– Приехал ваш батюшка, зовет вас! Хочет вам что-то сказать. Идите быстрее!
Когда Баоюй пришел в комнаты госпожи Ван, отца там уже не было, и мать приказала слугам проводить Баоюя в кабинет Цзя Чжэна.
Цзя Чжэн в это время вел оживленную беседу с друзьями о красоте осени.
– Перед тем как разойтись, мне хотелось бы рассказать вам одну замечательную историю, – говорил Цзя Чжэн. – К ней вполне применимо изречение: «Прекрасные и изящные достойны почитания, справедливые и преданные заслуживают восхищения». На эту замечательную тему пусть каждый из вас сочинит по стихотворению.
Гости попросили Цзя Чжэна рассказать им историю, и тот начал:
– Некогда жил князь, носивший титул хэнвана, и государь назначил его управителем округа Цинчжоу. А хэнван этот увлекался женщинами. Он приблизил к себе множество красавиц и в свободное от службы время обучал их ратному делу. Была среди красавиц девушка по фамилии Линь. В семье она родилась четвертой, и звали ее Линь Сынян – Четвертая барышня Линь. Восхищенный ее красотой и ловкостью, хэнван сделал Линь старшей над остальными девушками и дал прозвище Полководец Гуйхуа, что значит Нежная.
Раздались одобрительные возгласы:
– Неподражаемо! Нежный полководец! Как непривычно, оригинально! Сразу чувствуется свежесть мысли и изысканность! Видно, сам хэнван был натурой незаурядной.
– Разумеется, – подтвердил Цзя Чжэн, – но вы послушайте, что было дальше!
– Что же? – с нетерпением спросили друзья.
– А то, что на следующий год разбойники, наподобие «Желтых повязок» и «Краснобровых»
[216]
, налетев, словно коршуны, захватили район Шаньцзо. Хэнвану казалось, что расправиться с этой шайкой – все равно что одолеть стаю собак или стадо баранов, что большого войска не нужно. И выступил в карательный поход с легкой конницей. А разбойники оказались хитрыми. Дважды сражался с ними хэнван и в конце концов сам был убит… В городе Цинчжоу началась паника, военные и гражданские чиновники говорили друг другу: «Если наш князь не добился победы, что можем сделать мы?» И решено было сдать город. Тогда Линь Сынян собрала женщин-военачальников и сказала: «Мы не успели отблагодарить нашего князя за милости, и сейчас, когда страна в опасности, я решила сражаться не на жизнь, а на смерть. Смелые последуют за мной, а малодушные пусть убираются на все четыре стороны». «Мы все пойдем за тобой!» – дружно вскричали женщины. И вот Линь Сынян во главе отряда выступила ночью из города и внезапно ворвалась во вражеский лагерь. Захваченные врасплох, разбойники потеряли нескольких главарей. Но когда увидели, что перед ними женщины, ринулись в бой. Оставаясь верными убитому князю, женщины погибли, выполнив свой долг до конца, о чем и был представлен доклад на высочайшее имя. Сам Сын Неба и все его сановники скорбели о гибели мужественных женщин. Нашлись при дворе храбрые и умные военачальники, которые возглавили войско и развеяли как дым разбойничьи орды. Теперь вы знаете все о Линь Сынян, так скажите: можно ею не восхищаться?!
|
|
– Да, она достойна всяческих похвал! – вздыхая, согласились гости. – И наш долг – сочинить стихи в память об этой славной героине.
Тем временем слуги принесли кисти и тушечницу, а пока Цзя Чжэн рассказывал о Линь Сынян, один из гостей успел с его слов набросать вступление к стихам и дал прочесть Цзя Чжэну.
|
|
– Так все и было, – заметил Цзя Чжэн. – Описание этой истории издавна существует. Признаюсь вам, вчера я удостоился высочайшего повеления проверить, нет ли людей, достойных награды за подвиги, о которых забыли доложить государю. Неважно, какого они сословия и какое занимают положение: будь то монахи, монахини, нищие, девушки или замужние женщины, – если они совершили подвиг, надо незамедлительно составить по имеющимся документам их жизнеописание и представить в ведомство церемоний, а ведомство церемоний доложит государю, дабы тот определил награды за совершенные подвиги. Мне попалось на глаза описание подвига Линь Сынян, и я отправил его в ведомство церемоний. А чиновники этого ведомства решили сочинить «Песню в честь Гуйхуа», дабы прославить преданность и высокое чувство долга этой женщины.
