Этот случай наглядно продемонстрировал, что Грег не растерял свои духовные ценности, что ему по-прежнему знакомы такие чувства, как любовь и страдание.[67] Но чувства эти были сиюминутными. Если бы я напомнил ему о смерти отца, он бы снова погрузился в переживания, а через две-три минуты, забыв о постигшей его тяжелой утрате, снова стал бы спокойным и безмятежным.[68] Больше о смерти мистера Ф. я Грегу не говорил, посчитав, что не стоит его расстраивать лишний раз — жизнь и так обошлась с ним немилосердно.
26 ноября 1990 года я отметил в своих записях: «Грег не сознает, что лишился отца. Когда я дважды спрашивал его об отце, то в первый раз он ответил: „Отец вышел во двор“, а во второй раз сказал: „Сегодня отец не пришел, он занят“. Однако все последнее время, когда его забирают домой на уикэнд, Грег этому особо не радуется, и даже в День благодарения не проявил обычной веселости. Грег выглядит грустным, меланхоличным. Вероятно, он ощущает, что ему не хватает отца».
К концу года Грег, обычно спавший крепким, здоровым сном, стал вставать посреди ночи с постели и бесцельно бродить по палате. Когда я спросил у него о причине его бессонницы, он ответил: «Я что-то потерял, ищу, а найти не могу». Но что потерял, что ищет, он пояснить не смог. У меня создалось впечатление, что Грег на бессознательном уровне ощущает утрату отца, и это «скрытое» знание, ставшее символическим, поднимает его с постели и обрекает на бесплодные поиски.
Наблюдая за Грегом, я посчитал, что после смерти отца он погрустнел, стал еще более апатичным, и потому я, не без основания, рассудил, что ему не помешает развлечься. Подвернулся и случай. В августе 1991 года в Мэдисон-Сквер-Гарден[69] выступал с несколькими концертами любимый вокально-инструментальный ансамбль Грега «Грейтфул Дэд». Оставалось только достать билеты, что было сопряжено с немалыми трудностями. Однако мне удалось встретиться с Микки Хартом, одним из участников «Грейтфул Дэд». Я рассказал ему историю Грега, и Микки пообещал снабдить нас билетами перед самым концертом. Микки выполнил свое обещание да еще побеспокоился и о том, чтобы Грегу с его коляской отвели место у самой сцены.
Я обрадовал Грега лишь в день концерта. Узнав о том, что услышит свой любимый ансамбль, он пришел в необыкновенное возбуждение. Грега принарядили, и мы уселись в машину. Вскоре я опустил стекло, и в салон ворвались звуки и запахи. Когда мы ехали по Тридцать третьей улице, запахло свежеиспеченными крендельками, и Грег, рассмеявшись, проговорил: «Что за запах! Такой только в Нью-Йорке».
У Мэдисон-Сквер-Гарден бурлила толпа. Ее составляла, главным образом, молодежь — парни и девушки в футболках и джинсах, и мне показалось, что мы очутились в шестидесятых годах, ненароком вернувшись в прошлое. Было жаль, что Грег не имел возможности обозреть собравшуюся толпу собственными глазами, но шум, восклицания, разгоряченные голоса привели его в возбуждение, и он, что случалось с ним крайне редко, заговорил по собственному почину:
«Обычно „Грейтфул Дэд“ выступает в Центральном парке. Там приятно проводить время — концерты, музыка, „травка“. В первый раз я слышал этот ансамбль на фестивале рок-музыки. Кругом друзья, „дети цветов“.[70] Шестидесятые годы — отличное время: эйсид-рок, сборища хиппи, любовь на виду у всех. В Центральном парке выступает и Аллен Гинзберг. Не видел его около года».
Грег говорил в настоящем или почти в настоящем времени, имея в виду, что события, о которых он мне рассказывал, произошли в недалеком прошлом, самое большое — год назад. Но хотя с медицинской точки зрения все, что он говорил, представлялось анахроничным, патологическим, в то же время его слова воспринимались естественно, ибо казалось, что мы и впрямь очутились в прошлом.
