В ДОНЕЦКОМ КАМЕННОУГОЛЬНОМ РАЙОНЕ

В ПОЕЗДЕ

Длинный состав товарных вагонов медленно двигался по степи. Нас с кавалерией погрузили в Токмаке и повезли... Собственно, мы не знали, куда нас везут, и не очень интересовались. Конечно, везут сражаться куда-нибудь, но в данный момент мы себя хорошо чувствовали. Перевозка по железной дороге представляла для нас отдых, сменивший постоянные походы и бои. Нас предупредили, что возможно нападение махновцев, и велели быть начеку. Мы всегда были наготове, но никто на нас не нападал.

В вагоне стояли восемь лошадей, по четыре с каждой стороны, головами внутрь. Поводья привязываются к доске, которая вставляется перед головами лошадей. В середине остается пространство, где находится сено и есть место для нескольких людей. Лошади быстро привыкают и ведут себя спокойно, особенно если с ними находятся люди...

Колеса равномерно отбивали такт. В темноте не было видно говорящего, и поэтому сказанное приобретало абстрактный характер.

• Почему большинство населения нам враждебно?
• Коммунизм идея новая, привлекательная для простых людей, а большевики ведут хорошую пропаганду...
• Вот, вот. С короткими понятными лозунгами. “Грабь награбленное” — кто может устоять против этого? А наша пропаганда сложна и непонятна мужику...
• Крестьянин отвернется от коммунизма, когда он его узнает. Он тугодум и, пожалуй, будет поздно — нас уже не будет, чтобы ему помочь...
• Нам вредит грабеж.
• Они ограбили мой дом. Не вижу, почему мне не ограбить их дом.
• Человечество создало только три моральных закона. Закон дикаря: “Я украл — это хорошо. У меня украли — это плохо”. Прошло много времени, и Моисей дал свой закон: “Око за око”. Логически и понятно. Еще прошли века и Христос сказал: “Любите ближнего”. Очень высокий закон, - но малопонятный.
• Как можно любить сограждан или целый народ? Я могу любить тех, кого знаю, -- соседей, родственников, знакомых. Любить за их положительные качества. А любить абстрактно целый народ, качества которого мне неизвестны, это, по-моему, просто чушь...
• Да, во время войны все законы перевернуты: убивай, делай как можно больше вреда и не говори правды... Закон Моисея более понятен, чем закон Христа.
• Вполне логично. Христос не носил формы, а Моисей все время воевал.
• Законы войны — циничны. Говорят, вот так допускается превратить вас в труп, а так считается некорректно. Ха-ха. Если уж война, то все способы хороши.

— Нужно различать, что полезно, а что нет. Раньше просто уничтожали население, а в современных войнах стараются привлечь население на свою сторону. Пропаганде придают большое значение.

• Сплошное вранье и демагогия — ваша пропаганда.
• Я и не утверждаю противного. Пропаганда базируется на глупости и невежестве людей. Но не нужно забывать, что глупость самая большая сила в мире. Массы глупы и поддаются пропаганде. Вовсе не следует говорить правду, а повторить десять тысяч раз ложь, и массы примут ложь за правду. Это сказал Ленин, а он специалист по лжи и пропаганде.
• Революцию сделала ловкая пропаганда левых.
• Хм... Не все, что они говорили, было ложью. Правительство и царь наделали много глупостей.
• Вот видите, вы подпали пропаганде. Конечно, были ошибки, как везде, но не больше, чем во Франции или в Англии. Пропаганда же преувеличивала ошибки и замалчивала успехи. Получалось впечатление гнили. И напрасно. В общем дела шли совсем не так плохо. Россия развивалась гигантскими шагами.
• Собственно, чтобы остановить это развитие, Германия объявила нам войну. Через десяток лет Россия стала бы непобедима. Наши товары стали вытеснять немецкие товары с азиатских рынков...

- Царь был слаб, конечно, был бы лучше Александр III с железным кулаком. Но царь искупил ошибки своей смертью.

• Я даже думаю, что для царя существуют только две возможности: на троне или в гробу. Вообразите царя в эмиграции — это было бы ужасно...
• Россия индустриализировалась. У нас были Менделеев, Сикорский, Столыпин и много других выдающихся людей.
• Скажите, что сделал Столыпин? Часто о нем слышишь, а точно не знаю, что он сделал.

- Хутора и отруба. Реформы в пользу крестьян. Крестьянин мог выделиться из “мира” и получить землю в собственность.

