В кавалерии все зависит от начальника. Хороший начальник достигнет успеха даже с посредственной частью, а плохой ничего не добьется с прекрасными полками. Берусь об этом судить, потому что пришлось служить и с хорошими, и с плохими.
Хорошие начальники редки. К началу первой мировой войны в России была самая лучшая и самая многочисленная кавалерия, а среди высших начальников хороших не нашлось, и наша чудная кавалерия осталась неиспользованной. Конечно, были славные дела, но не выше дивизии. То есть среди младших начальников были и хорошие, но ходу им не давали.
У хорошего начальника какое-то чутье, он разбирается в обстановке и в настроении войск, он способен принять быстро решение.
В нашей 1-й Кубанской дивизии были три прекрасных начальника: Врангель, Топорков и Бабиев. К этим трем могу прибавить генерала Барбовича, начальника регулярной кавалерии, и донца генерала Мамонтова (однофамилец), проведшего рейд на Тамбов по красным тылам. Из этих пяти я имел честь служить под командой первых четырех. Какая радость служить под начальством хорошего и тоска служить у плохого.
Каждый полк и штаб дивизии имел свои значок, и на плоских степях Северного Кавказа их было издали видно. Этим очень облегчалась служба связи. Надо было только оглядеться, чтобы знать, где находится часть, которую ты ищешь.
У Екатеринодарского был голубой флаг, у Корниловцев красно-черный. У нас были Владимирские цвета: черно-красно-черный. Другие запамятовал.
МАНЫЧСКИЕ СТЕПИ
Наконец мы поднялись на плоскогорье. Красные нам не мешали, видимо, их оттеснила дивизия Улагая. Батарея то находилась в Овощах, то переходила в Казалук. Боев вовсе не было. Было так тихо, что мы стали опасаться ночного внезапного нападения — не привыкли мы к тишине. Но нападений не было.
Тут много баранов, и в Казалуке умеют выделывать их шкуры в белый цвет. Почти вся батарея заказала себе белые полушубки. Это было красиво, немного как рынды. Я тоже заказал полушубок. Когда я пришел за ним и заплатил портному деньги, он схватил мою руку и потряс.
— Вы единственный, который мне заплатил. Другие берут и уходят.
Я был очень сконфужен за моих товарищей.
Здесь мы узнали, что немцы покидают Украину и нужно ее занять раньше красных. Но казаки, упоенные легкими успехами, думали, что они окончательно освободились от большевиков, и отказались идти на Украину. Это нас очень подвело и уменьшило нашу численность. Жаль было покидать дивизию, мы к ней привыкли. Они нас тоже жалели. Потом нам пришлось еще работать вместе.
Мы пошли на юг, на какую-то маленькую станцию. Утром увидели мельницу, но дошли до нее только вечером — так плоски там степи, как бильярд. Было холодно, но снегу не было. Был декабрь 1918 года. Грузились в поезд вместе со 2-м конным офицерским Дроздовским полком. Поехали через Ставрополь, Кавказскую, Тихорецкую, на Ростов и дальше на Украину. Первый этап войны на Северном Кавказе для нас окончился, наступил второй.
КАРАБИН
Карабин свой я достал в Черномлыцкой, там же, где получил Ваньку. Карабин сопровождал меня во все время гражданской войны и даже доехал до Галлиполи. Я зашел в обоз за сапогами, которые отдал в починку. Получив починенные сапоги, я спросил солдата-сапожника, сколько я ему должен. Он засмеялся и сказал, что обоз делает починку для батареи даром. Я дал ему что-то на чай, и он остался, видимо, доволен. Уже уходя, я увидал в углу артиллерийский короткий карабин, которые очень ценились и не мешали в походе.
- Чей это карабин?
- Мой, — ответил сапожник.
- Продайте мне его.
- Оружие не продается.
Мы были на Кавказе, где покупка оружия считается срамом. Его получают, воруют, достают у врага, но не покупают.
— Тогда одолжите мне его. Я еду в батарею, и у меня нет никакого оружия. Там, на фронте, я что-нибудь себе раздобуду и карабин вам отдам.
- Это можно, — и сапожник протянул его мне.
С тех пор карабин со мной не расставался. Впрочем, вру — дважды я его терял и он каким-то сверхъестественным образом ко мне возвращался. Через некоторое время я, скрепя сердце, решил отдать карабин владельцу. Но придя в обоз, узнал, что владелец-сапожник умер от тифа. Я стал законным владельцем карабина.
Под Харьковом мы ходили по тылам. Красные загнали нас в болото. Мне пришлось бросить орудийный ящик. Мы отпрягли лошадей, и я не подумал, что на ящике привязаны мои вещи, шинель и карабин. Шинель и вещи пропали, а вот карабин вернулся. Несколько дней спустя мимо нас шел полк. Вдруг я бросился к одному всаднику. Я узнал свой карабин. Странно ведь, что я узнал его между стольких одинаковых, и еще странней, что всадник отдал мне его без спора. Как тут не верить в чудо.
