Здесь мы должны уточнить два главных понятия, которые мы используем в этой статье: «нарратив» и «дискурс». Дискурс является наиболее общей категорией лингвистического производства. Человеческие существа общаются посредством большого числа способов, включая вербальный. Как правило, вербальное общение происходит одновременно и независимо от других материальных и символических способов, и именно в этом смысле мы называем лингвистический продукт (как процесс, так и результат) дискурсом. Процессы говорения, писания, слушанья и т.д. всегда являются, как утверждал Витгенштейн [38], неустранимыми аспектами языковых игр, конкретных практик, прорастающих с помощью слов.
Таксономия дискурсивных форм. Мы рассматриваем нарратив как подвид дискурса, но как вид наивысшего уровня или классифицирующего понятия в таксономии нарративных форм более низкого уровня. Этим понятием охватываются различные понятия нарратива, некоторые из них являются частными случаями наиболее общей литературной категории «жанр». Но существует и такие дискурсы, которые охватывают большое число различных субкатегорий или жанров одновременно. Прекрасным примером является экологический язык, играющий центральную роль в «озеленении» всех типов общественной и частной жизни, свидетелями чего мы являемся в последние два десятилетия [9]. Подтипы дискурса, в которых «Зеленый язык» артикулируется, простираются от всех типов естественных до научных, моральных и литературных нарративов. Полномасштабное изучение их лингвистического и культурного базиса должно включать в себя коммуникативные типы деятельности, такие как беседа и другие символические формы личного взаимодействия (например, рассказывание старых и новых сказок, имеющих в качестве сюжетной линии какие-либо экологические истории, осуществляющиеся в местных контекстах); когнитивные виды деятельности, такие как аргументирование и рассуждение; экспрессивные типы деятельности, такие как пение и молитвы, а также создание и восприятие электронно опосредованных «текстов» (в лингвистическом и семиотическом смысле). Не все они являются нарративами.
Подвиды нарратива включают мифы, народные и волшебные сказки, правдивые и вымышленные истории и некоторые исторические, правовые, религиозные, философские и научные тексты. Каждый из этих подвидов может быть подвергнут дальнейшей дифференциации, поскольку, например, не все правовые тексты являются нарративами – некоторые анализируют правовые концепции, и было бы неестественным укладывать их в прокрустово ложе «рассказывания историй». Литературные нарративы, например, включают истории (беллетристику), охватывающие различные формы прозы, такие как роман. Имеется однако широкий спектр смешанных форм, поскольку нарративы представлены также в виде поэтических произведений, эпоса, драмы, музыки, фильма, балета и с определенными изменениями в визуальных искусствах. Каждый из этих видов в свою очередь включает подвиды. Роман предполагает такие жанры, как героический и рыцарский, приключенческий роман, детективные истории, записки путешественников и воспитательные романы, все они структурируются вокруг развивающегося во времени сюжета.
Воспитательный роман. Интересно наблюдать, как воспитательный роман уже стал важным жанром в экологических нарративах. Он служит, например, для обрисовки возможных экологических сценариев того развития, через которое, как ожидается, пройдет главное действующее лицо (человечество, Западная культура, цивилизация, дети третьего мира и т.д.). В наших исследованиях, касающихся «Зеленого языка», мы анализировали также в качестве подтипов нарратива такие виды дискурсов, как научные описания, которые, на первый взгляд, представляют и экземплифицируют различные формы дескриптивного логического рассуждения. Однако детальное изучение большого числа научных тексов, посвященных экологической проблематике, позволило обнаружить нарративные структуры, более похожие на структуры воспитательного романа, нежели на логически безупречное изложение гипотетико-дедуктивной мысли.
Другими способами научных текстов и речений, схваченных на том же уровне общности жанра, что и нарратив, могли бы быть составление списков, выражение некоторого формально верного вывода и т.д. Под «списком» как видовым понятием высокого уровня общности мы можем поместить в качестве частных случаев списки, составленные в соответствии с размерами перечисляемых сущностей, или их расположением на полках супермаркетов, или (что более важно для целей нашего изучения экологического дискурса) списки видов животных и растений, классифицированных согласно уровню опасности, которой они подвергаются. Такой список мог бы быть не только частью более широкой нарративной формы, но и сам заключать в себе или вызывать нарратив, типа драматического рассказа о вымирании того или иного вида как результата человеческой активности.