В концертном зале мы с Грегом расположились у самой сцены. Зрители шумели, гудели в ожидании представления. «Мне кажется, что рядом чудовищное животное, — прокомментировал Грег. — А что за запах — дурманит!»[71]
Когда концерт начался, шум в зале усилился: зрители подпевали певцам. Не отставал и Грег: он громко хлопал в ладоши и подпевал не хуже других. После исполнения каждой песни он кричал: «Браво! Браво!» В одном из перерывов между номерами Грег, повернувшись ко мне, сказал: «Посмотрите на помост в глубине сцены. Там Джерри Гарсия с афро».[72] Я машинально взглянул на сцену. Там действительно стоял Джерри Гарсия, но только поседевший, с длинными до плеч волосами. «На сцене и Пигпен! — воскликнул Грег. — Вы видите Пигпена?» — «Нет, — смешавшись, ответил я. — На сцене нет Пигпена… Он больше не выступает». «Не выступает? — удивленно произнес Грег. — Ушел из группы?» «Нет, Грег. Он умер». «Это ужасно», — ответил Грег, тяжко вздохнув. Однако прошла минута-другая, и Грег снова спросил: «Вы видите Пигпена?» Разговор повторился, повторилась и реакция Грега.
В первой половине концерта «Грейтфул Дэд» исполняли песни шестидесятых годов, спели они и любимую песню Грега «Tobacco Road». Грег был на верху блаженства. Его необыкновенное оживление было поистине удивительным. От его обычной апатии, вялости не осталось и следа. Он выглядел совершенно здоровым человеком. И все же, наблюдая за Грегом, я рассудил, что он неумеренно возбудился (ведь на подобных концертах он не был более двадцати лет), и потому не лучше ли в перерыве покинуть концертный зал и отправиться в госпиталь. Однако Грег бурно завозражал: «Нет, нет. Я хочу остаться. Давайте останемся до конца». И так проникновенно, так настойчиво звучал его голос, что я, естественно, согласился. Мы остались, а в перерыве я прикатил Грега за кулисы, где к нему подошел Микки Харт. Поговорив со своим кумиром, Грег пришел в еще большее возбуждение и буквально сиял от счастья.
Во втором отделении концерта ансамбль стал исполнять песни семидесятых годов — песни, которые Грег раньше не слышал. Однако они по стилю и лирике напоминали песни шестидесятых, и, наблюдая за Грегом, я видел, что и они производят на него сильное впечатление. Он хлопал в ладоши и улыбался и только, не зная слов, не имел возможности подпевать. Концерт завершали песни в современной инструментовке, радикально отличные по стилю и исполнению от песен шестидесятых годов, — такие, как «Picasso Moon». «Что-то новенькое, — отозвался Грег. — Ничего подобного раньше не слышал». Он принял недоуменный вид, словно столкнулся с необычным животным или «увидел» диковинное растение. «Звучит футуристически, — продолжил Грег. — Видно, это музыка будущего». Новые песни, которые он услышал в конце концерта, были выше его понимания. Его можно было понять: ничего подобного он раньше не слышал. Вероятно, в такого рода недоумение ввергла бы слушателей и музыка позднего Бетховена, если бы она прозвучала в концертном зале в 1800 году.
«Я получил огромное удовольствие, — сказал Грег, когда мы сели в автомобиль. — Надолго сохраню память об этом концерте». Перед поездкой в концертный зал я захватил с собой компакт-диск с песнями «Грейтфул Дэд» и на обратном пути в госпиталь дал Грегу прослушать запись, ибо, несмотря на его уверение, нисколько не сомневался в том, что если не продолжить «концерт», выступление «Грейтфул Дэд» у него быстро выветрится из памяти. Грег внимательно слушал песни, подпевал исполнителям, и когда мы вернулись в госпиталь, сохранял прекрасное настроение.