Когда в северной Таврии мы расставались с братом, то я настоял на том, чтобы он взял карабин. Я оставался на фронте, а брат уезжал в обоз. Карабин, пожалуй, был бы мне нужней. Но я знал его магическое свойство ко мне возвращаться и надеялся, что он мне приведет и брата с собой. Время было тревожное — перед эвакуацией из Крыма.
Поручик Абрамов передал мне карабин в Галлиполи.
- Как он попал к вам?
- В Феодосии на пристани была толкотня. Ваш брат дал мне его подержать и стал пытаться влезть на пароход. Толпа нас разъединила. Но я видел, что он влез на пароход.
Я рассердился на карабин за то, что он не привез ко мне брата, и решил его наказать — продать туркам. Турки охотно покупали оружие, Кемаль-паша был поблизости. Мы почти сторговались, вдруг турки разбежались, и карабин опять остался у меня в руках. К нам подходили греческие жандармы. Но нас было несколько и мы были вооружены, жандармы прошли мимо.
Я оставил карабин в батарее в Галлиполи.
***
На войне становишься суеверным. Суеверие, по-моему, та же вера, но древняя, языческая.
У меня с судьбой установился “договор”. Меня не убьют и не ранят, если я не буду делать подлостей и убивать напрасно. Можно было убивать для защиты и при стрельбе из орудий. Это убийством не считалось. Но не расстреливать и не убивать бегущих. Я никогда никого не убил самолично, и верно — я не был ранен и даже лошадь подо мной никогда ранена не была. Страх, конечно, я испытывал, такова уж человеческая природа. Но когда я вспоминал о “договоре”, то мне казалось, что пули перестают цыкать около меня. В общем за себя я не очень боялся, а за брата очень. Часто становился между красными и братом, чтобы прикрыть его моим “договором”. Было какое-то предчувствие. После сильной передряги всегда искал светлый контур Рыцаря и на нем брата и вздыхал с облегчением: “Слава тебе Господи. Жив!” А заговаривал о какой-нибудь мелочи.
Когда карабин вернулся ко мне в Галлиполи, я понял, что брат умер. Всеми неправдами, с чужим удостоверением, попал в Константинополь и искал брата во всех громадных французских госпиталях. Безуспешно. В отчетностях и в палатах царил чисто французский кавардак.
В полном отчаянии шел по Пере. Навстречу французская сестра милосердия. Спрашиваю, не знает ли случайно?
— Ах, тысячи больных русских. Как можно их запомнить?
Я поник головой. Очевидно, она сжалилась и спросила, как фамилия. Я сказал.
— Мамонтов? Он умер у меня на руках.
Как же не верить в чудо? Французская сестра милосердия помогла мне найти могилу брата.
ПРОТИВ МАХНО НА УКРАИНЕ
НА УКРАИНУ
С Северного Кавказа нас поездом перебросили на Украину. На вокзале в Ростове я с радостью встретил своего отделенного офицера из Училища, капитана Жагмена. Он меня узнал и вспомнил, но был нерадостен. Устроиться одному было просто, а у него была семья.
Был декабрь 1918 года, снегу не было, часто шел дождь, были туманы, но было не холодно.
Немцы уходили с Украины, большевики шли с севера. Надо было занять как можно большую территорию до их прихода. Казаки отказались идти воевать на Украину, поэтому у нас было мало сил, а занять хотели Крым, Таврию и Каменноугольный район.
Силы нашего отряда состояли из трех рот Дроздовского пехотного полка, из четырех эскадронов 2-го офицерского конного Дроздовского полка и нашей батареи. В районе, куда мы шли, возникло движение Махно. Называл он себя анархистом, но был просто разбойником. Жил весело и пьяно и пользовался у крестьян большим успехом. Фактически все крестьяне были махновцами и принимали участие в боях. Когда же дело оборачивалось для них плохо, они разбегались, прятали оружие и превращались в мирных обывателей. Поэтому борьба с ними была трудна. Махно выдумал лозунг: “Бей жидов, спасай Россию”. Но никого он не спасал, а жил разгульно, в свое удовольствие.
Нас высадили в большом селе Волновахе, и мы пошли походом вдоль железной дороги на Токмак. Дошли до Цареконстантиновки, не встречая сопротивления, но чувствуя присутствие махновцев всюду. Нельзя было отделиться от колонны. Махновцы нападали на одиночных.
Наша тактика состояла в постоянном движении. Этим достигалось несколько целей: облегчался постой на квартирах, хозяевам мы были не в тягость. Напасть на нас было трудно, потому что мы внезапно уходили, а собраться махновцам было опасно — а вдруг мы, как на зло, появимся.