• Как, разве крестьяне не были владельцами земли?
• Нет. Земля принадлежала “миру” (деревне). Земля переделялась каждые пять—семь лет, в зависимости от прироста населения. Участки тянулись по жребию. Мужик не был уверен, что получит опять тот же надел, и не имел интереса удобрять землю. Закон Столыпина делал его наследственным владельцем земли, но без права продажи, чтобы оградить его от спекулянтов. Мечта мужика — быть владельцем земли. Революционеры были против этой реформы. Они поняли, что мужик-владелец не захочет больше революции... Потом Столыпин создал крестьянские банки с постройкой по всей стране зернохранилищ.
• Не понимаю, зачем зернохранилища...
• Вот. Крестьянину нужны были деньги весной, чтобы посеяться. Раньше спекулянты давали ему деньги под громадные проценты и выговаривали при этом низкую цену осенью за зерно. Теперь банк давал крестьянину кредит на выгодных для него условиях, и крестьянин всегда мог продать зерно на зернохранилище по установленным государством ценам. Государство же имело всегда запас зерна для армии, для возможного голодного года и для продажи за границу. Это последнее не понравилось большим помещикам, которые раньше продавали хлеб за границу, и они снюхались с революционерами и убили Столыпина.
• Кроме того, эмиграция в Сибирь была последнее время прекрасно налажена — возвращенцев почти не было. Этим занималось земство, то есть само население. Таким
  образом, три главные мечты крестьянина исполнились: он стал владельцем земли, был защищен от нужды и, если семья разрасталась, он мог получить больше земли в Сибири. Население Сибири очень возросло из-за реформ.
• Это было разрешение вопроса. Смерть Столыпина и война остановили выполнение этого плана.
• Заметьте, что революционеры признавали план хорошим, но хотели, чтобы крестьяне получили землю не от правительства, а от них, после революции. Ведь главное для них были министерские посты, а если бы правительство роздало землю, свистели бы их министерские посты. Они сделали революцию, но власти удержать не сумели. Власть захватили большевики и раскулачили хуторян, то есть самых работящих крестьян. Потому-то у них постоянный хлебный кризис...
• Не нужно очень рассчитывать на помощь союзников. У них ведь своя политика. Может быть, нам удастся справиться с большевиками своими собственными силами. Это было бы и лучше...

• Индустрия и железные дороги строились усиленно...
• Наше высшее образование было неплохо. Инженеры наши не уступали иностранным. Наши суды были хороши. Мировые судьи для малых дел, суд присяжных для больших и, главное, прокуратура — не обвинение, а контроль над судопроизводством. В этом мы были впереди многих стран...

Паузы становились длинней. Очевидно, кое-кто заснул. Я пододвинул Гайчулу сена и проверил, заряжен ли карабин.

• Наш рубль принимался во всем мире.
• Был закон — границы автоматически закрывались для вывоза зерна за границу, как только объявлялся голод в какой-нибудь губернии. Торговцы тотчас же посылали туда хлеб, чтобы открыть себе границу. Таким простым способом голод ликвидировался даже без участия правительства.
• Неграмотных среди молодежи почти не было...
• Русская наука имела много мировых имен. В литературе, музыке и в театре мы были...

Колеса ритмично пели: тра-та-та, тра-та-та. Я повернулся на бок и заснул.

“ОФИЦЕР”

Нас выгрузили в Иловайской. Донецкий бассейн оставил у меня плохое впечатление. Февраль 1919 года. Холодно и сыро, постоянные туманы. Население, шахтеры, были нам враждебны. Домики маленькие, совершенно не приспособленные к постою. Ни конюшен, ни сараев. Провиант самый скудный и никакого фуража.

Донецкий бассейн покрыт густой сетью железных дорог, и красные пустили против нас несколько бронепоездов, которые задавали нам много работы и очень беспокоили наши эскадроны. В каждом бою участвовали одни, два, а иногда даже три красных бронепоезда. Вначале с нашей стороны бронепоездов не было, но потом нам прислали несколько и равновесие было восстановлено.

Частенько приходилось вести бой с бронепоездом, но нашей батарее ни разу не удалось подбить ни одного. Чтобы остановить бронепоезд, нужно попасть в его паровоз или вызвать сход с рельс, попав в колесо или в рельсу.

Раз, неожиданно, выскочил красный бронепоезд и прошел недалеко от батареи. Мы палили в него, что только могли выпустить. Наверное, попадания были, но он все же ушел.

Другой раз у Дебальцева произошла настоящая дуэль с бронепоездом. Красный бронепоезд был верстах в двух от нас. Были ясно видны вспышки его выстрелов, и в бинокль можно было видеть матросов, обслуживающих орудия. Как только мы видели их вспышки, мы бросались на землю, и их снаряды пролетали со свистом над нашими головами и взрывались сейчас же за батареей. Тогда все вскакивали, бросались к орудиям и стреляли. Вспышки там — и все ныряли под орудие. Взрыв — и все снова бросались к орудию. Это длилось бесконечные несколько минут. Бронепоезд не выдержал, задымил и ушел. Может быть, мы в него и попали. Мы же были искренне удивлены, что отделались без потерь. Первый бронепоезд, пришедший нам на помощь, был знаменитый “Офицер”. Его командир был сорви-голова. А вот имени его не запомнил. Тем более его поведение нас удивило. Он выезжал еще затемно, всегда на то же место у поворота, прикрытый кустами, стоял там безмолвно, с чуть дымящимся паровозом, не принимая участия в бою.