– Все это справедливо! – в один голос воскликнули гости. – Поистине достойно восхищения, что при ныне правящей династии в отличие от прежних издаются такие замечательные указы. Поистине государь наш не забывает даже о малых делах!
– Именно так! – согласился Цзя Чжэн, кивая головой.
Между тем Баоюй, Цзя Хуань и Цзя Лань потихоньку подошли к столу, чтобы прочесть вступление. Цзя Чжэн приказал каждому из них сочинить стихи. Тому, кто сочинит первым, обещал награду, а кто сочинит лучше всех – две награды.
Цзя Хуаню и Цзя Ланю последние дни не раз приходилось сочинять стихи при посторонних, и они перестали робеть. Прочитали тему и погрузились в раздумье.
Цзя Лань сочинил первым. Цзя Хуань, боясь опоздать, тоже поспешил закончить. Оба они уже успели переписать стихотворения начисто, а Баоюй все еще сидел, задумавшись. Стали читать стихотворение Цзя Ланя, написанное по семи слов в строке:
|
|
Гуйхуа – Воительницу Нежную
В жизни звали просто Линь Сынян,
Был ей облик дан из чистой яшмы,
Но и дух железный был ей дан!
Пал хэнван. И, мстя за господина,
Пала в жаркой битве и она…
Ароматом вся земля в Цинчжоу
С тех далеких пор напоена…
Гостям стихотворение понравилось.
– Мальчику всего тринадцать лет, – говорили они, – а как хорошо пишет! Не зря говорят, что семья ваша высокообразованная!
– Он еще желторотый юнец, но спасибо ему и за это! – с улыбкой отозвался Цзя Чжэн.
Затем все стали читать стихотворение Цзя Хуаня, где строка состояла из пяти иероглифов:
Прелестная! При господине
Жила, не унывая, с ним…
Когда же мстительницей стала, —
Был ратный пыл неукротим!
Представить можно: пряча слезы,
Покинув шелковый шатер,
Пылая гневом, ты в Цинчжоу
Спешишь, чтоб дать врагу отпор!
За ласку и за добродетель, —
Сказала ты себе самой, —
Не уклонюсь теперь от мщенья,
Вступлю с разбойниками в бой!
Веками чтим ее могилу
И воспеваем Долг и Честь,
Тысячелетья не забудем,
Что значит праведная месть!
– О, это стихотворение еще лучше! – заметили гости. – Третий господин Цзя Хуань всего на несколько лет старше Цзя Ланя, но мысли у него значительно глубже!
– В общем, неплохо, – согласился Цзя Чжэн, – но до совершенства далеко.
– Вы слишком строги, – возразили гости. – Ведь третий господин еще не достиг совершеннолетия. Он будет стараться, и через несколько лет из него выйдет если не старший, то младший Юань!
[217]
– Так его и захвалить недолго! Учится он не очень прилежно, иначе не делал бы ошибок в стихах, – возразил Цзя Чжэн и спросил у Баоюя, не написал ли он еще свое стихотворение.
– Второй господин Баоюй очень старается, – заметили гости, – и, конечно же, напишет стихотворение более глубокое по содержанию, чем первые два.
– Такое стихотворение нельзя писать новым стилем, – сказал Баоюй. – Надо подобрать одну из древних стихотворных форм большего размера, ибо в маленьком стихотворении невозможно ярко и убедительно раскрыть подобную тему.
– Вот видите! – вскричали гости, захлопав в ладоши. – У него свои собственные взгляды и мысли! Получив тему, второй господин Баоюй прежде всего пытается найти форму и стиль. Так с древних времен поступали истинные поэты. Тема стихотворения – «Песня в честь Гуйхуа», к ней есть прозаическое вступление, а это значит, что стихотворение должно быть крупным по форме, которая соответствовала бы содержанию. Образцом может служить песня Вэнь Бача «Играю на чашках», «Песня о Хуэйцзи» поэта Ли Чанцзи
[218]
, «Песнь о бесконечной тоске» Бо Цзюйи
[219]
или же стансы, воспевающие старину; а писать нужно наполовину ритмической прозой, наполовину стихами, в плавном ритме. Лишь тогда получится красиво.