Наш обоз подвергся нападению из-за того, что долго стоял на одном месте. Поручик Игнатович, начальник обоза, храбро защищался и был убит. Другой же офицер струсил и сдался. Его труп был найден в прессе для сена.
В Цареконстантиновке начиналось сплошное селение на десятки верст. Деревни не отделялись друг от друга. Помню Конские Раздоры, другие названия забыл. Кончалось это населенное место небольшим городком Пологи, а дальше, верстах в двадцати, было село Гуляй-Поле, родина самого Махно.
Тут впервые мы познакомились с обрезами. У винтовки обрезали ствол и ложе. Получался громадный пистолет, который стрелял неточно, но который было легко спрятать под полушубок. Иногда свистела самодельная пуля, попадали они редко, но наносили страшные раны. И у нас и у махновцев был недостаток в патронах, что было скорей преимущество для нас, потому что махновцев было много.
ГАЙЧУЛ
Нас, троих разведчиков, забыли. Батарея ушла, не предупредив нас. Было очень холодно, и мы избегали выходить наружу. Выйдя навестить лошадей, я увидел, что соседние дворы пусты — лошадей не было.
- Куда подевались наши? — спросил я хозяйку.
- Они ушли рано утром.
Махновцы могли напасть на нас каждое мгновение. Мы поспешно поседлали и пошли шагом по деревне, по следам батареи. Брат взял у меня карабин. Он, как пехотный офицер, умел лучше меня обращаться с винтовкой. Мы сохраняли беззаботный вид и избегали спрашивать, куда пошли наши. Шли шагом. Но выйдя из деревни, пошли рысью. Был снег и следы колонны были хорошо видны. Ванька кусал мне коленку, он был чем-то недоволен, но времени не было доискиваться. Наконец мы услыхали орудийный выстрел и пошли туда. У села Гайчул мы наконец присоединились к батарее.
Наши вели бой с махновцами, впервые оказавшими открытое сопротивление. Наши стояли с ближней стороны на холмах, махновцы медленно отступали с другой стороны. Внизу лежало село, жители ушли с махновцами. Велась редкая стрельба из-за недостатка патронов.
Я вспомнил о недовольстве Ваньки и расседлал его. О, ужас. При поспешной седловке потник дал складку, и я Ваньке набил холку. Позор для всадника. Теперь его нельзя седлать в течение трех недель. На чем я буду ездить? Надо достать другую лошадь. Как?
В село спустился наш разъезд. Я к нему присоединился. На главной площади я от него отделился и стал осматривать конюшни дворов. Вооружен я был шашкой и плетью. Карабин остался у брата. Село казалось вымершим. Никого. Я широко распахнул ворота, нацепил на них повод Ваньки, обнажил шашку и постучал в дверь дома. Молчание. Грозным голосом, чтобы придать самому себе храбрости:
- Кто тут? Выходи!
Никакого ответа. Ударом сапога выбил дверь и быстро осмотрел внутренность дома. Никого. Тогда побежал на конюшню. Но там были одни клячи. Я выбрал наименее худшую и потащил за собой. Осмотрев несколько конюшень, я набрал трех кляч, одна другой хуже. Понятно, жители уехали на лучших лошадях.
Наконец в очень узкой конюшне я обнаружил красавца, молодого каракового жеребца. Сейчас же распустил кляч и напутствовал их ударами нагайки, чтобы они разбежались по своим конюшням. Я прицепил повод Ваньки к колодцу и вошел в конюшню, посвистывая и разговаривая с жеребцом. Я старался пройти к его голове, чтобы отвязать его, но опасался его крупа — не ударил бы. Жеребец был явно рад появлению человека. Он дрожал при каждом орудийном выстреле. Мне удалось проскользнуть мимо крупа, но тут жеребец прижался ко мне и взял меня в плен, зажав между собой и стеной. Глупейшее положение, двинуться не могу. Я стал колоть его в живот рукояткой плети. Это подействовало, и я смог пройти к голове. Похлопывая его по шее и разговаривая с ним, я отвязал его и даже повернул в очень узкой конюшне.
В этот момент появился в дверях Ванька, отцепившийся от колодца. Жеребцы обнюхали друг друга, и тут началось столпотворение Вавилонское, то есть очень опасная для меня драка. Жеребцы заржали, а скорее, завизжали, и пошло, и пошло. Я забился в угол, прикрыл голову рукой, а другой стегал нагайкой, кого придется. Их копыта мелькали перед моим лицом, и иногда я ощущал жестокие удары, мне не предназначенные. К счастью, на мне были полушубок и заячья папаха, которые смягчали удары. Наконец жеребцы выкатились во двор. Я стал было себя ощупывать, не повреждены ли кости, но шум драки заставил меня тоже выскочить. Жеребец сидел на Ваньке и впился зубами ему в холку, Ванька же кусал его ногу.
