Но что же представлял собой рай до грехопадения? И не в канонической теологической, а в алхимической интерпретации.
Состояние мира и человека до изгнания Адама из рая, т. е. состояние воплощенного совершенства, подробно описывает польский алхимик Михал Сендзивой (известен также под латинизированным именем Сендивогий, 1566–1636). Он пишет: «Рай был и есть такое место, которое великим Творцом всех вещей было создано из подлинных элементов, а не из элементатов[5] – чистейших, уравновешенных, в равной пропорции высшего совершенства. Все вещи, которые были в раю, созданы из тех же самых не подверженных порче элементов. Там был также и человек, созданный из тех же самых не подверженных разрушению элементов, также в равной пропорции так, что никоим образом он не мог получить повреждение. Таким образом, он был обречен на бессмертие, так как, без всяких сомнений, Бог создал этот рай только для людей <...> Но когда человек впоследствии своим грехом непокорности преступил заповедь Всевышнего Бога, он был изгнан к животным, в подверженный разрушению мир элементатов, который Бог создал исключительно для зверей. Столкнувшись с нуждой, человек увидел, что он не может жить без питания и должен получать пищу из нечистых элементированных элементов» [50, 484–485].
Вполне понятно, что вопросы строения материи интересовали не только алхимиков, некоторые рассуждения мы можем найти и в богословских трудах, причем намного раньше, чем до элементов и элементатов добрались алхимики. Например, в трудах знаменитого францисканца Бонавентуры (наст. имя Джованни Фиданца, 1218–1274) речь идет о «порождающем» и «порожденным». По мнению теолога, «порождающее – это простые тела, то есть небесные тела и четыре элемента», а «порожденное – это тела, составленные из элементов, такие, как минералы, растения, существа, наделенные чувствами, и человеческие тела» [3, 71]. Рассуждение очень близкое к алхимическому философствованию, совершенно не удивительно, что Бонавентуре приписывались и алхимические трактаты, но вряд ли в действительности просвещенный францисканец был алхимиком. Профессор Алистер Кромби (1915–1996), сравнивая взгляды известного в истории алхимии Роджера Бэкона (ок. 1214 – 1292) и Бонавентуры, писал: «У Бонавентуры не было времени для занятий, не связанных напрямую с теологией, и по двум важным вопросам – астрологии и алхимии – его взгляды и взгляды Бэкона были диаметрально противоположными. <...> Что же касается алхимии, то Бонавентура был также настроен скептически в отношении превращения неблагородных металлов в золото» [20, 52].
Но вернемся к Эдему и его обитателям. М. Сендзивой был далеко не единственным алхимиком, говорившим о материи рая, а также о райской пище, которую вкушал Адам. Английский астролог, врач и алхимик Саймон Форман (1552–1611)[6] также интересовался подобными вопросами. Форман не написал практически ни одного целостного трактата, если не считать нескольких коротких поэтических и прозаических произведений. Он любил составлять довольно объемные тома компиляций из других авторов, но при этом щедро их комментировал в примечаниях и записях на полях, а иногда писал нечто вроде аннотаций. В одном из таких комментариев он писал, что в райском саду Адам и Ева питались «ангельской или божественной пищей, в которой не было ни ядовитой порчи, ни инфекции смерти, ни вечной смерти. <...> Адам и Ева были сотворены в добре и не знали ничего, кроме добра» [37, 359]. Повествую о первых днях жизни изгнанных из Эдема, С. Форман пишет, что оказавшись за пределами рая, Адам и Ева построили себе нечто вроде шалаша и жили в нем семь дней, страдая от голода, что и понятно, ведь привычной им пищи не было. Тогда они повздорили – вероятно, в этом случае мы имеем дело с описанием первого в истории человечества семейного скандала – и продолжили поиски еды совместно, но ничего, кроме травы и другой растительной пищи, которой питались животные, не нашли. Тогда Адам сказал: «Наш Господь Бог дал мясо зверям, но нам он дал мясо ангельское, которого сейчас он лишил нас, и оставил нас питаться со зверями полевыми» [Ibid., 360].