Но однажды очень модерный красный бронепоезд, с яйцевидными панцирями, подошел слишком близко к месту, где скрывался “Офицер”. Паровоз “Офицера” задымил, и он ринулся вперед, стреляя из всех орудий. Это было неожиданностью для красного, и он стал слишком поздно отступать. Снаряд “Офицера” попал в его паровоз. “Офицер” с размаху стукнулся о переднюю площадку красного, прицепил его среди цепей красной пехоты и потащил к нашим линиям.

Наши цепи приветствовали подвиг “Офицера” криком “ура”, а красные побежали. Было видно, как люди прыгали с красного бронепоезда и пускались наутек, но подоспевшие кавалеристы их уже рубили.

Психологический успех был так силен, что мы легко заняли Дебальцево, которое раньше взять не могли. К сожалению, нас было слишком мало, чтобы вполне использовать успех, и мы должны были остановиться.

С тех пор, стоило “Офицеру” показаться, все отступало, и пехота и броневики. Красная пехота, хоть многочисленная, состояла из шахтеров и не была стойкой. К сожалению, сам я не присутствовал при этом подвиге, потому что заболел.

ОЛЬХОВАТКА

Был густой туман — в нескольких шагах ничего не видно. Мы вошли в хутор Ольховатку. Эскадроны и батарея остановились на единственной улице хутора. С одной стороны улицы — дома, с другой — сараи.

Я прицепил повод Гайчула к плетню и вошел в хату. В хате была одна только старуха, которая не ответила ни на мое приветствие, ни на вопросы.

- Глухонемая, — подумал я.

На столе стояла крынка молока. Я ее взял и стал пить. Снаружи раздался выстрел. Я застыл с крынкой в руке и слушал. Еще несколько выстрелов. Старуха, которая за мной следила, расхохоталась демоническим смехом, смотря на меня с ненавистью. Даже волосы на голове у меня зашевелились от страха. Я бросил крынку на пол и выскочил наружу.

Гайчул встал на дыбы, а с другой стороны плетня человек, едва видимый в тумане, выстрелил. Я сорвал повод с плетня, вскочил в седло и присоединился к батарее, которая уже шла рысью, чтобы выйти из хутора. В нескольких десятках шагов из-за плетня в нас стреляли. Нас наполовину скрывал туман. Ездовой нашего орудия Ранжиев был убит, другой солдат ранен. Чья-то лошадь упала. Батарея не остановилась.

- Я ранен, — сказал капитан Мей, ехавший со мной рядом.

Я подъехал, чтобы его поддержать, но он остался в седле.

Наконец мы вышли из хутора. Стрельба прекратилась. Я спрыгнул на землю и подошел к Мею. Он соскользнул ко мне на руки. Он был мертв, убитый двумя пулями. Эскадроны и батарея спешились и с карабинами в руках и злобой в сердце пошли опять в хутор. Мы не встретили сопротивления — это были лишь жители, которые устроили нам засаду. Парни разбежались, а тех, которых мы поймали, тут же и пристрелили. В хате, где я пил молоко, лежал крестьянин в шапке и стонал. Старуха уверяла, что он болен. Сорвали одеяло — рядом с ним лежала винтовка.

Крыши некоторых хат облили керосином из ламп и подожгли. Но мокрая солома не загорелась, а только обгорела.

Некоторое время спустя батарея ночевала на этом самом хуторе. Жители, конечно, нас не узнали и рассказывали нам о зверствах, но о причине умалчивали. Смерть капитана Мея была большой потерей для батареи — он был прекрасный офицер. Для меня же он был примером, часто помогал мне советом.

Я заболел и доктор отправил меня, юнкера Мокасея-Шибинского и еврея-портного в Мариуполь, в наш обоз второго разряда. Я дал Гайчула поручику Лагутину. Карабин остался у брата.

МАРИУПОЛЬ – ФЕОДОСИЯ

МАРИУПОЛЬ

Мы приехали в Мариуполь по железной дороге. Оказалось, что наш обоз второго разряда ушел несколько дней назад в Таганрог. Еврей-портной тотчас же нашел знакомых и от нас отделился — больше мы его не видели.

С Мокасеем-Шибинским мы шли по главной улице, не зная, что нам делать, когда увидали только что открытый лазарет. Мы вошли в него и были приняты, кажется, первыми больными. Какая роскошь! Чисто, просторно, тепло и светло. Настоящие кровати с простынями, наволочками, внимательные доктора, хорошенькие сестры. Мы попали, как в рай. Какое блаженство вымыться в ванной, одеться во все чистое, освободиться от вшей, спать в чистой постели, не бояться быть разбуженным выстрелами.