Чего доброго, он загрызет Ваньку и сам удерет. Тогда я останусь совсем без лошади.
Забежав с другой стороны, я пришел на помощь Ваньке, лупя изо всех сил жеребца нагайкой по морде. Он не сразу отпустил, но в конце концов мне удалось их разнять. Жеребец ускакал на улицу. Ванька и я, оба порядочно избитые, последовали за ним на улицу. Я увидал жеребца в конце улицы. Он стоял и, видимо, не знал, что предпринять. Хорош. Я посвистел. Он навострил уши и тотчас же поскакал к нам. Мне пришлось встать перед Ванькой и отогнать его нагайкой, чтобы они опять не сцепились. Он ускакал. Таким образом, то подсвистывая его, то угоняя, я пошел к площади.
Вдруг откуда ни возьмись появился один из наших офицеров (уж не грабил ли он пустые дома?). Я попросил его подержать Ваньку и сам попытался словить жеребца. Но не тут-то было. Он от меня увильнул и набросился на Ваньку. Офицер бросил мне повод Ваньки.
— Я не тореадор, не ковбой и не осел, чтобы дать себя убить этим проклятым жеребцам. Делай, как знаешь.
И ушел.
На площадь выходила наша колонна и тотчас же несколько кавалеристов бросились ловить жеребца, несмотря на мои крики, что это моя лошадь. Но жеребец не дался. Когда прибыла батарея, то с помощью брата мы загнали его в батарею, и мне удалось схватить его оголовье. Но жеребец совершенно обалдел от вида стольких лошадей и стал крутиться, пятиться, ходить дыбом и расстроил всю батарею.
— Уберите эту лошадь, — заорал полковник Шапиловский, старший офицер батареи.
Сам полковник Колзаков командовал батареей редко. Брат посоветовал привязать жеребца к загородке церкви, идти на квартиры и вернуться за ним пешком.
Я поставил Ваньку в конюшню и пошел за жеребцом. Он был еще тут, и у меня было впечатление, что он меня узнал. Но вести его на нашу квартиру оказалось чрезвычайно трудно. Он шел три-четыре шага по земле и потом вставал на дыбы и нес меня по воздуху, потом опускался на землю, снова шел и снова дыбил. И так всю дорогу, без перерыва.
Когда лошадь, которую вы ведете в поводу, встает на дыбы, нужно повиснуть у нее на оголовье. Ей становится тяжело, и она возвращается на землю. Руки должны быть согнуты, а не вытянуты, иначе лошадь может поставить вам копыто на плечо и раздавить.
На квартире жеребец ни за что не хотел входить в сарай. Пришлось привязать его к повозке и вкатить ее вместе с ним. В этот день я его не поил и не дал ячменя, а только сено, чтобы он немного ослабел. На следующий день я его напоил и накормил и проводил время с ним, чтобы он ко мне привык, но он плохо принимал мои авансы.
На третий день решили его седлать. Его, конечно, никогда не седлали. Брат с двумя товарищами повисли на оголовье. Клиневский метал ему седло на спину. Я же с другой стороны должен был передать ему подпругу под животом жеребца. Мы крутились по всему двору, седло каталось в пыли, но все же взнуздали, поседлали и вывели на дорогу. Наша хата была крайней у степи. Брат сел в седло.
— Раз, два, три. Пускай!
Мы отскочили, а жеребец прыгнул и помчался в облаке пыли. Вскоре он снова появился, мы бросились и вцепились в оголовье. Брат слез, я сел.
— Пускай!
Жеребец поскакал, а я его нахлестывал. Но я почувствовал, что он сдает. Я перевел его на рысь и стал с ним разговаривать. Он дрожал и был весь в мыле. Я перевел его на шаг, похлопал по шее. Он навострил уши. Он сдавался. Я стал ему объяснять значение повода. Вернулся я шагом, расседлал, протер соломой и хорошо накормил в этот вечер.
Чтобы хозяева его не узнали, я отрезал ему хвост и гриву. На гриве нужно оставить чуб на холке. Садясь в седло, нужно браться за чуб, а не за луку, чтобы седло не съехало. С укороченной гривой и хвостом жеребец очень подурнел. Назвал я его Гайчулом по названию села и речки.
Так я украл лошадь. Кража лошади не считалась предосудительным явлением. Интендантство ничего нам не давало, и у нас не было другого способа достать лошадь, тем более что мы находились в махновской местности, то есть во враждебной. Подковал я Гайчула много поздней, когда его характер был сломлен ежедневными походами, и только на передние ноги. У Гайчула были плохо сформированные широкие копыта.