Когда я пришел в госпиталь на следующий день, то застал Грега в столовой. Он сидел один с хмурым видом. Я спросил у него, нравится ли ему «Грейтфул Дэд». «Прекрасная группа, — ответил он. — Я был на ее выступлениях в „Филлмор Ист“ и в Центральном парке». «Ты уже говорил мне об этом, — напомнил я. — Но разве ты не был на выступлении этой группы в „Медисон-Сквер-Гарден“»?
Последовал обескураживающий ответ: «В этом концертном зале я не был ни разу в жизни».[73]
3. Жизнь хирурга
Синдромом Туретта страдают люди всех рас и национальностей, всех слоев общества. Впервые разнообразные патологические состояния, сопровождающиеся хаотичным жестикулированием, некоординированными подергиваниями мышц, гримасами, странными выкриками, описал Аретей[74] из Каппадокии еще две тысячи лет назад. Но только в 1855 году молодой французский невролог Жорж Жиль де ля Туретт, ученик Шарко[75] и друг Фрейда, более подробно описал симптомы и развитие этой болезни, опубликовав работу, основанную на собственных наблюдениях.
Кроме известных симптомов Туретт отметил непроизвольное повторение слова или предложения, только что произнесенного другим человеком (эхолалию и эхофразию), непроизвольное подражание движениям, совершаемым другим лицом (эхопраксию), импульсивное произнесение вульгарных или нецензурных слов (корполалию). Шарко предложил назвать это заболевание именем своего ученика — синдромом Туретта.
У людей, страдающих синдромом Туретта, могут проявляться и другие симптомы болезни: одни больные страдают навязчивыми мыслями и страхами (расцениваемыми как глупые, но от которых трудно избавиться), вторые склонны к фантазиям, третьи необоснованно агрессивны, другие обнюхивают чуть ли не каждый предмет или патологически чистоплотны. Каждый пациент, страдающий синдромом Туретта, по-своему индивидуален.
Каждая болезнь вносит двойственность в жизнь больного — сказывается влияние «оно»[76] с его нуждами, требованиями и ограничениями. При синдроме Туретта «оно» оборачивается целым комплексом желаний и побуждений, находящихся в противоречии с другим компонентом структуры личности — с «я». «Оно» не знакомы никакие оценки, добро и зло, никакая мораль, и потому у больных с синдромом Туретта потребности «оно» характеризуются «одержимостью» — явлением, хорошо известным в средневековье. (Туретт интересовался этим явлением и даже написал пьесу об эпидемии «одержимости бесами» в средневековом Лудуне.[77])
У больных с синдромом Туретта отношения между болезнью и личностью, между «оно» и «я» могут быть чрезвычайно сложными, особенно если эта болезнь началась в детстве и постепенно прогрессировала. В этом случае проявления синдрома Туретта и личность больного приспосабливаются друг к другу и дополняют друг друга пока, подобно чете супругов, долго проживших вместе, не превращаются в единое целое. Такие взаимоотношения чаще всего деструктивны, но бывают и продуктивными и в этом последнем случае могут ускорить развитие и сообщить личности необычные полезные свойства.
В конце XIX и в начале XX веков синдром Туретта рассматривали не только как физическую болезнь, но и как болезнь духовную, как проявление слабости духа и потому рекомендовали больным воспитывать волю, вырабатывать стойкий характер, закалять организм. В двадцатые-шестидесятые годы XX века синдром Туретта стали рассматривать как психическое расстройство, которое следует лечить с помощью психоанализа и психотерапии, но и такое лечение не принесло нужного результата. Затем, когда в начале шестидесятых годов выяснилось, что некоторые симптомы заболевания подавляет наркотик галоперидол, синдром Туретта стали рассматривать как проявление дисбаланса нейтротрансмиттера, дофалина в мозгу. Но все эти соображения не смогли в полной мере охарактеризовать природу заболевания. Ни морально-социальная, ни психологическая, ни биохимическая оценка синдрома Туретта не является исчерпывающей. Чтобы бороться с этой болезнью, нужно исходить из всех трех перечисленных положений, присовокупив к ним внутреннюю и экзистенциальную перспективы, зависящие от самого пациента.