У Мокасея был возвратный тиф, у меня плеврит, мне ставили банки.

Вскоре лазарет наполнился больными. Из первых пациентов образовался “клуб”, который держался на моей кровати и на кровати моего соседа, вольноопределяющегося Ингерманландского гусарского полка москвича Смирнова. Сестры были с нами дружны и посещали наш клуб.

Доктора и сестры иногда прибегали к помощи нашего клуба, чтобы установить порядок среди новоприбывших. Помню один случай. Прибыл юнкер гвардейского полка и не хотел отдавать винтовку, желая положить ее в кровать рядом с собой. Главный врач, старичок, тщетно пытался ее у него вырвать. Юнкер ее не отдавал, и вся палата гоготала над этим неприличным зрелищем. Тогда я встал, подошел к юнкеру и тихим, но решительным голосом сказал:

— Юнкер, я офицер и приказываю вам подчиниться правилам лазарета.

Юнкер вытянулся и отдал винтовку, смех смолк, доктор унес винтовку, а я, сильно покраснев, ушел к себе.

После этого я стоял у окна. Ко мне подошел больной, видимо, офицер.

— Вы меня не знаете, но я вас знаю. Я вас и вашего брата наблюдал на станции Тихорецкой (когда нас перебрасывали на Украину с Северного Кавказа). Знаете ли вы, что это такое?

Он показал мне в горсти руки такую же картонку, как тогда показал мне капитан Мей. Только на его картонке вместо двух было четыре поперечных лычки, что означало высокий чин монархической организации.

— Да, знаю.

Он спрятал картонку в карман.

— Не подходите ко мне, не разговаривайте. Быть может, вы нам понадобитесь.

Он отошел, оставив меня в растерянности. Я хотел объяснить, что не принадлежу к этой организации, но он уже отошел. После этого я его побаивался, но, к счастью, я ему не понадобился.

В лазарете не было офицерского отделения, лежали все вместе. И мне думается, что это было хорошо. Не было зависти. Конечно, группировались сами собой по степени интеллигентности. Казаки вместе, солдаты в одном углу, офицеры в другом. Кормили хорошо, были книги. Болезни я не чувствовал — был ведь очень молод и хорошо тренирован охотой (на охоте приходилось и мокнуть, и уставать, и много ходить).

Но счастье, как известно, недолговечно. Махновцы подступили к городу, в котором войск не было, а только обозы второго разряда, персонал которых, это тоже известно, дает никудышных солдат. Мы с Мокасеем стали думать, что нам делать. Пришел Смирнов и под большим секретом сообщил, что этой ночью Ингерманландский обоз идет в Таганрог и возьмет нас с собой.

В опасные моменты лучше находиться с войсками.

Мы выписались из лазарета, хотя доктор нашел, что рано, и провели ночь в ингерманландском обозе. Никуда он не пошел, а под утро всем гусарам раздали ружья и патроны. Мы вышли на улицу опять в недоумении, что нам делать. Вдруг увидали объявление о мобилизации и решили идти туда. Там набралось всякой швали сотни три. Толстые коммерсанты, чиновники, боящиеся ружья, и ученики последних классов. С большим трудом удалось построить из этой толпы две шеренги. Нам раздали французские трехзарядные винтовки и сотню патронов.

— Мы пойдем наступать против махновцев. Добровольцы — три шага вперед.

Мой принцип: “На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся”. Не успел я схватить Мокасея за шинель, как он уже шагнул вперед. Все молодые, то есть лучшие, были впереди, сзади осталась одна калечь. Тогда и я шагнул вперед. Но командир нашей роты-швали поручик-артиллерист ухватил меня за полушубок.

- Что я с ними буду делать один? Останьтесь, ради Бога. Так нас будет по крайней мере двое.

Я остался. Поручик принес ручные гранаты, но никто из наших не только не хотел их взять, но с ужасом отмахивались. Пришлось разделить их с поручиком. Выступление было назначено в полночь, и нас до этого времени распустили по домам. Обвешанный гранатами, с винтовкой, в грязном и рваном полушубке, с лихо заломленной папахой (иначе она не держалась на голове, была велика), я походил больше на махновца, и встречные сходили с тротуара. Мы пошли в лазарет, где нас накормили, и мы слегка соснули.

МАНГУШ

Перед полночью мы явились на сборный пункт. Явились далеко не все — некоторые струсили и попрятались. Мы составили две роты. Первая из молодых и вторая, наша, сплошная калечь.