Выслушав друзей, Цзя Чжэн согласился с ними, взял кисть и сказал Баоюю:
– Итак, начинаем. Ты читай то, что сочинил, а я буду записывать. Если плохо, не миновать тебе порки! Будешь знать, как хвалиться!
Баоюй прочел первую строку:
Чтил воинственность хэн-господин,
Но любил он и женскую стать…
Цзя Чжэн записал и промолвил:
– Грубовато!
– Не сказал бы, – возразил один из гостей. – Просто он подражает старинным образцам. Послушаем дальше!
– Ладно, – согласился Цзя Чжэн, – пусть дальше читает.
Баоюй прочел:
Он красавиц своих обучал
И скакать, и из лука стрелять.
Прелесть танца и звучный напев
Не прельщали его на пирах,
Но с восторгом приветствовал он
Женщин-воинов в ратных рядах.
Цзя Чжэн записал.
– Третья строка самая удачная! – заметили гости. – Она проникнута мужеством и очень напоминает старинные стихи. Зато четвертая строка, ровная и спокойная, больше гармонирует с общим настроением стиха.
– Хвалить еще рано! – вмешался Цзя Чжэн. – Послушаем дальше.
Баоюй прочел:
…Нет зловещего смерча пока, —
Что ж красавиц готовить к войне?
Так не лучше ли девичью тень
Не тревожить при красном огне?
– Превосходно! – воскликнули гости, прервав Баоюя. – Особенно последняя строка! Она исполнена вдохновения!
Баоюй продолжал:
Ведь командой нельзя заглушить
Нас пьянящую женскую речь,
Да и слишком они тяжелы
Для красавиц – секира и меч…
Гости захлопали в ладоши:
– Это еще лучше! Наверное, Баоюй слышал «нас пьянящую женскую речь»! Иначе разве мог бы он так выразительно передать эту сцену?
– Какой бы храброй ни была женщина, ей не сравниться в ратном деле с мужчиной! – возразил Баоюй. – Женщина по своей природе существо слабое.
– Опять хвалишься своими познаниями?! – строго произнес Цзя Чжэн. – Читай, мы ждем!
Баоюй спохватился, подумал немного и произнес:
Лент узлы как бутоны гвоздик,
Пояс-лотос – нарядный, тугой.
– Весьма изящно! – заметили гости. – Но вслед за этими должны идти строки, где образно будет сказано о женских нарядах, иначе нарушится плавность стиха!
– Эта строка никуда не годится! – рассердился Цзя Чжэн. – Ведь уже было и «уст аромат», и изящество женщин. К чему же еще наряды? Просто не хватает у него ни способностей, ни уменья, вот и пишет все об одном, лишь бы отделаться.
– Длинная песня, если ее не расцветить, не украсить, получится убогой и скучной, – ответил Баоюй.
– Опять ты за свое! – прикрикнул Цзя Чжэн. – Хотелось бы знать, как от этой строки ты перейдешь к описанию ратных подвигов! Прибавлять строки к уже написанному все равно что приделывать змее ноги.
– В таком случае позвольте мне перейти к следующему разделу, – сказал Баоюй.
– Эх ты, талант! – усмехнулся Цзя Чжэн. – Сочинял, сочинял, а до главного так и не дошел! Еще собираешься перейти с одной строки к следующему описанию. Желать можно все что угодно, а силенки где взять?
Баоюй опустил голову, задумался и прочел:
Нет жемчужин на платье, – зато
Есть за поясом меч дорогой!..
– Годится? – спросил он.
– Вполне! – закричали гости, хлопая по столу в знак одобрения.
– Ладно! – согласился Цзя Чжэн. – Продолжай!
– Если годится, я продолжу, – сказал Баоюй. – А не годится – зачеркните ее и дозвольте мне изложить мысль другими словами.
– Опять болтаешь! – крикнул Цзя Чжэн. – Если плохо, переделывают десять, сто раз! Тебе лень потрудиться?
Баоюй подумал и произнес:
Шла всю ночь боевая игра
[220]
.
Силы нет, но трепещут сердца.
Полотенцем утерлась она,
Пыль смахнув, а не пудру, с лица.
– Еще один раздел, – проговорил Цзя Чжэн. – Что скажешь дальше?