Имеется много других путей установления таксономии типа нарративных дискусов, некоторые из них приняты в литературных исследованиях, другие – в социо- или психолингвистике и в истории. Вслед за нарративным или текстуальным поворотом в истории [см., например: 4], были высказаны, например, предложения о проведении различий между типами, формами или жанрами исторического нарратива (или нарратива истории). Уайт [37] и Кронон [14], в частности, провели различие между хрониками и нарративами, между простыми списками событий и историческими дискурсами, реализующими повествовательную линию. Отличие нарративов от списков, хроник, перечислений и дедукций явилось как раз одним из тех способов классификации дискурсов, которые в нашем исследовании доказали свою полезность в убеждающих возможностях различных форм экологического дискурса.
Трудности определения
Несмотря на существование, казалось бы, хорошо упорядоченной классификации, которую мы обрисовали, имеется по крайней мере пять причин, по которым не так-то просто провести четкую границу вокруг смысла понятия нарратив.
Многообразные варианты. Во-первых, как мы видели, формы и стили нарратива являются очень разнообразными и многоцветными. Его культурная феноменология удивительно многообразна и носит открытый характер. Во-вторых, элементы или структуры нарратива присутствуют в большинстве других типов дискурса, таких как научный, правовой, исторический, религиозный и политический тексты.
Гибриды. Существуют специфические способы представления нарративов. У. Эко [16], сфокусировав внимание на нарратологически-семиотических аспектах, назвал соответствующую форму или способ презентации дискурсом в добавление к таким традиционным категориям как фабула и сюжет. Такие дифференциации дают возможность понять, что содержание повествования не существует как таковое, само по себе, а оказывается связанным различными способами со структурой, формой и целями его письменной или устной презентации. Это ведет к появлению интересных гибридов.
Чтобы продемонстрировать многообразие взаимоотношений между формой и содержанием в таких гибридах, давайте обратимся к отрывку из поэмы Мильтона «Люсидас». Этот отрывок хорошо показывает, что поэтический язык имеет специфические способы оформления и создания нарративных структур, используя для этого даже визуализацию.
В мильтоновском «Люсидасе» нумерологический центр поэмы (определяемый посредством счета строк), обозначен центральной длинной строкой – 102. Как показал Фаулер [19], отнюдь не является совпадением то, что срединная строка поэмы как целого относится также к наивысшей точке в топографии ландшафта рассказа. По аналогии со многими поэмами того времени, ввиду давно существующей иконографической традиции, поэма имеет в этой точке триумфальный и победный образ. Это «священная голова» Люсидаса. Автор поэмы сокрушается по поводу гибели Люсидаса, причиной которой послужил корабль, «построенный в затмение и наделенный проклятиями тьмы». Организация поэмы во второй части является даже в своем пространственном порядке зеркальным отражением ее организации в первой части. Первая строка второй половины поэмы вновь начинается словами «священная голова» Люсидаса, однако вместо дальнейшего подъема к своему зениту поэма приводится к своему надиру посредством смерти, принесенной фатальным членом («Она опустилась так низко твоя священная голова»).
В других многообразных формах поэма и другие произведения того же самого периода демонстрируют наличие симметрических относительно своих срединных точек элементов. Таким образом они добавляют некоторую суггестивную, визуальную и пространственную остроту поэтическому видению, некоторый «архитектурный фасад», как называет это Фаулер [19, P. 179]. Это смешение жанров нарратива, поэзии, визуального воображения и пространственной репрезентации особенно интересно еще и по другой причине. Оно иллюстрирует исторический, а следовательно, изменчивый характер того, что создает структуру нарратива. В современной нарративной поэзии повторение образцов и других формальных симметрических структур, которые обрисовывают визуальное, но статическое очертание содержания, вытесняется более динамичными образцами «рассказа». Именно эта отражающая последовательный ход событий, ориентированная на действие, диахроническая структура рассказа, кажется более подходящей для оформления тем и сюжетов развития, изменения и прогресса, которые становятся превалирующими в XIX и XX столетиях. Другими словами, не только нарратив опосредует, выражает и формирует культуру, но и культура в свою очередь определяет нарратив. Это обстоятельство делает еще более трудным определение нарратива как такового, взятого в изоляции от тех дискурсивных контекстов, в которые он оказывается помещенным благодаря различным культурным условиям.