Некоторое время я не мог следовать в рядах батареи, потому что Гайчул делал все, чтобы расстроить ряды. Полковник Шапиловский позволил мне идти сбоку от батареи. Тут я служил развлечением для батареи, потому что Гайчул давал козла, бил задом, вставал на дыбы, плясал. Поить его в реке было чистое мучение. Раз у меня захолонуло сердце — я вдруг увидел, что от постоянной борьбы оголовье истрепалось и держится буквально на нитке. Специальностью Гайчула было вставание на дыбы вертикально. Со стороны это картина, и неопасно, если всадник не растеряется. Нужно схватиться за гриву, отдать повод и бросить стремена. Не думаю, чтобы лошадь опрокинулась сама, но можно ее опрокинуть, если натянуть повод, особенно с мундштуком.
Я хотел сохранить и Ваньку и сам его лечить, но это оказалось невозможным из-за драк между жеребцами. Я отдал его в обоз. Обоз был для того, чтобы вылечить лошадь и вернуть ее в батарею. Но в обозе был из рук вон плохой уход за лошадьми, и все попавшие туда лошади гибли. В обозе набиралось тридцать-сорок лошадей. При глубоком колодце поить их была трудная работа. И их плохо поили и совсем не кормили — давали солому или сено.
Расставаясь с Ванькой, я чувствовал тяжесть на сердце, он тоже был растроган. Несмотря на все его недостатки, он верно мне служил и мы сдружились. Больше я его не видел. Население постепенно вернулось в село, а мы пошли дальше.
Гайчул был довольно хорош, но не был резв. А главное, он был глуп — совершенно не понимал значения свиста пуль и разрывов снарядов. Все другие лошади прекрасно это понимали. Я так к нему и не привязался. Вскоре походы уходили Гайчула, и он утихомирился.
ГРАБЕЖ
Грабеж ужасная вещь, очень вредящая армии. Все армии мира всегда грабят в большей или меньшей мере. Это зависит от благосостояния армии и от способности начальников. Если начальник не умеет прекратить грабеж, то он закрывает глаза и упорно отрицает факт грабежа. Война развивает плохие инстинкты человека и обеспечивает ему безнаказанность. Особенно подвижная война — нынче здесь, а завтра там — где искать виновного?
Во время гражданской войны грабили все — и белые, и красные, и махновцы, и даже, при случае, само население.
Как-то в Юзовке, переходившей много раз от одних к другим, я разговорился с крестьянином.
- За кого вы, собственно, стоите?
- А ни за кого. Белые грабят, красные грабят и махновцы грабят. Как вы хотите, чтобы мы за кого-то были?
Он только забыл прибавить, что они и сами грабят. Рядом было разграбленное имение.
Высшее начальство не могло справиться с грабежом. Все солдаты, большинство офицеров и даже некоторые начальники при удобном случае грабили. Крайне редки были те, кто обладал твердой моралью и не участвовал в этом. Я не преувеличиваю. Мне пришлось наблюдать массовые грабежи в России, Европе и в Африке. При появлении безнаказанности громадное большинство людей превращается в преступников. Очень редки люди, остающиеся честными, даже если на углу нет больше полицейского. Уберите жандарма — и все окажутся дикарями. И это в культурных городах Европы, тем более в армии. То же население, страдавшее от грабежа, само грабило с упоением.
Недаром лозунг большевиков: “Грабь награбленное” имел такой успех и теперь им очень неудобен.
Я сам чуть не сделался бандитом. Спас меня брат. Вот как это было.
Некоторые офицеры, живущие на нашей квартире, исчезали ночью и возвращались с мешками.
- Возьмите меня с собой, мне хочется видеть это.
- Нет, ты нам все испортишь. Ты сентиментален, еще начнешь нам читать мораль. Для этого нужно быть твердым.
- Обещаю, что буду молчать.
И вот в одну ночь они согласились взять меня с собой.
— С условием, что ты будешь делать то же, что и мы, и возьмешь что-нибудь.
Мы пошли в далекий квартал, где не было расквартировано войск. Солдаты не дадут грабить их дом. Крестьяне это знают и не против постоя.
Выбив дверь ударом сапога, входим. Крестьяне трепещут.
- Деньги.
- Нет у нас денег. Откуда...
- А, по добру не хотите дать? Нужно тебя заставить?
Трясущимися руками крестьянин отдает деньги. Опрокидываем сундук, его содержимое рассыпается по полу. Роемся в барахле.
— Ты тоже должен взять.
Я колебался. Мне было противно. Но все же взял красный красивый шелковый платок. Вышита была роза. С одной стороны красная, с другой она же, но черная. Запомнился.
Мне противно описывать эти возмутительные сцены. Подумать только, что вся Россия годами подвергалась грабежам!
Но то, что творилось у меня в душе, было крайне любопытно. С одной стороны, я был глубоко возмущен и сдерживался, чтобы не вступиться за несчастных. Но появилось и другое, скверное чувство, и оно постепенно усиливалось. Опьянение неограниченной властью. Эти бледные испуганные люди были в полной нашей власти. Можно делать с ними, что вам хочется. Эта власть опьяняет сильней алкоголя. Если я пойду с ними еще раз, я сам сделаюсь бандитом, подумал я без всякого неудовольствия.