— Мы наступаем на Мангуш — центр махновцев. Другие части, образованные из обозов полков, наступают вдоль берега моря, — объяснил нам начальник. — Мы же, на правом фланге, идем против деревни Мангуш, и наша цель не дать подойти справа подкреплению к махновцам. Так как первая рота лучшая, она останется в резерве. Вторая (то есть наша) пойдет в наступление.

Нас посадили на повозки. На ту, куда я сел, никто садиться не хотел из-за гранат на моем поясе. Но мест не хватило, и некоторым пришлось сесть. Они жались от меня. Все же во время пути (18 верст) мне удалось уговорить моих попутчиков взять у меня по гранате. (Я сам их боялся до смерти.) А последние, слезая, засунул под солому повозки.

Стало чуть-чуть светать, когда мы слезли с повозок у Мангуша. Мы остановились на бугре. Местность спускалась к оврагу и подымалась на той стороне к деревне. Избы Мангуша дымились перед нами в версте. После долгих усилий поручику удалось рассыпать нас в цепь. Все стремились идти стадом. Мы пошли по направлению к Мангушу. Было нехолодно, но пасмурно, снега не было. Думаю, что это было в конце февраля или в самом начале марта 1919 года.

Впереди на дне ложбины стоял наш разъезд из трех гусар. Махновцев видно не было. Вдруг застрочил пулемет, и один из гусар был ранен. Его товарищи посадили его опять в седло и увели назад, поддерживая с обеих сторон.

При первом выстреле пулемета наша рота пустилась бегом вперед. Я очень удивился. Неужели я в них ошибся? Они оказались храбрецами! Но потом я понял, что их стремление было скрыться в овраге, где они считали себя в безопасности. Я не спеша за ними последовал. Так мы сидели в овраге. Я подошел к поручику.

• Здесь оставаться нельзя. Тут ничего не видно. Махновцы могут подойти вплотную.
• Вы правы. Я пошлю разведку. Вы, — указал он на меня,— и... (все моментально отвернулись) и я пойду с вами. Не вылезайте наверх вместе со мной, через несколько секунд.

Он вылез из оврага, и я тотчас же услыхал выстрел. Тогда и я выскочил наверх. Поручик стоял на одном колене и целился в трех всадников в сорока шагах от нас.

— Подождите, не стреляйте, может, это наши.

Не отвечая мне, он выстрелил и один всадник упал. Тогда и я убил одну лошадь. Ее всадник схватился за хвост лошади последнего верхового, который нахлестывал. В общем мы одержали победу, но, обернувшись, мы увидали нашу роту в бегстве.

— Останьтесь здесь, я верну эту сволочь, — сказал поручик и со страшной бранью пустился за бегущими.

Опасности никакой я не видел и остался. Я даже прицелился было в последнего всадника, но не стал стрелять. Дело в том, что мне претило убивать без надобности. За все время войны я никого не убил. Конечно, стреляя из орудия, убивал. Но это другое дело, это оружие коллективное, это не в счет. Перед тем я мог бы легко “на сорок шагов” убить всадника, но стрелял по лошади.

Я с любопытством наблюдал державшегося за хвост лошади махновца. Лошадь шла вскачь, а он отталкивался от земли и делал гигантские скачки. Нужно запомнить эту систему, может быть, она мне пригодится. Она мне пригодилась в этот самый день и еще раз много поздней.

Наконец я убедился, что поручику не удастся остановить бегущих и не спеша пошел за ним. Я думал, что они остановятся на бугре, но нет, они бежали к повозкам, чтобы уехать. Тогда я испугался, что они меня оставят, и пустился бежать. Пули стали цыкать вокруг меня. Я повернулся — из Мангуша вышла громадная цепь махновцев. Я оценил ее в шестьсот человек. Они были далеко — шагах в шестистах от меня, но пули ложились хорошо, что было видно по пыли. Странно, махновцы были больше похожи на солдат, чем на крестьян. Они были все в защитном, прекрасно держали равнение и хорошо стреляли.

Между тем наши добегали до повозок, садились и уезжали. Мне удалось остановить последнюю повозку, пригрозив, если она не остановится, убить лошадь. Только что я уселся на повозку, как лошадь была убита махновской пулей. Все соскочили и побежали к другим повозкам. Мне же из-за плеврита не хватало воздуха, и я не мог бежать. Мы остались вдвоем с солидным господином с брюшком в тяжелой лисьей шубе. Он задыхался.

• Я больше не могу, у меня больное сердце...
• Скиньте шубу, вам будет легче, — посоветовал я.

Он дико на меня взглянул, решив, что я хочу воспользоваться его шубой, подобрал полы шубы, пустился очень резво бежать и скрылся за бугром. Это было так смешно, что я расхохотался, несмотря на свое пиковое положение.

