского диагноза. У меня в нанесении себе физических повреждений выражалось много разных вещей. Одной из важнейших была возможность выразить через него страдание, которое не вмещалось ни в какие слова. Для меня это было способом показать окружающему миру, что мне больно, но также и способом сделать это страдание конкретным и управляемым, так сказать, физически ощутимым. Нанесение себя повреждений стало для меня средством заменить или заглушить неконтролируемую душевную боль внешней болью, которой я могла управлять, это можно сравнить с тем, как мы, сидя в кресле зубного врача, так стискиваем кулаки, чтобы ногти впивались в ладонь. Нанесение себе травм могло также использоваться для усиления требований Капитана («Ты была такой ленивой или такой обжорой, что заслуживаешь, чтобы...»). Иногда бывало и так, что этого требовали от меня голоса, если я не хочу, чтобы что-то случилось с теми, кто мне дорог.
В одной недавно прослушанной мною лекции говорилось, что, как показывают исследования, «подавляющее большинство из тех, кто наносит себе физические повреждения, предпочтительно пользуются при этом каким-то определенным методом, редко отступая от привычного способа». Я не читала этого исследования и не сверяла данных, но согласна с этим утверждением, оно вполне соответствует моему собственному опыту и тому, что я наблюдала у других больных. Однако лектор не пошел дальше этого утверждения, не добавив к этой теме ничего, кроме замечания, что «выбрав один предпочтительный метод, пациент, как правило, уже не пытается испробовать какие-то новые методы».
Мне показалось, что это звучит так холодно! Хотя прошло уже столько лет с тех пор, как я резала себе руки, я почувствовала себя вдруг такой мелкой и глупой. Потому что я именно резала себе руки, а не причиняла себе физические повреждения. Может быть, это действительно самообман с моей стороны, которым я пытаюсь скрыть отсутствие фантазии и способности «испробовать какие-то новые методы >, но я все же с уверенностью утверждаю, что я резала себе руки, потому что хотела порезаться. Несколько раз я пыталась жечь себя, иногда я себя била, но за исключением битья головой об стенку и раскачивания, когда голоса становились невыносимы, все остальное на меня не действовало. У меня не было стремления «нанести себе физическое повреждение >, я стремилась порезать себя, потому что мне требовалось увидеть кровь. Часто, особенно в первый период моей болезни, я чувствовала себя какой-то ужасно пустой и далекой, и серой, и мертвой.
Я боялась, что в жилах у меня вместо крови течет овсяный кисель, и что в моем теле совсем не осталось живого тепла, что в нем нет ни искры жизни. Поэтому я расцарапывала себя и резалась, чтобы убедиться, что в жилах у меня течет настоящая кровь и что я живой человек, а не мертвый робот с овсяным киселем вместо крови. Ведь кровь - это жизнь. Вампиры пьют кровь, для того чтобы продлить свое полуживое существование, и во время причастия мы символически пьем кровь Христову, чтобы причаститься его страданий, смерти и воскресения. И в самый разгар своих страданий, среди серости и пустоты, я хотела получить вещественное доказательство того, что я жива, а не просто существую - что во мне есть жизнь, как есть она в крови, и огне, и в духе, и в капельках росы. И хотя я резала себя понапрасну и это мне совсем не помогало, а только создавало для меня новые проблемы, в этих действиях все-таки был смысл и человеческое желание, от которых не осталось и следа в холодных словах лектора о том, что пациент уже «не пытается испробовать новые методы», и в его таблицах с графами «частота», «диагноз» и «повторяемость». Я надолго задумалась о том, что же тут осталось от жизни, ее страданий, страхов, от тоски, отчаяния, страха смерти и страха жизни и жгучего кроваво-красного упорства. Однако для лекции, пожалуй, эта тема была бы слишком сложна. Статистика, как правило, бывает гораздо проще и схематичнее. А лекция была хорошая. Вполне. Но мне все же не хватало в ней живого содержания.