На следующий день брат зашел в хату, чтобы взять что-то из нашего маленького общего чемоданчика. Сверху лежал платок.
— Это что такое?
Я сильно покраснел.
— Понимаю... и тебе не стыдно?
Мне было очень стыдно, но я все же сказал:
- Все же это делают.
- Пусть другие делают, что им нравится, но не ты... Нет, не ты...
Он был уничтожен. Стоял не двигаясь и молча. Очень тихо:
— Ты вор?.. Грабитель? Нет, Сережа, прошу тебя, не надо... не надо...
- Я больше не буду, — сказал я тоже шепотом.
Вечером офицеры спросили меня: - Ну как, пойдешь с нами?
Я ответил отрицательно. Они назвали меня мокрой курицей.
Я промолчал.
Грабеж в деревнях, спекуляция в городах причиняли нам немалый вред.
НАША ТАКТИКА
Наши силы, всего, вероятно, тысяча бойцов, были слишком незначительны, чтобы занять громадное, непрерывно протяженное селение — от Цареконстантиновки через Конские Раздоры и до Полог — на десятки верст. Тогда мы решили применить оригинальную тактику. Эти малые силы разделили на два отряда. Пехота и наши два орудия составили первый, а кавалерия и две другие пушки — второй отряд. Мы с братом попали во вторую группу как разведчики батареи. Тактика состояла в постоянном движении. Мы переходили с места на место, иногда далеко, не только в нами “занятые” села, но делая внезапные набеги на махновские села — Гайчул, Федоровка и даже Гуляй-Поле.
Тактика эта оказалась хорошей — она создавала у махновцев впечатление, что нас много — мы были всюду, — она держала махновцев в постоянном страхе нашего появления, не давала им сосредоточиться, и на нас было трудно напасть, потому что мы куда-то исчезали. Но конечно, это было утомительно. Система эта оказалась бы прекрасной, если бы командир второй группы был хорошим кавалерийским начальником. К сожалению, он им не был. Под начальством этого незадачливого командира прекрасный 2-й конный полк превратился в трусов и специалистов по грабежу, неспособных атаковать противника. При первом выстреле они бежали и кричали:
— Артиллерия, вперед!
Нормально как будто: кавалерия должна прикрывать пушки. Но мы не могли удирать так же быстро, как кавалеристы, и потому принуждены были стрелять. К счастью, махновцы, простые мужики, не выносили нашей картечи и бежали, в свою очередь. Тогда осторожно наши эскадроны возвращались, не для того чтобы атаковать и искрошить бегущих, а под защиту наших орудий.
ПЕРВАЯ ОПЕРАЦИЯ
В этом районе было столько переходов и стычек, что я невольно в них путаюсь. Расскажу только те, которые запомнились.
Нашей первой операцией было взятие громадного селения между двумя нашими группами. Пехота первой группы наступала вдоль железной дороги от Цареконстантиновки, а наша вторая группа должна была обойти селение по степи и взять его с тыла. Нам благоприятствовал туман, который скрыл наше обходное движение от глаз махновских дозорных. Когда туман рассеялся, мы оказались именно там, где хотели быть. Шагах в ста от нас полотно железной дороги в глубокой впадине, так что бронированный махновский поезд не мог нам вредить, и в полуверсте вокзал Полог, где слышались свистки и движение составов. То есть полная неожиданность нашего появления для махновцев.
Но громадное преимущество неожиданности было испорчено бесталанностью нашего начальника. Он все не мог решиться действовать. Мы стояли и ничего не делали. Это было впервые, что мы ходили с этим командиром, мы его еще не знали и ждали приказаний. Позднее мы действовали по собственному почину, без приказаний, которые он не умел отдавать. Всем было ясно, что нужно как можно скорей испортить железнодорожный путь, чтобы захватить махновский бронепоезд, который действовал против первой группы, потом обстрелять вокзал Полог и, если удастся, захватить Пологи. Так просто было посеять панику, а мы ничего не делали и время шло.
Я пошел к железной дороге. Крестьянин шел ко мне, делая знаки.
- В чем дело?
- Белые идут вон оттуда. — Он нас принял за махновцев.
- Проваливай и живей, болван! Ты не к тем попал, и это может тебе стоить жизни, идиот...
Он побежал в панике. В это время я увидел вдали бронепоезд, идущий к нам. Я побежал к орудиям.
— Скорей, бронепоезд идет.
Мы покатили пушку на край обрыва и, вероятно, успели бы, если бы не вмешался наш злополучный начальник.
— Что вы делаете?.. Кто приказал?.. Какой бронепоезд?.. Где он?.. Я ничего не вижу... Уверены ли вы, что он идет сюда?.. Хорошо ли вы его видели?..