Все наши части оказались небоеспособными. Все побежали при первых же выстрелах, оставив махновцам две мортиры. Даже не сняли с них затворы и прицелы. Но махновцы, тоже липовые артиллеристы, плохо их использовали и разбрасывали снаряды без толку по степи. Канонерская лодка, которая должна была поддержать наших с моря, не могла выйти из порта из-за льда. Первую же роту, на которую я все время надеялся, что встречу ее идущей на врага, увели как самую надежную часть прикрывать эвакуацию города.

Мое положение было скверное. Из-за плеврита у меня не хватало дыхания, и я не мог долго бежать. Наши бросили меня и уехали. Я шел, влезал на бугор и надеялся за ним увидать наши цепи — никого. За следующим бугром тоже никого. И так много, много раз. Когда я переваливал через бугор, стрельба махновцев прекращалась — они меня не видели. Но я боялся, что конные, которых у них было трое, воспользуются этим моментом, чтобы зайти мне во фланг или тыл. Я пускался бегом под горку. Потом опять появлялась цепь махновцев, и стрельба возобновлялась. Чтобы перевести дыхание, я останавливался и выпускал по ним обойму. Конечно, мои пули не приносили им вреда, но их свист, думаю, сдерживал особо рьяных, показывая, что я буду защищаться.

Мысль выбросить патроны из карманов для облегчения не пришла мне в голову. Я шел, бежал, останавливался и стрелял, снова шел, снова бежал, снова стрелял, и так без конца среди роя пуль. Во рту появился вкус крови. Горизонт стал качаться. Конечно, это я качался, а не горизонт.

Нужно глубоко дышать. Только не свалиться и не попасть живым им в руки.

На этот раз, странно, я не особенно боялся, хоть вполне отдавал себе отчет в безнадежности моего положения. Ни минуты я не терял головы, как случалось раньше. Все время мысль работала отчетливо и напряженно.

В ушах шумело, и я не слышал выстрелов, но видел пыль от пуль. Иногда я видел перед собой дорожку пыли от пулемета. Она начиналась слева, подходила ко мне... Вот сейчас удар в спину, и все будет кончено. Лишь бы убили, а не ранили и потом замучили, думал я почти равнодушно... Пыль переходила направо, возвращалась и переходила налево.

Во мне боролись два чувства. Ум говорил: “На этот раз кончено. Тебе не удастся выбраться. Лучше покончить самому. Разуйся, возьми дуло ружья в рот и большим пальцем ноги нажми на спуск — череп разлетится на куски”. Но для этого нужно было остановиться, сесть, разуться — потеря времени.

Другой же голос — жизненного инстинкта — кричал: “Не слабей и не сдавайся до последнего. Нужно все испробовать, чтобы спасти жизнь. Может быть, что-нибудь случится. Ангел-хранитель, помоги и заступись”. И я снова шел, бежал, стрелял. А они шли за мной, стреляли и приближались. Я все надеялся, что они отстанут. Мне казалось идиотством преследовать одного человека целым полком. Как оказалось потом, это была контратака махновцев, мое несчастье было, что я оказался на их пути.

Солнце стало клониться к западу. Господи! Сколько же часов длится этот кошмар? Ведь началось до рассвета! Господи, пошли мне лошадь, самую лядащую, но лошадь.

Я остановился, чтобы перевести дыхание и выпустить обойму по махновцам. Правильно целиться я не мог, потому что горизонт качался. Я прикладывался и ждал, чтобы их цепь подкачнуло под мой прицел. Стрелял я над их головами ввиду расстояния. Стрелял в сторону конных — их я боялся. Но конные не пытались зайти мне в тыл. Вероятно, наша утренняя встреча оставила у них неприятное воспоминание. Я выпустил все три патрона и повернулся.

Кровь ударила мне в голову. В двадцати шагах за мной стояли два всадника. Я схватил новую обойму и стал лихорадочно заряжать, но, конечно, обойма заклинилась. Только тогда я увидел погоны у всадников.

-Наши!!!

Как я их обожал, этих незнакомых всадников!

• Что вы здесь делаете? — спросил меня ротмистр.
• Как видите, веду бои с противником. Меня бросили наши. Я не мог бежать так же быстро, как они, потому что болен.

— Я знал, что тут наших войск нет, и потому эта пальба меня заинтересовала. Я приехал посмотреть, в чем дело.

• За что я вам очень благодарен, потому что я при последних силах.
• Шутки в сторону, нужно отсюда убираться.
• Возьмите мою винтовку, я возьмусь за хвост вашей лошади. Идите рысью.

Ротмистр послал своего вестового привести для меня повозку. Я же некоторое время волочился за хвостом лошади. Но я ослабел, ноги стали мягкие, не отталкивались.

- Нет, не идет. Дайте мне стремя, я сяду на круп и отдам вам стремя.

— Вы меня стянете с седла, — сказал ротмистр с беспокойством.

Видимо, махновцы усилили по всаднику огонь. Я выстрелов не слышал — в ушах шумело.