В ответ Баоюй произнес:
…Через год нашу землю, Шаньдун,
Наводнили разбойники вдруг,
Леопарды и тигры, они
Всполошили всю землю вокруг…
– Очень хорошо! – воскликнули все. – Замечательные образы, и вторая строка весьма оригинально поясняет первую.
Баоюй продолжал:
Помышляла врага разгромить
Полководцев и воинов рать,
Бой за боем сражалась – увы,
Верх над ним не смогла одержать!
Вскоре ветер зловещий подул,
Он пшеничные стебли скрутил, —
Пуст Тигровый шатер и уныл,
Солнца блеск на знаменах застыл…
Тихо черные горы грустят,
Только реки журчат, как и встарь,
В жаркой схватке, в неравном бою
Был повержен Сюань-государь…
Ливень белые кости омыл,
Травы – в брызгах багряной крови,
В лунном холоде, в желтой пыли
Долго демоны труп берегли…
– Великолепно! – закричали гости, – И композиция, и изложение, и слог – все замечательно! Интересно, каково будет описание Линь Сынян. Наверняка у второго господина уже готов оригинальный переход к этому разделу!
Баоюй прочел:
Полководцы бегут кто куда,
Чтоб спасенье найти от грозы,
А ведь всюду – куда ни взгляни —
Пыль в Цинчжоу да груды золы.
Долгу верность, трусливых презрев,
Сохранял только женский дворец,
И желанье воздать за добро
Зажигалось в глубинах сердец.
– Как искусно и плавно сделан переход! – заметили гости.
– Слишком многословно, – недовольно проговорил Цзя Чжэн. – Дальше, я думаю, пойдет просто болтовня!
Баоюй снова заговорил:
Кто же первой припомнил из жен,
Как был добр государь Сюань-ван?
Первой жизни своей не щадить
Поклялась Гуйхуа – Линь Сынян!
Приказала: пусть Чжао и Цинь
Поведут вместе с нею отряд,
Чтоб у бранного поля расцвел
Груш весенних и персиков сад!
Что же будет? Победа иль крах?
Кто предскажет грядущее им?
Но они поклялись: «Пусть умрем,
Но за вана в бою отомстим!»
Слез не сдержишь – текут на седло,
Грусть весенняя так тяжела!
Лат железо пока не звенит,
Холодна полуночная мгла…
Разве девам злодеев унять?
Им не выиграть трудной войны!
Сколь прискорбно! Убиты цветы!
Ивы стройные сокрушены!
Души павших – у стен городских,
А не возле родного села,
Растоптали копыта коней
Этих женщин прекрасных тела…
Устремился в столицу гонец,
Обо всем, что стряслось, доложить.
Многим девам за павших подруг
Приходилось скорбеть и тужить…
Содрогнулся Сын Неба, узнав,
Что ослабла правленья узда,
Уронили чело от стыда
Окружавшие двор господа….
Разве могут вельможи, чины,
Властолюбцы, имея свой сан,
Удостоиться славы ее,
Сюань-вана жены, Линь Сынян?
Я скорблю о тебе, Линь Сынян,
И вздохну, и замолкнуть готов,
Только в сердце осталось еще
Много-много несказанных слов!
На этом Баоюй закончил, и все принялись выражать свое восхищение.
– Не очень удачно! – промолвил Цзя Чжэн и обратился к юношам: – Можете идти!
Баоюй, Цзя Лань и Цзя Хуань, словно помилованные узники, выскочили за дверь и отправились по домам.
Чем занимались обитатели дворца, мы рассказывать не будем, заметим лишь, что с наступлением вечера они сразу легли спать. Охваченный печалью, возвратился Баоюй домой, но, увидев в пруду лотосы, вспомнил рассказ девочки-служанки о Цинвэнь, которая превратилась в деву – Покровительницу лотосов, и от сердца отлегло. Глядя на цветы, он со вздохом подумал:
«Когда умерла Цинвэнь, я не устроил жертвоприношения у ее гроба. Но могу принести жертвы лотосам и так исполнить свой долг».
Юноше захотелось не мешкая исполнить обряд, но он сказал себе:
– Не годится совершать обряд кое-как. Даже перед цветами. Надо приготовить ритуальную утварь, надеть парадную одежду и тем проявить свое искреннее уважение к памяти умершей.