Некоторые симптомы были сугубо мои личные, они рождались изнутри, из моей истории и моих узлов. Таким симптомом был Капитан, стремление же к причинению себе физических повреждений относилось к симптомам другого рода, кроме этих были еще и другие. Здесь речь шла о таких вещах, которые на протяжении длительного времени играли важную роль в моей жизни. Речь шла о предъявляемых к себе требованиях, стремлении справляться с задачами, самоуважении, достоинстве. О борьбе между желанием быть умницей и желанием быть живым человеком, между серой пустотой и горячей, пульсирующей жизнью.
Речь шла о тишине и яростном шуме, о страхе перед жизнью и страхе смерти. Эти симптомы оставались продолжительное время, а если на время исчезали, то затем снова возвращались либо в прежней форме, либо в слегка измененном варианте. Эти симптомы не проходили, пока я взамен образов и поступков не обрела нужные слова, чтобы уже с их помощью продолжить работу над этой темой. Так она пошла легче и стала гораздо эффективнее, и это позволило мне распутать самые мучительные узлы и не позволить им впредь запутываться еще хуже. Мои темы по-прежнему остались при мне, и, вероятно, они еще не сразу меня отпустят, я все время буду к ним возвращаться, так как они будут требовать, чтобы я в той или иной форме поработала над ними еще, но теперь уже при помощи слов, а не при помощи волков и острого стекла.
С другой стороны, некоторые симптомы носили преходящий характер и были связаны с определенными ситуациями или внешними условиями, иногда они исчезали, когда менялись эти условия. Только в одном отделении я ела обои и набивку матраса. В следующем лечебном заведении обстановка была совершенно иная, и потребность в «заполнении пустоты» отпала. И поедание обоев у меня прекратилось. В другом заведении жили вильветы- громадные хищные птицы, они налетали сверху, угрожая порвать меня в клочки и уничтожить. В этом отделении я чувствовала себя совсем маленькой и не получала доброжелательной поддержки от тех, кто там работал. Каждый день проходил в борьбе с людьми, которые были по отношению ко мне начальниками и отдавали непонятные распоряжения, казавшиеся мне бессмысленными и злыми. Когда я, наконец, была переведена в другое место, вильветы не последовали за мной. Они не имели отношения к моим узлам, а были лишь моим индивидуальным способом выразить свое восприятие тех условий, которые царили в данном конкретном отделении. Но я не знаю, догадался ли там кто-нибудь об истинной причине этого симптома.
Некоторые симптомы проявлялись у меня периодически. Так, например, волки часто появлялись в связи со школой и мероприятиями по социальной адаптации, в периоды, когда меня временно выписывали из больницы или в каких-то других случаях, когда я чувствовала себя брошенной «на съедение волкам». Иногда они появлялись также и в периоды, связанные с повышенными требованиями, или когда я чувствовала себя неуверенно и что-то в жизни не ладилось, однако их присутствие не было постоянным.
Они были в большей степени моими, чем вильветы, хотя уступали в этом отношении Капитану. Они выражали какие-то из моих тем и узлов, однако имели касательство не столько к самым глубинным и основополагающим проблемам, сколько к трудностям текущего дня, с которыми человек обычно справляется ценою головной боли и немного испорченного настроения. Волки были моим способом показать, что у меня что-то неладно, но их было нетрудно заменить словами. Я хорошо помню, когда я в последний раз видела волка. Это было в электричке, которая шла в Блиндерн. Я училась на психологическом факультете, и вот, когда я ехала в университет на коллоквиум, я вдруг увидела в вагоне волка, он лежал передо мной на полу и грыз мои ноги. Это был не величественный и могучий зверь, а тощая дранная тварь, как говорится, кожа да кости, у него были желтые зубы и зловонное дыхание, он обгрыз мои лодыжки так, что от них остались голые кости. Это было больно и выглядело отвратительным зрелищем. Но я не закричала, не испугалась и не завопила: «Волк, волк!»
Я посмотрела на этого омерзительного волка и подумала, что он совершенно прав. Пожалуй, так же мерзко оказалось и в университете, когда я, поступив на психологию, попала в такую среду, где вместо любознательности и настоящего стремления к знаниям царила отчаянная борьба всех против всех. Здесь единственно важным было попасть в ряды счастливчиков, получивших оценки, которые позволят пролезть сквозь игольное ушко в число немногих, кого примут учиться на перспективную специальность. Радость от приобретения знаний здесь подменила погоня за отметками, так что от полнокровного процесса остались сухие, обглоданные кости. Я давно уже это поняла и ощущала на себе последствия, мне это не нравилось, но раньше я как-то не видела с такой ясностью, насколько это было противно. Сейчас я это отчетливо разглядела.