Можно предположить, что тики, являющиеся главными симптомами синдрома Туретта и сочетающиеся с нарушением поведения, мешают трудовой деятельности человека и даже исключают его приобщение к некоторым профессиям. Однако это не так. Среди больных, страдающих этим заболеванием, есть писатели, математики, музыканты, актеры, диджеи, конструкторы, механики, служащие, спортсмены. Сначала, признаться, я полагал, что некоторые профессии (такие, как, к примеру, хирург), требующие точной координации движений, — не для людей с синдромом Туретта. Однако я ошибался. В настоящее время мне известно о пяти хирургах, страдающих этим заболеванием.[78]
Я впервые встретил доктора Карла Беннетта в Бостоне на конференции, посвященной вопросам диагностики и лечения синдрома Туретта. Это был человек лет пятидесяти, среднего роста, с подстриженной клинышком каштановой бородой и щеточкой седоватых усов. На нем был элегантный темный костюм, а сам он производил впечатление солидного благообразного человека с чувством собственного достоинства, пока не начинал неожиданно пританцовывать и бурно жестикулировать. Меня поразили его моторные тики, и, разговаривая с мистером Беннеттом, я тактично поинтересовался, не мешает ли ему его недуг справляться с обязанностями хирурга. Разговор закончился тем, что мистер Беннетт пригласил меня к себе в Брэнфорд, пообещав сводить в госпиталь, где он практикует, и посмотреть своими глазами, как он оперирует.
Через четыре месяца, в октябре, я прилетел в Брэнфорд на маленьком самолете. Мистер Беннетт встретил меня в аэропорту и, подхватив мой чемодан, пошел рядом со мной к машине, странно припадая на одну ногу, словно хотел свободной рукой что-то поднять с земли.
Брэнфорд, небольшой городок, находится в юго-восточной части Британской Колумбии[79] и ютится у подножия Скалистых гор, соседствуя с глетчерами и многочисленными озерами. На севере от городка — Банф[80], а на юге простираются американские штаты Монтана и Айдахо.
По дороге в Брэнфорд мистер Беннетт рассказал мне, что увлекается геологией и несколько лет назад даже прервал на год свою врачебную практику, чтобы пополнить свои знания в области геологии в университете Виктории.[81] Сидя за рулем, мистер Беннетт рассказывал мне о стратификации Скалистых гор, сложенных главным образом из гранитов и гнейсов, и видевшийся мне пасторальный ландшафт приобретал научную значимость. Мистер Беннетт вел рассказ со знанием дела, вдаваясь в многочисленные подробности, но, правда, иногда повторяясь. Он говорил почти не переставая, и я посчитал, что своей разговорчивостью он непроизвольно пытается отвратить навязчивые движения.
Вероятно, я оказался прав, ибо, закончив рассказ, мистер Беннетт стал беспрестанно поглаживать себя по бородке и поправлять очки, чередуя эти движения с касанием ветрового стекла обоими указательными пальцами. «Движения должны быть синхронными, — пояснил он, а затем поудобней устроившись на сиденье, добавил: — А колени следует держать параллельно рулю». Стали у него проявляться и вокальные тики. Главным образом в речь встревало словечко «ну», а когда у мистера Беннетта что-то не получалось, он укоризненно бормотал: «Ну, Патти!» (Позже я выяснил, что Патти — имя его бывшей возлюбленной, с которой он расстался при драматических обстоятельствах; теперь ее имя превратилось в вокальный тик.)[82]
Домик Беннетта стоял на невысоком пригорке среди фруктовых деревьев и имел весьма живописный вид. У домика нас встретили лаем две собаки, подбежавшие к автомобилю, виляя хвостами. Выйдя из машины, Беннет воскликнул: «Ну, бестии!», а затем потрепал их по шее, одну левой, другую — правой рукой, делая синхронные одинаковые движения. «Помесь лайки и маламута, — пояснил он. — Специально завел двоих, вдвоем веселее. Они вместе играют, вместе спят и вместе охотятся». «И одновременно получают порцию ласки», — добавил я про себя, посчитав, что Беннет завел двух собак, чтобы занять обе руки.