Затем он подумал: «Впрочем, древние говорили: „Водяная чечевица и белая артемизия из болот ценятся дешево, но идут на изысканные блюда для богатых, и еще их приносят в жертву духам и демонам“. Недаром говорят: „Не дорог подарок – дорога любовь“. Скорбь, переполнившую мое сердце, лучше всего излить в жертвенном поминании».
Баоюй взял белый прозрачный платок, который так нравился Цинвэнь, написал на нем тушью поминание «На смерть Покровительницы лотосов» – вступление и заключительную песню, после чего приготовил для жертвоприношений четыре любимых кушанья Цинвэнь.
В сумерки, когда все легли отдыхать, он приказал отнести жертвенные блюда на берег пруда, совершил положенные церемонии, повесил платок на стебель лотоса и стал читать:
В год Покоя Великого, после минувших невзгод,
В теплый месяц, когда источают коричник и лотос густой аромат,
В день, когда безысходное горе вернулось в сознанье людей
[221]
,
Юй ничтожный, в красный Двор Наслаждений войдя
[222]
,
Сто бутонов сорвал, мир овеявших благоуханьем,
Шелк принес под названьем «Акулья как лед чешуя»
[223]
И воды зачерпнул у Беседки душистых ручьев…
В чашу чаю налил, смешав его с чистой, с листьев клена опавшей, росой…
…И хотя в этих действах значенья особого нет,
Он вложил в них глубокое чувство, сокровенную думу свою:
Пусть его приношенья дойдут до чертогов дворца в небесах,
Чтобы Белый Владыка деве, любящей лотосы, их передал…
[224]
Вот оно, поминанье его: «…В тишине и безмолвии я подсчитал:
С той поры как прекрасная дева оказалась во власти мирской суеты,
Десять лет миновало и шесть,
И уж канули в вечность догадки, откуда явилась она,
Род ее и фамилия тоже забыты, и вспомнить их трудно сейчас.
Только мне, Баоюю, пять лет обитать довелось
Да еще восемь месяцев и целый час,
Там, где мы умывались, приводили в порядок себя,
Пили, ели… Смеясь, предавались веселью и играм…
Кто подумать бы мог, что взлетит высоко птица злобная чжэнь,
Что в коварных сетях в час недобрый окажется гордый орел?
Что зловоньем своим будет хвастаться чертополох,
А душистый цветок, орхидею, вырвут вон из земли?
А цветы – это нежность и хрупкость сама.
И легко ль устоять им при буйных ветрах?
И не тягостно ль ивовой ветке,
Если ливень безжалостно бьет?
Ядовитые твари подвергли наветам ее,
Оттого и обрушился неизлечимый недуг:
Словно выцвели губы вишневые,
Лик, как персик румяный когда-то,
Стал унылым, болезненным, – словно в недуге увял…
Между тем из-за ширм, из-за пологов все лилась и лилась клевета,
Через окна и двери к ней тянулись терновник, репей, ядовитые травы…
Да! Когда отовсюду лишь ненависть, лишь неприязнь, —
Разве можно от них избавленье найти?
Все на свете имеет предел: ты закончила жизнь на земле,
Чтобы стыд, униженья стряхнуть с непорочной души!
Затаенные в сердце, беспредельными были печаль,
Безутешная горечь и бремя жестоких обид…
Всем известно, что в женских покоях
Целомудренных, незаурядных
Ненавидят, и участь их с участью сходна Цзя И
[225]
,
Что был сослан в Чанша, потому что в сужденьях был прям!
Воля, честность порой наказуется несправедливо,
Потому и отчаянье девы было глубже, чем боль и досада почтенного Гуня
[226]
,
Самовольна священную землю решившего взять…
…Так пришлось ей одной много мук претерпеть!
А теперь кто проникнется жалостью к той, что ушла навсегда?
В небе, как облака над обителью вечных святых, растворилась она,
И куда же теперь я направлюсь, чтоб найти хоть единственный, ею оставленный след?
Я не в силах узнать, как добраться до Острова нагромождений пещер
[227]
,
Чтоб волшебное там отыскать благовонье, жизнь дающее вновь.
Нет возможности Море Восточное мне пересечь и Пэнлая достичь,
Чтоб добыть эликсир, возвращающий жизнь…
Твои угольно-черные брови потерялись в тумане высот,
Все ж вчера взял я кисть и представил воочию их, создавая портрет.