Волк, как живой, лежал передо мной на полу во всей своей омерзительной сущности. И тогда я подумала: ладно, пускай это очень мерзко, но я сделаю все, что требуется, для того, чтобы добиться своей цели, и, по мере возможности, постараюсь сохранить при этом достоинство и хорошее настроение, а потом, когда меня примут на избранную специальность, я попытаюсь вернуть себе отчасти утраченное радостное отношение к приобретению новых знаний. Еще я решила, вернувшись домой, достать заброшенные краски и утешить себя тем, чтобы нарисовать парочку золотистых драконов. С этим я отправилась на занятия и с тех пор никогда больше не видела ни одного волка. Мне по-прежнему приходилось сталкиваться с ситуациями волчьего периода, в нашем загнанном мире без них никогда не обходится и я по-прежнему продолжаю на них реагировать, но теперь только словами, чувствами и словесными образами. Это далеко не так красочно, но зато гораздо практичнее.
Очень важно уметь истолковать содержание симптомов и находить их скрытый смысл. Однако с толкованием связаны большие опасности. Потому что толкование симптомов - это спорт, связанный с риском, потому что в нем всегда можно потерпеть аварию, если не будешь соблюдать основные правила движения. Первое и главное правило состоит в том, чтобы помнить - симптомы являются принадлежностью того,у кого они проявляются, и только сам этот человек может окончательно определить, что означает данное поведение в данной ситуации. Один и тот же симптом может выполнять различные функции в разных ситуациях, и, разумеется, одно и то же поведение может иметь совершенно различный смысл у разных людей.
Кроме того, даже при правильном истолковании для него может быть выбран неподходящий момент.
И если предложить человеку разжеванное толкование, оно не принесет ему радости. Честно говоря, мне бы, наверное, мало помогло, если бы в начале болезни кто-нибудь мне заявил: «Капитан - это всего лишь искаженное выражение твоих собственных непомерных требований к самой себе>. Если бы воспринять и вместить истину было так просто, мне, наверное, и вообще не пришлось бы расщеплять ее, отдав какую-то часть Капитану. Для восприятия истины требуется место и время. Место для нее подготавливается, когда ты в течение какого-то времени имеешь возможность заняться исследованием собственной жизни и собственных истин при поддержке заинтересованного, надежного спутника, который готов тебе в этом помочь и поддержать. Который притом и сам задумывался над тем, представителем чего мог быть Капитан, так что, исходя из своих мыслей, он может поставить нужные вопросы, не забывая однако, что право на окончательный вывод принадлежит не ему, а той личности, о которой здесь идет речь.
Я побывала у нескольких психотерапевтов, которые придерживались совершенно различных методов и подходов. Первые, с которыми я столкнулась, придерживались классического подхода, выражающегося в том, что «я следую за тобой в том направлении, которое ты выбираешь». Во время сеансов они держались пассивно, предоставляя мне роль ведущего, который выбирает дорогу. Но проблема заключалась в том, что я блуждала в непроходимой чаще, так что нередко дело заканчивалось тем, что мы застревали в непролазных дебрях. Кроме того, они после сеанса уходили домой, а я оставалась одна в этих дебрях, по меньшей мере, до следующей встречи. Меня не устраивал такой терапевт, который следовал за мной в моих блужданиях, а потом заявлял, что плохой результат объясняется тем, что я тяжело больна и у меня слишком серьезный диагноз. Я мечтала о таком терапевте, который активно помогал бы мне разглядеть, что я делаю, и который мог бы указать мне альтернативный и более эффективный путь.