Услышав лай собак, из дома выбежали два подростка. Я было предположил, что Беннет встретит их возгласом «Ну, парни!» и потреплет обоих по голове, но этого не случилось. Он ограничился тем, что представил мне своих сыновей. Одного звали Дэвид, другого — Марк. В доме Беннетт познакомил меня со своей женой, накрывавшей на стол. Ее звали Хелен.
Едва мы сели за стол, мистера Беннетта одолели моторные тики. Над его головой висела лампа в стеклянном плафоне, и он, то и дело отвлекаясь от еды, тыкал в плафон указательными пальцами, наполняя комнату щелкающими звуками. Я поинтересовался: «Если бы стол стоял в другом месте, стали бы вы подходить к плафону, чтобы его пощелкать?» «Нет, тогда бы не стал, — признался мистер Беннет. — Все зависит от того, где я нахожусь. Сейчас от меня стены вне досягаемости, а если бы я стоял у стены, то барабанил бы пальцами по стене». Я обвел глазами стены, они были грязными, в жирных пятнах. На глаза мне попался и холодильник. Его дверца была помята во многих местах. Проследив за моим взглядом, мистер Беннетт сказал: «Бывает, я вхожу в раж, когда чем-то расстроен, и тогда кидаюсь всем, что попадется мне под руку. В ход идут кастрюли, скалки и даже утюг. Больше всего достается холодильнику». Я воспринял информацию молча. До сих пор я считал мистера Беннетта добродушным, благожелательным человеком, не способным на опрометчивые поступки. Теперь я взял на заметку, что он бывает и вспыльчивым.[83]
Наконец я спросил: «Но если вас раздражает плафон, не проще ли пересесть?» «Он действительно раздражает, — ответил мистер Беннетт, — но, с другой стороны, мне нравится звук, который он издает. Впрочем, плафон отвлекает, и работаю я у себя в кабинете».
Желание отгородить себя от других, стремление к уединению — характерная черта людей с синдромом Туретта. Такие люди, к примеру, придя в ресторан, стараются сесть за свободный столик, а если рядом с ними оказывается сосед, то всякий раз отодвигаются от него, если он подается вперед. Не выносят они, и когда ходят за их спиной.[84] Подобное неудобство они испытывают и управляя автомобилем. Им часто кажется что другие машины слишком близко от них, и потому стараются оторваться от находящейся сзади или обогнать впереди идущую. Правда, люди с синдромом Туретта, как правило, обладают быстрой реакцией и за рулем, при маневре, действуют безошибочно. (Замечу в скобках, что к уединению стремятся и люди, страдающие паркинсонизмом.)
У людей с синдромом Туретта желание обособиться, отгородиться от окружающих, принимает иногда и странные формы. Так, с кем-нибудь разговаривая на улице, они порой начинают носком своего ботинка чертить вокруг себя круг. Такая странность присуща и мистеру Беннетту. «Я черчу вокруг себя круг почти бессознательно, инстинктивно, — пояснил он. — Уподобляюсь собаке, которая метит свою территорию. Мне кажется, что в людях и по сей день дремлют первобытные инстинкты. Синдром Туретта выпускает их на свободу».[85]
Мистер Беннетт назвал синдром Туретта «болезнью без тормозов». Поясняя свое суждение, он рассказал мне о том, что у него нередко сохраняются в подсознании прошлые мысли, которые зачастую всплывают из памяти в самый неподходящий момент без всякого понуждения да еще принимают навязчивую вокальную форму. Он привел и пример. Однажды утром в солнечный день ему пришла мысль позагорать. Эта мысль всплыла на работе во время приема больных. Обследовав очередного больного и не пригласив из приемной следующего, он подошел к окну и, любуясь прекрасным солнечным днем, стал без умолку повторять: «Хорошо бы позагорать, хорошо бы позагорать», нимало не беспокоясь о том, что его бормотание могут услышать пациенты в приемной. Его в чувство привела медсестра, но, отпустив очередного больного, он снова принялся за свое.