Твои кольца на пальцах словно белый нефрит и как лед холодны,
И не знаю, найдется ли тот, кто б застывшие пальцы согрел?
На жаровне в сосуде все еще остается благовонный отвар,
А одежд моих полы все еще не просохли от пролитых слез…
Нет луаня, и зеркало с шумом разбито,
Не решаюсь шкатулку открыть Шэюэ —
Там расческа без зубьев, и в небо «дракон» улетел…
И поняв, что потеряны зубья расчески Таньюнь
[228]
,
Я опять безутешно скорблю…
Твой «жемчужный цветок», обрамленный нефритом и золотом,
Выброшен был после смерти в густую траву,
Долго-долго лежали в грязи «изумрудные перья»
[229]
,
Но кто-то нашел их потом, подобрал и унес…
…Все ушли из чертогов Чжицяо
[230]
.
В ночь, когда повстречались Пастух и Ткачиха, —
В ночь седьмую седьмой же луны
[231]
,
Не придется тебе снова в ушко иглы нить вставлять!..
Нить оборвана, селезень с уткой расстались навек
[232]
,
Разве может кто-либо их новою нитью связать?
…А потом так случилось, что в пору осеннюю —
В пору Золота и полновластья Байди —
Я на ложе своем одиноком дремал, видя сны,
В опустевшем жилище никто не тревожил меня…
Там, за лестницей, где возвышался утун,
Проплывала луна, но была так бледна и тускла!
И почувствовал я, как уходит из мира души аромат,
Как бледнеет и тает тень былой красоты!
Словно слышал: под шелковым грустным шатром,
Там, где лотос прекрасный приют свой нашел,
Все слабее, слабее ты дышишь…
Вздох… Еще… И прервалось дыханье твое. Тишина.
Мир я взором окинул: повсюду увядшие травы,
Но ведь их увяданье не может заставить тростник и камыш
Буйный рост прекратить!
И мне кажется, – звуками скорби объята земля,
Заунывными, как нескончаемый стрекот сверчков,
Ночью выпала капля за каплей роса,
Окропив на ступенях зеленеющий мох.
Стук не слышен вальков – дождь пошел:
Дождь осенний по стенам, смоковницей густо поросшим,
Бьет и флейты напевы из ближних дворов заглушает,
А в ушах все звучит и звучит незабвенное имя твое!
И его повторяет, тебя призывая, взлетев на карниз, попугай.
В дни, когда твоя жизнь догорала, стала сохнуть айва, что растет у перил,
Вспоминаю, как в прошлом мы в прятки играли – ты за ширмой скрывалась,
А сейчас я не слышу осторожных и мягких шагов…
Вспоминаю: мы также и в «бой на травинках» возле дома играли,
А сейчас те травинки ждут напрасно: тебе их уже не сорвать!
Шелк забыт и заброшен, – и некому больше одежду кроить,
Ленты порваны, – некому больше зажечь благовонья…
…Я вчера от отца получил порученье одно
И умчался в своей колеснице далеко-далеко,
Не успев попрощаться с тобой…
А сегодня, вернувшись, невзирая на то, что разгневаться матушка может,
Я к могиле пришел, чтобы скорбное слово сказать…
Вскоре слух до меня докатился, что гроб с твоим телом сожгут!
О печаль! Не исполнится клятва погребенным быть вместе с тобой,
Да и сон твой глубокий прервут, чтобы снова обрушить беду на тебя…
О, как стыдно мне эти слова вспоминать, что тебе говорил:
«Пусть смешается прах – твой и мой!»
Поглядите: без устали западный ветер шумит возле
древнего храма, Разгорается синее пламя, и нет ему меры,
Солнце скоро зайдет, все могилы давно одичали,
Кости белые из погребений разрыты, разбросаны, – кто их сумеет собрать?
Вслушайтесь: только ореха и вязов услышите шум,
Лишь камыша и осоки тревожный и жалостный шелест…
И за туманами демонов всхлипы и плач обезьян…
Видя все это и слушая, можно понять, сколь глубокие чувства
Юного отрока сердце волнуют за плотно задернутой шторой,
Сколь непомерно прискорбна судьба юной девы, засыпанной желтой землей!