— Не беспокойтесь — я конный артиллерист (то есть умею ездить).

Я сел на круп. Какое блаженство чувствовать под собой лошадь. Ротмистр пошел легким галопом, и вскоре мы зашли за бугор. Стрельба махновцев прекратилась. Я был спасен!

Нам навстречу катила повозка в сопровождении вестового. Я пересел на повозку и горячо поблагодарил своего спасителя ротмистра Кублицкого.

Кончился этот кошмар, где только смерть была моей верной спутницей. Я был в каком-то апатичном оцепенении. Конечно, была и радость, но больше апатия.

НА ПАРОХОД

Я приехал к нашей роте. Поручик был смущен.

• Как же вы не взяли повозку и не постарались меня вызволить? Ведь все время слышали стрельбу!

- Я не мог оставить роту — они бы разбежались. А послать ведь некого — все трусы. Они бы до вас не доехали.

- Я не желаю оставаться с такой швалью. Я совершенно болен.

Контратака махновцев не состоялась. Думаю, что они израсходовали все патроны, стреляя по мне.

Офицер проезжал мимо в пролетке. Лицо его мне было знакомо.

• Вы не полковник Ильенко?
• Да, а ваше имя?
• Прапорщик Мамонтов. Сын Ивана Федоровича.

• Ах! Садитесь. Я был дружен с вашими родителями. Куда вы едете?
• В город. В лазарет. У меня плеврит.
• Город эвакуирован. Лазарет находится на пароходе. Я вас туда отвезу. Я начальник порта.

На пароходе меня встретили овацией сестры и клуб. Я лег в закоулок и сейчас же заснул, совершенно обессиленный.

ЭВАКУАЦИЯ

Я думал, что разболеюсь вследствие вчерашних происшествий, но, проснувшись, я был приятно изумлен тем, что чувствовал себя превосходно. Мне даже казалось, что я совершенно выздоровел. Мне очень хотелось есть.

- Ничего нет, — сказала сестра Оля, — нас так спешно эвакуировали, что мы ничего с собой не взяли. Как мы будем на пароходе без продуктов и одеял, ведь замерзнем.

Тогда я предложил членам клуба поехать и добыть все нужное в лазарете, если только его уже не разграбили. Члены клуба проголодались и с восторгом согласились. Явился Мокасей и к нам присоединился.

Мы мобилизовали несколько повозок. Это было просто сделать. Возчики за большие деньги привозили обывателей на пристань. Их-то мы и мобилизовали. К нашей радости, лазарет не был разграблен. Мы оставили двух вооруженных в воротах. Они должны были нас предупредить, если появятся подозрительные личности или махновцы, и не дать возчикам разбежаться.

Сперва погрузили все продукты, кастрюли, посуду из нижнего этажа. Для эвакуации верхнего этажа применили варварский, но быстрый способ. Расстилали перед шкафом одеяло, шкаф открывали и опрокидывали на одеяло. Устраняли шкаф и из содержимого и одеяла делали узел и выкидывали его на двор. Там его грузили на подводу. Одеяла и белье перенесли этот упрощенный способ без особого вреда, инструменты менее удачно, а медикаменты совсем плохо. Зато все окончилось быстро и мы триумфаторами вернулись на пароход. Еда и одеяла спасли нас от голода и холода во время пути.

Азовское море было свободно от льда посередине, но края были схвачены кромкой льда, и пароходы не могли выйти из гавани. Телеграфировали в Таганрог, прося прислать ледорез, но он почему-то все не шел. Мы беспокоились, не захватят ли нас махновцы в порту. Но вот ветер переменился, и лед отошел от берега и освободил пароходы. Мы тотчас же отошли в Керчь. В Керчи мы стояли сутки, потому что на Черном море был шторм.

ФЕОДОСИЯ

По выходе из Керченского пролива мы увидели мачты затонувшего судна.

- Наткнулся на мину, — объяснил капитан. — Их много носится по воле волн после войны.

Стало неуютно, и мы просили капитана не особенно отдаляться от берега.

Нас выгрузили в Феодосии и поместили в полупустой дом. На дворе жил воинственный осел, от которого мы спасались на высоком крыльце.

Мы получили от французов кофе. Но мельницы у нас не было. Я взял кофе и пошел к соседям. Вошел в кухню и попросил кухарку поджарить и смолоть кофе. Запах кофе привлек на кухню хозяйку, оказавшуюся москвичкой княгиней Гагариной. Узнав, что я москвич, она сказала:

— Сюда в собор привезли тела нескольких убитых офицеров конной гвардии, среди них есть и москвичи...

• Кто? — воскликнул я, предчувствуя недоброе.
• Оболенский, Тучков, Козловский...

• Какой Тучков?
• Дмитрий Павлович. Вы его знали?

- Это мой двоюродный брат... Я даже не знал, что Саша и Митя в Добровольческой армии.