Типичными проявлениями синдрома Туретта являются также необоснованные страхи и беспокойство, к примеру, о здоровье членов семьи. Мистер Беннетт мне сообщил: «Если я услышу по радио о несчастье, произошедшем с ребенком, то непременно стучу по дереву и внятно произношу: „Надеюсь, в нашей семье ничего подобного не случится“». Вскоре я смог и воочию убедиться в проявлении подобного страха. По телевизору сообщили о пропавшем ребенке, и мистер Беннетт сразу же пришел в возбуждение. Он стал поправлять очки, ерзать на стуле, а затем, ухнув несколько раз, как сова, и воскликнув с тревогой в голосе: «А где Дэвид?», стремительно удалился. Неприятное сообщение вызвало мучительную ассоциацию, и мистер Беннетт не смог усидеть на месте. Проверить, дома ли сын, стало для него неотложной потребностью.
Однажды мы с Беннеттом в сопровождении маламутов отправились на прогулку, обозревая с живописных холмов маленький городок. Пока мы гуляли, мистер Беннетт рассказал мне о своей жизни. Является ли его болезнь наследственной, он сообщить не мог: своих родителей он не помнил, его усыновили чужие люди, и он жил с ними в Торонто. Первые признаки синдрома Туретта у него проявились в шести-семилетнем возрасте. «Я уже с детства носил очки, — рассказывал мистер Беннетт, — и некоторое время — фиксаторы на зубах и потому избегал компании, а когда у меня явственно начали проявляться симптомы заболевания, то вне школы стал проводить время без сверстников. Приятелей у меня не было. Мне никто не названивал по телефону, подобно тому как сейчас названивают моим сыновьям». Из того разговора с мистером Беннеттом я также узнал, что он часто выезжал один за город, чтобы полюбоваться природой. Такие прогулки помогли обрести ему независимость и чувство собственного достоинства. Он с детства любил животных, а его любимым предметом в школе была анатомия. Стать хирургом он решил еще в школьные годы.
Он поступил в медицинский колледж, однако к тому времени его болезнь получила неожиданное развитие: ему стало трудно читать. Мистер Беннетт признался: «Я вынужден был читать каждую строчку по несколько раз. Прежде чем начать чтение, я помещал книгу так, чтобы углы абзацев располагались в поле зрения симметрично». Кроме того, ему приходилось «уравновешивать» все слова, осмысливать пунктуацию и даже в отдельных случаях определять частоту повторения в тексте какой-нибудь буквы.[86] Все это препятствовало беглому чтению и мешало занятиям. К сожалению, эти патологические явления у мистера Беннетта сохранились, и чтение не доставляло ему удовольствия. Но без чтения новинок медицинской литературы ему было не обойтись, и, чтобы при необходимости не возвращаться к прочитанному, он старался самое нужное для него выучить наизусть.
Окончив колледж, мистер Беннетт работал врачом общей практики сначала на Северо-западной территории,[87] потом на Юконе, а затем в Арктике, в ледокольной флотилии. Во время своей работы он познакомился с бытом и нравами эскимосов, оказывая им медицинскую помощь. В двадцать восемь лет он женился и совершил с женой кругосветное путешествие, во время которого поднялся на Килиманджаро. В последующие семнадцать лет мистер Беннетт практиковал в небольшом городке на западе Канады, а после этого переехал в Брэнфорд, привлекший его своим месторасположением. «Я люблю горы и воду, — признался мне мистер Беннетт. — Горы вы видите сами, а озер, поверьте на слово, здесь предостаточно. Мне нравится Брэнфорд, и я останусь здесь до конца своих дней». Далее мистер Беннетт мне рассказал, что в Брэнфорде симпатичные люди, а главное, не докучливые, что в высшей мере его устраивает. Нравился ему и сам город с прекрасными школами, общественным колледжем,[88] театрами и книжными магазинами (один из которых держала Хелен). На досуге мистер Беннетт охотился, ловил рыбу, занимался туризмом, зимой катался на лыжах.