Я, уподобясь Жунъаньскому князю, в жизни своей
Бирюзовый нефрит потерял
[233]
,
Льются, льются горючие, жгучие слезы,
И, наверно, лишь западный ветер может ими себя увлажнить
[234]
.
Кажется мне, что со мною случилось все то же,
Что и с Ши Чуном, который Люй Чжу уберечь не сумел
[235]
,
Вот почему я горюю и скорбные чувства,
Только к холодной луне обратившись, решаюсь излить.
О! Это были поистине демонов злые интриги,
Столько несчастий сваливших на головы наши!
Разве возможно такое, чтоб завистью боги к нам, смертным, прониклись?
Разве возможно, чтоб речь благородную раб обращал к нам, болтливый язык распустив?
Если бы даже у женщин сердца по-шакальи жестокие вскрыли,
Я все равно затруднился б умерить в себе накопившийся гнев!
Пусть все это и так, пусть судьба у тебя незавидной была, —
Уваженье и чувства мои, обращенные только к тебе, глубоки!
И чтоб выход им дать, не могу удержаться от многих вопросов.
Ныне только узнал, что Верховный владыка Шан-ди
Повелел тебе в свите цветов во дворце состоять.
Ты при жизни была с орхидеей вдвоем,
После смерти Владыка тебя попросил быть хозяйкой у лотосов…
Понимаю, что могут служанки всего наболтать, —
В этом случае я ей поверил…
Ты спросишь меня: «Почему?»
Е Фашань попросил стихотворца Ли Юна создать поминанье для могильной плиты…
[236]
Тот его сочинил, а потом отложил, позабыв записать.
И тогда Е Фашань в час, когда беззаботно Ли Юн почивал, вызвал душу его,
И, проснувшись, поэт с удивленьем узрел,
Что душа и без тела записала творенье его!
После смерти Ли Юн приглашен был Владыкой Небес
В Белый яшмовый терем, чтоб там он спокойно стихи сочинял…
Говорю я о разных явленьях, но в сути едины они.
Каждой вещи присуще стремленье достойное и соразмерное выбрать себе,
Предположим: к какому-то делу душа не лежит.
Что же будет? Не просто ль пустые волненья и вздорный сумбур?
Ныне я понимаю: Небесный Владыка судит грешных людей по делам,
А отсюда и вывод: все должно быть в гармонии тесной,
И ничто не должно человека природу и склонности отягощать!
Рассужденья такие вселяют надежду, что нетленную душу твою
Я смогу угадать пред собою – вот здесь!
Это значит, что не было помысла грубость сказать, обращаясь к тебе!
А теперь – слушай песнь «Призыванье души»,
Этой песни слова пусть дойдут до тебя:
О, великое Небо! В нем и синь,
В нем и свежесть!
Не тебе ли подняться под купол небесный
Дракон из нефрита помог?
О, большая Земля —
Бесконечность, безбрежность!
На тележке из кости слоновой и яшмы
Не ты ли проникла туда, где подземный поток?
Сколь наряден и пестр
Этот зонт драгоценный!
Не сияньем ли светлых созвездий Стрельца и Хвоста
Озаряется тьма?
Разукрашенный перьями, ярким ковром
Устлан путь пред тобой во вселенной,
По бокам охраняют дорогу
Не созвездья ль Стропил и Холма?
Пусть в пути сам Фэн Лун
[237]
Полетит провожатым с тобою.
Разве ты не мечтала, чтоб правил Ван Шу,
Что привык управлять колесницей луны?
И колеса – «и-и» и «я-я…» —
Огласили весь мир над землею,
За луанем и фениксом
То ль не ты мчишься вдаль, где дороги длинны?
С дуновением ветра
Заструился поток ароматов.
Не тобой ли духэна
Ветка к поясу прикреплена?
Все наряды и юбка
Разноцветным сияньем объяты,
А в трепещущих серьгах
Не нашла ли свой отблеск луна?
…Поросль трав и цветов —
Вот алтарь поклоненья Земле, Небесам и Богам!
Уж не ты ль благовонное масло
В лампадах зажгла?
Столь причудлив на тыквах узор!
Сколько тонкой посуды и утвари в храм принесли!
[238]
Уж не ты ли из этих сосудов
Зеленые вина, коричную влагу пила?
Ты в неведомых далях