В соборе стояло несколько гробов. Сопровождавший их офицер рассказал мне:

- 20 февраля 1919 года у Благодатной в конной атаке штаб-ротмистр Тучков был убит пулей в сердце. Атака удалась, но были убиты все офицеры (кажется, четверо).

Много поздней другой офицер, выслушав мой рассказ, хмыкнул.

— Вы повторяете официальную версию. Какая же удачная атака, когда убиты все лучшие офицеры. Очевидно, это была одна из первых атак, солдаты еще не втянуты и попридержали коней, а офицеры выскочили вперед.

Я много расспрашивал, но офицеры конной гвардии весьма неохотно об этой атаке говорили.

Позднее мать Мити Тучкова приехала в Феодосию, и мы ходили с ней на Митину могилу. Наш обоз стоял одно время в Феодосии.

ВОСПОМИНАНИЯ

В Феодосии находилось имение, когда-то принадлежавшее дедушке Рукавишникову. В детстве мы провели в нем очень счастливое лето. Тогда мой старший брат заболел аппендицитом, который еще не умели оперировать. Брат долго находился между жизнью и смертью. Нас, остальных детей, выгоняли в сад, чтобы мы не шумели. Сад был большой, а виноградники шли тогда до самого моря...

Я пошел искать старые воспоминания. Дом в мавританском стиле был цел. В нем помещался лазарет. Впоследствии я ходил сюда навещать капитана Канатова, офицера конно-горной, который умер от раны в живот. Странно, он лежал в той же комнате и на том же месте, что и брат много лет назад.

Виноградники и парк не существовали. На их месте были улицы и дома. Таинственный грот исчез, а готическая часовня, в которой водилась “белая женщина” и мимо которой вечером ни за какие коврижки мы не пошли бы, стояла одиноко на краю улицы. Было грустно, и я даже не поинтересовался, кому теперь принадлежит дом.

В СВОЮ ЧАСТЬ

Наш лазарет упразднили. Больных распределили по другим лазаретам, а нам, здоровым, предложили вступить в пехотные части для защиты Крыма. Защита Крыма была поручена генералу Слащеву. Он применял драконовы меры с расстрелами, и его очень боялись. Красные сильно напирали, но Слащев Крым отстоял.

Члены нашего клуба, по большей части гусары, и мы с Мокасеем вовсе не хотели идти служить в пехоту, особенно после Мангуша. Мы задумали всеми неправдами опять попасть в свои части, то есть дезертировать из Крыма на Кавказ. Это не просто было выполнить — патрули хватали всех способных носить оружие и отсылали в пехоту.

Мы уехали из Феодосии в Керчь. Там нам повезло. Пришел большой французский транспорт “Виолетта” с патронами. Он шел в Новороссийск. Мы прикинулись грузчиками, взвалили ящики на плечи, поднялись на пароход и затаились в трюме.

Рано утром любовались с палубы очертаниями Кавказских гор и играющими в водорезной волне двумя дельфинами.

В Новороссийске никто не мог нам сказать, где находятся наши части, но выдали пайки как возвращающимся из госпиталя. Доехали до Ростова. Дон разлился, как море, до самого Батайска.

В Ростове я встретил офицера нашей батареи, который отказался дать мне взаймы 200 рублей, но зато сказал, что батарея стоит в немецкой колонии около Матвеева кургана. Батарея в резерве Армии, то есть на отдыхе. Мы с Мокасеем туда приехали на поезде и с громадным облегчением нашли на станции Матвеева кургана повозки батареи. Наконец-то мы попали домой. Кончены все треволнения.

БОЛЬШОЕ НАСТУПЛЕНИЕ

ДУРА

Какая радость вернуться в свою батарею, как к себе домой, в семью. Кончены все невзгоды. Офицеры и солдаты встретили меня приветливо, и брат пожал мне руку со вздохом облегчения.

- Наконец-то! А я уж думал, что ты погиб. Ну слава Богу. Теперь все опять хорошо. Где ты пропадал?

Я рассказал ему о своих злоключениях и о смерти Мити Тучкова.

Батарея стояла в резерве Армии, то есть на отдыхе, в богатой немецкой колонии, в трех верстах от Матвеева кургана. Квартиры были просторные и чистые, продовольствие обильное и фуража достаточно.

В мое отсутствие Гайчул был убит под поручиком Лагутиным, которому я его поручил. Это известие меня не очень огорчило — я к нему не смог привязаться.

Все офицеры пошли в обоз, чтобы там выбрать для меня лошадь. Там было ужасное скопище кляч. Ясно — в обозе не заботились о заводных лошадях. Вероятно, не кормили и плохо поили. В этом вина начальника обоза, который за этим не следил. Я не знал, что мне делать, когда вахмистр обоза указал мне на одну из кляч.