Бронепоезд полным ходом прошел у наших ног. Мы плюнули от досады.
Наконец открыли огонь по вокзалу Полог, но слишком поздно, махновцы успели увести все паровозы. Махновцы нас атаковали. Эскадроны, по своему обыкновению, бежали с криком:
— Артиллерия, вперед!
Мы стреляли картечью, и махновцы побежали. Пологи были заняты не благодаря нашей доблести, а благодаря панике среди махновцев. Бронепоезд, конечно, ушел и потом часто нас беспокоил.
РАЗНОЕ
Еще раз нас, разведчиков, забыли. Батарея ушла, нас не предупредив. Куда? Где ее искать? Батарея ушла уже накануне, а мы в неведении спокойно спали. Мы пошли шагом по бесконечным селениям, чтобы не привлекать внимания махновцев. Нам очень повезло. Вдали мы увидели наши маленькие пушки и узнали некоторых лошадей. Мы очень обрадовались и пошли рысью к батарее. Когда я понял, что мы спасены, то вдруг у меня ноги сделались, как макароны, и мне пришлось вцепиться в гриву Гайчула, чтобы не упасть.
Первая группа действовала из Полог, а наша вторая из Конских Раздор.
***
Поручик Зырянов уезжая в отпуск. Он приехал как турист на батарею. Шальная пуля ударила на излете его в коленку и по кости поднялась в пах. Он умер в больших страданиях. Нужно ли испытывать судьбу?
***
С пулеметчиком поручиком Корольковым случилось вот что. Мы шли с ним рядом и разговаривали. Махновцы редко постреливали. Вдруг Корольков упал, потом встал на четвереньки.
— Я ранен в голову. Посмотрите где.
Я развязал его меховую шапку с наушниками, ожидая увидеть ужасную рану, но не увидел ничего. А на лбу масса крови. Тогда я его поставил на ноги — ничего, стоит. Странно, с пулей-то во лбу? Я отер кровь. Оказалось, пуля коснулась лба по касательной и полетела дальше. У него долго гудело в голове, а над ним смеялись, что пуля не смогла пробить его лоб.
***
Я ехал с донесением в село Гайчул. Лежал на сене в повозке, держал карабин и дремал. Мой жеребец был прицеплен за повозкой. Был вечер и темно. Вдруг повозка покинула дорогу и пошла влево. Я встрепенулся и поднялся, чтобы узнать в чем дело. Что-то большое качнулось надо мной. Гайчул взвился на дыбы и оборвал повод, а парень-возница захохотал.
Оказалось, что он свернул с дороги, проехал под виселицей и дернул повешенного за ноги.
Милые шутки!
Я бросился ловить Гайчула и только из-за этого не съездил возницу по морде. Кто был повешенный, не знаю. Суд был скорый.
В батарее было два пулемета на тачанках для прикрытия. Действовали они редко из-за недостатка патронов, но пулеметчики были хорошие: поручик Деревянченко и особенно юнкер Костя Унгерн-Штернберг, восемнадцати лет. Благодаря ему первая группа часто добивалась успеха.
Первая группа вышла из Полог в направлении Гуляй-Поля. Шел снег, колонна остановилась. Навстречу ей из снежной мглы шла какая-то колонна пехоты. Почему-то не послали разведки, предположив, что это наши. Почему? Откуда могла взяться наша пехота? Очевидно, их начальник был немногим лучше нашего. Все спокойно дожидались подхода той колонны, кроме Кости, который отъехал со своим пулеметом вбок, снял чехол и приготовил пулемет.
Когда махновцы подошли вплотную и началась стрельба, Костя выпустил две короткие очереди и все было кончено. Дорога кишела убитыми и ранеными, часть сдалась, часть бежала во все лопатки.
Прикончили раненых и расстреляли пленных. В гражданскую войну редко берут в плен с обеих сторон. С первого взгляда это кажется жестокостью. Но ни у нас, ни у махновцев не было ни лазаретов, ни докторов, ни медикаментов. Мы едва могли лечить (плохо) своих раненых. Что прикажете делать с пленными? У нас не было ни тюрем, ни бюджета для их содержания. Отпустить? Они же опять возьмутся за оружие. Самое простое был расстрел. Конечно, были ненависть и месть за изуродованные трупы наших. К счастью, артиллерия считается техническим родом оружия и освобождена от производства расстрела, чему я был очень рад. В войне есть одно правило: не замечать крови и слез.
Когда говорят о нарушении правил войны, мне смешно слушать. Война самая аморальная вещь, гражданская война — наипаче. Правила для аморализма? Можно калечить и убивать здоровых, а нельзя прикончить раненого? Где логика?