Но балансировать между двумя возможными способами очень трудно. Можно выбрать слишком пассивную роль, переложив большую часть ответственности на еще не готового к такой ответственности пациента, а можно перестараться, слишком активно подталкивая развитие процесса, к чему сам пациент может быть еще не готов. Можно повредить налаживанию контакта, проявив чрезмерную сдержанность, которая не дает пациенту разобраться в том, с кем он имеет дело, но можно и отпугнуть пациента излишней активностью. Я сама далека от того, чтобы утверждать, будто я всегда знаю, как нужно решать такую дилемму, и наверняка часто делаю ошибки. Но я стараюсь проявлять интерес к тем, с кем я встречаюсь, стараюсь, помимо диагноза, внимательно присмотреться вместе с пациентом, какова его жизнь сейчас, о какой жизни он мечтает, потому что я хорошо помню, как мне самой хотелось, чтобы психотерапевт увидел меня.
Когда прошло время, и я уже хорошо знала свою историю, узнала, какие требования я предъявляла к себе, чем они были вызваны, и какие еще существуют решения и способь! с ними справиться, расставание с символами и предупредительной лампочкой Капитана далось мне уже сравнительно просто. Нужно было порвать с прежними привычками и ожиданиями и самой определиться в своем отношении к собственной роли и ответственности, отпустив Капитана.
Если бы персонал подросткового отделения разобрался в том, что моя потребность в поедании обоев связана с переживаемым мною ощущением пустоты, это не решило бы мою проблему в целом. Даже если бы они понимали, почему я так делаю, и, опираясь на это знание, постарались бы сделать мою повседневную жизнь более содержательной, это еще не сделало бы меня здоровой. Но в моей жизни появился бы какой-то просвет. Но, узнав по себе, каково это - сидеть в полумраке без лампочки, без надежды, без мечты о будущем, без какого-нибудь рукоделья изо дня в день неделю за неделей и месяц за месяцем, без всяких занятий, кроме нескольких часов в неделю, я не могу не сказать, что для человека очень важно, чтобы жизнь не была беспросветной. Какой-то просвет в жизни - это было бы чудесно! И, возможно, небольшие просветы дали бы толчок для общего улучшения жизни.
Ну, и еще - волки. Как было с этим поступить окружающим? Надо ли было, чтобы они так и сказали мне: «Ты переживаешь волчье время»? Или лучше им было согласиться со мной: дескать, да, тут есть волк, и, вооружившись стулом, помогать мне от него защищаться? Не думаю. Как я уже говорила, давать непосредственное толкование, на мой взгляд, имеют право те, кто хорошо узнал личность пациента после того, как они прошли вместе какую-то часть пути, а не случайные прохожие. А сражаться с чужими галлюцинациями, возможно, иногда имеет какой-то смысл, но в моем случае это не действовало, лично я считала и считаю, что это все-таки глупо. Раза два или три кто-то пробовал со мной этот способ, но в этом не было никакого толку. Понятно, что они не могли попасть в цель, потому что не видели того, что видела я. Это был мой волк, и бороться с ним было моим делом, никто другой не мог заменить меня в этой борьбе. Зато чувства другого человека можно разделить, чувства - это то общее, что есть у всех нас. Я была благодарна тем, кто был готов разделить со мной мои чувства.
«Я не вижу твоих волков, но если бы я видел волков, я бы напугался до смерти. Тебе страшно?» Ужас, беззащитность, бессилие, горе, отчаяние и стыд - это мы все можем понять, это нас сближает. Туг мы забываем о диагнозах, симптомах и категориях, становясь просто людьми. А человек и человеческие чувства всегда узнаваемы для другого человека, и мы можем их разделить. Когда я видела волков, я чувствовала себя маленькой, беззащитной, испуганной и одинокой, я мечтала, чтобы кто-то понял, каково мне приходится, чтобы кто-то был рядом со мной, проявил интерес и, по возможности, успокоил бы меня, проявив заботу и внимание. Так что эти волки, в сущности, не представляли собой ничего особенно сложного. Это были просто чувства, узнаваемые и понятные для других людей человеческие чувства, хоть и замаскированные. Вот и все.
Печальный язык безъязыкости
Мальчика в соседней палате очень изводили инопланетные существа. Они появлялись, когда им вздумается, в разное время и в разном обличьи, но особенно часто они заявлялись тогда, когда ему полагалось делать уборку. Это не так уж и странно. Мальчики-подростки не в восторге от такого занятия, как уборка собственной комнаты, и часто пользуются любым предлогом, чтобы увильнуть от этой обязанности.