Когда мистер Беннетт приехал в Брэнфорд, он посчитал, что местные жители отнеслись к нему с недоверием. «Хирург, страдающий тиками, — кому такой нужен? — видимо, так они судачили обо мне», — сказал мне мистер Беннетт. Первое время у него и вправду не было пациентов, но постепенно дела наладились. Жители городка высоко оценили его способности, да и коллеги, сначала относившиеся к нему скептически, в конце концов изменили свое суждение и стали относиться к нему с доверием, приняв на равных в свое медицинское братство.
В конце нашей прогулки мистер Беннетт сказал: «Завтра утром в половине восьмого у нас в госпитале летучка, а затем у меня амбулаторный прием. Приглашаю вас поехать со мной и понаблюдать за моей работой. А в пятницу я оперирую. Можете тоже полюбопытствовать».
На следующее утро я рано проснулся, разбуженный странным шумом, раздававшимся из-за стены, — там был небольшой тренажерный зал. Поднявшись с постели, я еще полусонный вышел в коридор и, подойдя к полупрозрачной стеклянной двери, ведущей в зал, прижался к стеклу. Моему взору предстала удивительная картина. Мистер Беннетт сидел на тренажере-велосипеде и методично крутил педали. Во рту у него была длинная трубка, из которой вырывался голубоватый дымок, а перед ним стоял столик, на котором лежала открытая книга (как я выяснил, войдя в зал, — книга по патологии, открытая на главе, посвященной нейрофиброматозу). Время от времени мистер Беннетт издавал протяжный гудок. «Изображаю из себя мчащийся по прерии поезд, — увидев меня, сказал он. — Кручу педали каждое утро». Оказалось, что такое занятие успокаивает его, и тики в это время не наблюдаются, что позволяет ему спокойно читать.
Но как только мистер Беннетт оставил велосипед, его одолели тики. Он начал пошлепывать по своему животу (вовсе не толстому) и приговаривать: «Толстый, толстый, толстый, толстый… толстый, толстый, как кубышка». «При чем здесь кубышка?» — поинтересовался я. «Сам не знаю, — ответил Беннетт. — Ко мне часто привязываются нелепые, несуразные слова, неуместные в речи. Одно время я постоянно вставлял в речь слово „ужасно“, которое через месяц-другой сменилось на „страшно“. Мое внимание, помимо воли, привлекают необычные слова, странно звучащие имена. Такое слово или имя будто прилипает ко мне, и я постоянно повторяю его. Проходит месяца два, и ему на смену приходит другое, не менее странное».
Зная о пристрастии мистера Беннетта к странным редким словам, именам и фамилиям, его сыновья, увидев в книге или газете, или услышав по телевизору или радио подобную «странность», доводили ее до сведения отца. Особое предпочтение они отдавали именам и фамилиям (как правило, иностранным — необычным для человека, говорящего по-английски). Такие имена Марк и Дэвид заносили в специальный список, поместив в него за шесть лет более двухсот имен и фамилий. «Этот список — наиболее ценная вещь в доме», — сказал мне мистер Беннетт, назвав его содержимое «конфетами для ума».
Открывало список имя Оджинга Одинга, привлекшее мистера Беннетта необычной аллитерацией. Из обилия необычных имен двадцать два были «текущими», находящимися в обращении и по сей день и дарующими мистеру Беннетту чувство удовлетворения. Одним из этих двадцати двух имен было имя профессора университета в Саскачеване[89] (где в свое время училась Хелен). Его звали Славек Гурка, и имя это звучало в речи мистера Беннетта на протяжении последних семнадцати лет. Другие имена (такие, как Борис Бланк, Флойд Флейк, Морис Гук, Любор Зинк) непроизвольно использовались мистером Беннеттом для придания речи особой живости и экспрессии. Иные имена (Йелбертон Титл, Бабалу Мандел) привлекали благозвучной аллитерацией.[90]
Эхолалия «замораживает» слова, «останавливает» течение времени, внедряется в разум человека как имплантат, как инородное тело, чтобы неожиданно дать знать о себе пробудившимся эхом. Но в разум, по словам мистера Беннетта, вживляется только звучание слова, его «мелодия» — его происхождение и значение важности не имеют. (Приверженность к такого рода словам можно рассматривать как проявление тиков.)