Но возможно ли получить пищу ангельскую уже после грехопадения? Библия сообщает, что можно, если Господу будет угодно. Когда ведомый Моисеем народ возроптал и обратился к Богу с вопросом: может ли он сотворить им пищу, создатель не преминул среагировать:
«21. Господь услышал и воспламенился гневом, и огонь возгорелся на Иакова, и гнев подвигнулся на Израиля
22. за то, что не веровали в Бога и не уповали на спасение Его.
23. Он повелел облакам свыше и отверз двери неба,
24. и одождил на них манну в пищу, и хлеб небесный дал им.
25. Хлеб ангельский ел человек; послал Он им пищу до сытости» (Пс. 77:21–25).
Вывод о том, что приближение к совершенству (с соизволения Всевышнего) и обретение – хотя бы частичное – того, что было доступно в райском саду, возможно и в земной жизни. Однако необходимо принять во внимание, что разные авторы вкладывали в понятие «ангельской пищи» различное содержание. Понятно, что никто не подразумевал, что имеется в виду пища, которую едят ангелы, вряд ли нуждающиеся в пище; вероятнее всего, применительно к человеку, имелось в виду то, что людям доставляют ангелы – это относится как к Адаму в раю, так и к народу Израиля, получившему для пропитания манну небесную. Вероятно, пища райская по своему составу и естеству отличалась от манны, но оба случая может объединять то, что и в райском саду, и в скитаниях по пустыне она могла доставляться ангелами. Есть и иные толкования. Например, Франциск Ассизский[7], проповедник «святого нищенства», считал, что «пищей ангельской» следует считать хлеб, собранный в качестве милостыни [44, 67]. Один из исследователей алхимии И. А. Хичкок (1798–1870) напоминает и еще об одном толковании символа манны (божественной пищи). Он отмечает, что этот образ можно трактовать как восприятие высшей божественной истины человеком духовно пробудившимся. Еще одним символом Истины была роса[8], но и этот образ воспринимается профанами неверно, о чем Хичкок пишет: «Алхимики, во всяком случае, некоторые из них, символизируют эту истину росой с небес: отсюда и происходит ошибочное мнение, что алхимики считали росу универсальным растворителем! Они думали, что Дух Божий – это универсальный растворитель, и говорили об этом своим языком <...>. Их книги попали в руки неверующего поколения, и наша эпоха унаследовала эти недоразумения» [32, 436].
Манна, пища ангельская, конечно же, отличалась от обычной пищи, доступной человеку в мире после грехопадения. О ее чудесных свойствах читаем во второканонической «Книге премудростей Соломона»: «Ибо свойство пищи Твоей показывало Твою любовь к детям, и в удовлетворение желания вкушающего изменялось по вкусу каждого» (Прем. XVI, 21).
Теология, отразившаяся в алхимическом дискурсе, оперирует не терминологией, скорее, воплощенной в слове метафорой, текст же, порожденный в недрах религии и не претерпевший трансформации в тигле алхимика, не терпит метафорической двусмысленности – как на уровне умозрительной теологии, так и на уровне предания, но это, впрочем, не исключает совпадения позиций теологических и алхимических, что, вероятно, вызвано вполне существенным взаимовлиянием, в большей степени, конечно, со стороны текстов религиозных.
Итак, после грехопадения человек, живущий в несовершенном мире, питающийся тем, что изначально было предназначено для животных, пьющий нечистую воду и дышащий нечистым воздухом, променявший мир первичных элементов на мир элементатов, обречен на вечную тоску по утраченному и на стремление к совершенству. Канонические истины веры предлагают путь праведника и возвращение к тому, что было утеряно с грехопадением, лишь после смерти и обретения более совершенного тела, апокрифическая же мудрость алхимии допускает достижение более совершенного состояния при жизни – через трансмутацию души в процессе Великого делания. Однако приведенные толкования – прекрасный пример того, что подчас трудно установить, где кончаются каноны и начинается апокриф – различные подходы к содержанию понятий и многозначность дискурса оставляют простор для интерпретаций.