Мальчик может заявить, что он не успел выучить уроки, или что он договорился с товарищем о чем-то чрезвычайно важном, или что ему пора на тренировку, или что нужно вывести собаку или просто посмотреть какую-то передачу по телевизору, а бывает, что они просто смываются из дома, «не расслышав», о чем его просят старшие. Это совершенно нормально. Но у моего соседа не было возможности воспользоваться ни одним из этих предлогов. У него не было ни уроков, ни тренировок, ни друзей, ни собаки. Телевизор стоял в специальной комнате, которая была под замком, и наружная дверь тоже была заперта. Зато у него была такая штука, какая найдется не у всякого мальчика: у него были космические пришельцы, и был диагноз, который подтверждал, что нападение инопланетных существ является в его случае вполне законной и основательной причиной, чтобы не убирать свою комнату.
Это отнюдь не значит, что он не видел космических пришельцев, не верил в них или что они для него не существовали на самом деле, я уверена, что все это было для него реальной действительностью. И это отнюдь не значит, что его космические пришельцы существовали только для того, чтобы он мог увиливать от неприятных занятий. Я жила в соседней палате и, по моему впечатлению, он действительно страдал и мучился от нашествий инопланетян и боялся их нападений. Но довольно скоро я на слух стала отличать нападения, порожденные его историей и внутренними конфликтами, от тех нападений, которые в моем понимании были в высшей степени релевантными попытками использования единственного предлога, позволявшего ему увильнуть от уборки. И этот способ действовал: как правило, убирать ему не приходилось.
Все получалось в точности, как у меня: когда подходила моя очередь стирать, в коридоре собиралась целая стая волков. Мы не могли отказаться от обязанностей раз и навсегда, дело только откладывалось до лучших времен, но если бы мы стали отпрашиваться, никто не дал бы нам отсрочки, и мы оба хорошо это знали.
Мы оба, так или иначе, лишились обычной человеческой речи и заменили ее чем-то другим. И этим другим были симптомы.
Один из возможных подходов к объяснению симптомов заключается в том, чтобы видеть в них ответ на определенную жизненную ситуацию, в которой пациент находится в данный конкретный момент. Этот ответ обусловлен предшествующим опытом, подсказывающим, что может быть действенным в данных обстоятельствах. Такой подход показывает, что симптомы могут выступать в роли своеобразного языка, но в этом контексте язык направлен в первую очередь на выражение потребностей или желаний личности, так что симптом становится способом удовлетворения этих потребности.
Большинство находящихся в лечебном заведении пациентов частично лишаются своего привычного языка и заменяют его своего рода воровской феней, приспособленной к социальным кодам, действующим в данном заведении. Этот язык оказывается наиболее эффективным, поскольку с его помощью коммуникация осуществляется теми средствами, которые, по мнению работников этого учреждения, должны быть присущи больным. Он может быть очень упрощенным. Так, на этом языке «боюсь» означает «страх», а «больно» или «грустно» тоже означает «страх». Или это значит, что «голоса очень громко кричат». Такое изменение языка не совсем безопасно. Опасность заключается не в том, что люди добиваются своего посредством своих симптомов, а в том, что язык утрачивает свою эффективность. Нас вовлекли в игру, где «не хочу» произносится как «волки» или «космос», а вместо «хочу» люди говорят: «Так нужно, потому что этого требует болезнь».
Душ в отделении полагалось принимать по расписанию. Были установлены определенные дни и часы, когда можно принимать ванну и пользоваться душевой кабинкой, в остальное время полагалось умываться в палате. Однако тогда, как и сейчас, мне иногда хотелось принять душ в неположенное время. Если я говорила: «Мне бы хотелось помыться, можно пойти в ванную?», мне всегда отказывали, ссылаясь на правила и установленное расписание. Но если я начинала плакать, царапать себя и жаловалась на голоса, которые звучат у меня в ушах, говорила, что я чувствую себя грязной, гадкой и противной, у меня было больше шансов, что замок отопрут. После этого у меня всегда оставалось такое чувство, что я сделала что-то нехорошее, стыдное и гадкое. Я привирала, мошенничала, и мне это было совсем не приятно, и я боялась себе в этом признаться, потому что это не соответствовало моему образу, как я его себе представляла.