«Использование и смена навязчивых слов сродни моей компульсивности, побуждению к действиям, — сказал мне мистер Беннетт. — Сейчас, чтобы получить удовлетворение, я каждый раз совершаю три или пять принудительных действий, а несколько месяцев назад их число равнялось четырем и семи, а до этого, как и сейчас, — трем и пяти. Количество навязчивых действий время от времени меняется помимо моей воли».
Для больных с синдромом Туретта характерна не только «приверженность» к необычным для них словам, именам и фамилиям, но и тяга к имитации необычных жестов и мимики.[91] Иллюстрацией этому может послужить цитата из работы Мейге и Фейнделя, написанной в 1902 году:[92]
У меня всегда была склонность к подражанию и имитации. Странные жесты и курьезная мимика, диковинные слова и фразы, необычные выговор или дикция неизменно привлекали меня, предоставляя повод для подражания. Когда мне было тринадцать, я познакомился с человеком, который часто строил одну и ту же смешную гримасу. Я решил ее повторить и в течение нескольких месяцев непроизвольно тренировал эту гримасу, в конце концов добившись полного сходства. Однако в результате эта гримаса превратилась в моторный тик.
В двадцать пять минут восьмого мы с мистером Беннеттом поехали в госпиталь. Дорога заняла всего пять минут. В этот день коллеги мистера Беннетта приветствовали его на редкость сердечно. Оказалось, что две недели назад он дал интервью известному журналисту, и запись этой беседы только что появилась в местном журнале. Раздавались поздравления, сыпались шутки.
В ординаторской, где собралось немало врачей, мистер Беннетт чувствовал себя свободно, непринужденно, не стесняясь проявления тиков, к чему окружающие, несомненно, привыкли. Усевшись на диван, он непроизвольно подскакивал и похлопывал по плечу своего соседа. Мистер Беннетт рассказывал мне, что в первое время работы в госпитале он ужасно стыдился своей болезни и, положим, подпрыгивал в коридоре, только предварительно убедившись, что коридор пуст. Теперь положение изменилось: к его тикам привыкли, и стесняться их проявления на людях он перестал.
Разговор в ординаторской был обычным: врачи рассказывали о своих пациентах, обсуждая главным образом тяжелые случаи. Когда дошла очередь до мистера Беннетта, он улегся на пол, чуть скорчившись, и, потрясая одной ногой, рассказал о необычном проявлении нейрофиброматоза у одного из своих пациентов, которого он недавно прооперировал. Мистера Беннетта слушали внимательно. Серьезность сообщения и необычная манера доклада резко контрастировали друг с другом. Вся сцена выглядела странной, даже диковинной, но в то же время явственно ощущалось, что зрители не видят в ней ничего необычного.
После летучки мы с мистером Беннеттом позавтракали в кафе, выпив по чашке кофе с оладьями, а затем отправились в хирургический кабинет пригоспитальной амбулатории. В приемной мистера Беннетта ждали несколько пациентов. Первым пациентом оказался проводник из Банфа, в ковбойской шляпе, клетчатой рубашке и в джинсах. Оказалось, что его придавила упавшая лошадь, в результате чего у него образовался большой кистоид поджелудочной железы. Поговорив с пациентом и выяснив, что вздутие немного уменьшилось, Беннетт пропальпировал ему брюшную полость, после чего пациенту сделали сонограмму. Изучив ее с радиологом, мистер Беннетт обрадовал пациента: «Кистоид рассосется сам по себе, операция вам не требуется. Можете вернуться к своим занятиям. Зайдите ко мне через месяц». Проводник, сияя, вышел из кабинета бодрой походкой. Позже я перекинулся парой слов с радиологом. Он отозвался о Беннетте с похвалой: «Великолепный диагностик, операции зря не делает».