Различие средств и планов, которые поэзия выбирала в процессе своего многовекового развития, внушает мысль, что традиционное допущение о том, что жанры представляют собой нечто вечное и неизменное, являясь некими естественными образцами, которым дискурс и в особенности нарратив должны соответствовать, следует подвергнуть сомнению. Существует аналогия между лингвистическими, и, в частности, литературными жанрами и биологическими образцами «сознания». Идея вечных жанров, уходящая своими корнями в философию Аристотеля, была поставлена под вопрос в XIX в., примерно в то же время, когда идея неизменности биологических видов была подвергнута сомнению. Было бы интересно проследить связь, которая, по-видимому, существует между дарвиновской естественной историей, исторической геологией и появлением исторической филологии и компаративных исследований в литературоведении.
Кто является носителем авторского голоса? Третья трудность связана с определением авторства нарративов. Как мы уже подчеркивали, истории не только случаются, но и рассказываются. Однако не всегда ясно, кто является рассказчиком, и где он находится. Иногда рассказчиком является та личность, которая оказывает влияние на аудиторию и испытывает в свою очередь воздействие аудитории и той ситуации, в которой нарратив имеет место. Иногда рассказ создается совместно или кооперативно, как показали, например, Мидлтон и Эдварде [28], исследуя феномен коллективных воспоминаний, а Нельсон [31] и Файвуш [18], исследуя диалогическое происхождение детских автобиографических историй. Для Бахтина каждая история и каждое слово являются «многоголосыми» (полифоническими); их смысл определяется многочисленными предшествующими контекстами, в которых они использовались. Бахтин называет это «диалогическим принципом» дискурса, внутренне присущую ему интериндивидуальность: каждое слово, предложение или повествование несет на себе следы всех тех субъектов, возможных и реальных, которые когда-либо использовали это слово, предложение или нарратив.
Как показали эти и другие подобные исследования, нарративы не могут рассматриваться как совершенно личностные или индивидуальные изобретения, как стал бы утверждать субъективист: они не являются и простой репрезентацией объективного описания вещей и событий, как хотел бы заставить нас думать позитивист. Истории рассказываются с определенных «позиций», они «случаются» в локальных моральных контекстах, в которых права и обязанности лиц как рассказчиков влияют на определение места нахождения авторского голоса [21]. Они должны быть услышаны как артикуляции специфических нарративов, рассказанных со специфической точки зрения и специфическими голосами. Значение такого перспективизма еще должно получить свою оценку.
Но как маркируются голоса? Каким образом они могут быть идентифицированы? Это трудные вопросы, потому что авторитарный характер представления нарративом своего видения реальность достигается часто за счет затемнения большой части этой самой реальности, например, запрета, игнорирования или подавления альтернативных или диссидентствующих голосов [14]. Степень, с которой важные общественные документы могут игнорировать альтернативные голоса посредством принятия единственной сюжетной линии истории, была вскрыта Хьюджесом [25] при исследовании исторических сюжетных линий, принятых в школьных и университетских текстах по всемирной истории. В этих текстах превалируют исключительно те нарративные формы, в которых акцент сделан на понятиях «развитие», «прогресс», «победа» и исключаются другие нарративные формы, такие как мифы (т.е. нарративы устных культур). В центре внимания оказались мифы индейского племени Навахо о происхождении людей. Главные сюжетные линии этих мифов базируются на представлениях об имевшем место «экологическом процессе», в котором граница между животном и человеком оказывается разрушенной. В соответствии с таким взглядом в этих мифах люди и животные образуют связный социальный и моральный порядок. В настоящее время, будучи «переформулированными» в соответствии с телеологическими сюжетными линиями «прогресса» и «развития цивилизации», присущими Западным нарративам, мифы Навахо потеряли все то, что делало их нарратологически и культурно специфическими.
Вездесущность повествовательных линий как организующих принципов дискурса. Имеется и четвертая причина, почему часто не так легко дать четкое определение нарратива. Это относится к еще одному аспекту его вездесущности. Поскольку мы с самого детства вросли в рассказывающий истории репертуар нашего языка и нашей культуры и используем его таким же привычным и спонтанным способом, как и язык вообще, нарратив стал «прозрачным». Подобно всем типам обычного дискурса он представлен универсально во всем, что мы говорим, делаем, думаем и воображаем. Даже наши сны в значительной степени организованы как нарративы. В результате его существование, воспринятое как само собой разумеющееся, начинает рассматриваться как естественно данный нам способ мышления и деятельности.