Рыцарские чувства на войне неприменимы. Это только пропаганда для дураков. Преступление и убийство становятся доблестью. Врага берут внезапно, ночью, с тыла, из засады, превосходящим числом. Говорят неправду. Что тут рыцарского? Думаю, что армия из сплошных философов была бы дрянной армией, я бы предпочел армию из преступников. Мне кажется, что лучше сказать жестокую правду, чем повторять розовую ложь.
НА ГУЛЯЙ-ПОЛЕ
Наша вторая группа направилась к Гуляй-Полю, центру Махно, его родному селу. Впереди, без охранения, шли эскадроны 2-го конного полка, затем наши две пушки и за нами “боевой обоз”, увеличенный награбленным имуществом. Оставить обоз в деревне было невозможно — его бы захватили махновцы. Колонна пехоты шла нам навстречу. Начальник нашей группы почему-то вообразил, что это наша первая группа, и не послал узнать. Особенно непростительно после того, что при таких же обстоятельствах случилось с первой группой. Но мы, батарейцы, уже успели оценить по достоинству нашего никудышнего начальника и приняли меры. Наша колонна остановилась и ждала приближения той. Мы повернули орудия, сняли их с передков, поставили на высокую ось и приготовили шрапнели. Пехота подошла совсем близко — на какие-нибудь двести шагов. Только тогда наш начальник раскачался и послал одного кавалериста узнать.
Кавалерист подъезжает к пехотинцам. Вдруг мы видим, как он выхватывает шашку, рубит, поворачивает коня и во весь мах мчится к нашим.
— Махновцы!
Махновцы открыли беспорядочный огонь. Лошадь кавалериста пошла колесом, через голову. Эскадроны наши, конечно, бежали, обозы также. Нам бежать было нельзя, мы бы понесли большие потери, мы были чересчур близко, да мы уж и приготовились. Мы жахнули по ним картечью в упор. Тотчас же ситуация изменилась. Огонь махновцев смолк, и они побежали стадом по той же дороге, откуда пришли, чем усилили действие нашего огня. Кавалеристы вернулись, но не атаковали. Поручик Виноградов, размахивая шашкой, кричал кавалеристам:
— В атаку! Да атакуйте же черт вас возьми!
Напрасный труд.
— Эх, были бы казаки, какое побоище они устроили бы, а эти... Тьфу!
Все же это была победа. Кавалеристы добили раненых и ограбили трупы. Мы вернулись на наши квартиры.
На следующий день мы пошли по той же дороге. Встреченный вооруженный крестьянин был зарублен, чтобы выстрелом не дать знать махновцам о нашем приближении. Но несчастный несколько раз поднимался, это было ужасное зрелище.
— Сволочи, — кричали наши ездовые кавалеристам. — Вы больше не умеете работать шашкой. Вы только знаете, как грабить и удирать.
В этих словах было много правды.
Думалось: это плохое предзнаменование. Не к добру. И это оказалось правдой. Мы подошли к самому селу Гуляй-Поле, не встречая сопротивления, что нас очень удивило, — ведь это родина Махно. Неужели отдаст без боя?
Уже из села стали вывозить повозки с добром. Но повернувшись, мы увидали две длинные цепи пехоты, которые шли друг другу навстречу, чтобы отрезать нам путь отступления. Мы были окружены.
Нас спасли наши многочисленные обозы. Объятые паникой, они ринулись в оставшийся проход. Издали это походило на массированную атаку, и обе цепи махновцев остановились, оставив нам неширокий проход в несколько сот шагов. Эскадроны, конечно, устремились за обозами в проход, и не думая о сопротивлении. Они даже не остановились, выйдя из окружения.
К счастью для нас, оба крыла махновцев, стреляя по нам, стреляли также друг в друга, и у них должно было сложиться впечатление, что мы отстреливаемся. У нас никто не думал о защите или об отходе через село, видимо, никем не занятое. Все бежали без оглядки.
Само собой разумеется, что наши два орудия шли в арьергарде и в порядке. Мы шли крупной рысью. Эскадроны и не думали нас прикрывать. Мы, разведчики, шли за орудиями, а за нами шла наша пулеметная тачанка.
Поручик Пташников упал раненый. Подбирать его было некогда.
— Это плохо, — подумал я. — Завтра ранят меня, и никто не остановится.
Я спрыгнул с седла. Поручик Абраменко тоже спрыгнул. Третий взял наших лошадей. С Абраменко мы схватили раненого, бегом догнали нашу пулеметную тачанку, на ходу уперли голову раненого в подножку и перевалили его вверх ногами в тачанку. Несмотря на такой варварский способ, поздней Пташников меня горячо благодарил за то, что его не бросили. Он был ранен в позвонок.
Коновод отдал нам лошадей и умчался галопом. Гайчул же стал крутиться, танцевать и не давал мне сесть. Наконец я влез в седло и тут заметил, что потерял нагайку. Было холодно, я был в валенках и не мог послать Гайчула каблуками. А он, дурак, не понимая обстановки, танцевал на месте.
Между тем наши <