Очевидно, что две последние проблемы, которые мы упоминали, тесно связаны друг с другом. Первая проявляется в тенденции овеществить, материализовать металингвистическую категорию нарратива; это – онтологическое заблуждение. Вторая состоит в стремлении рассматривать нарратив как представление, или, возможно, как перевод. И первое, и второе заблуждение могут рассматриваться как две стороны одной медали, поскольку оба они исходят из предположения, что существует некоторый скрытый уровень додискурсивных смысловых структур. Нарративный вариант этого хорошо известного предположения – Витгенштейн однажды описал его в его Augustinean версии – состоит в том, что эти смыслы принимают форму, порядок и связанность только будучи рассказанными.
Возьмем саму идею реальности в этом контексте, как характеризующую некоторый жанр дискурса. Это потребует о нас переформулировки нашей проблемы в форме мирских вопросов, таких как: что представляет собой тот нарративный процесс (и его ситуационный контекст), посредством которого (и в котором) раскрывается реальность? Что представляют собой те стратегии и технические средства, которые используются для вызывания этой реальности? Таким образом, это исследование не нацелено на обнаружение способов репрезентации чего-то, что находится вовне, в самом мире (как хотел бы заставить нас верить наивный реалист), и не стремится обнаружить какое-либо скрытое или подавленное преддискурсивное или преднарративное состояние деятельности, некоторый вид первоначальной онтологии, как могла бы предполагать, например, психоаналитическая нарратология [см. 7]. Следуя Витгенштейну [38] и Выготскому [39], которые предостерегали от точки зрения, согласно которой язык может быть истолкован как некий тип трансформации или даже перевода долингвистических смыслов в слова и предложения, нарративы также не следует понимать как представляющие некоторую внешнюю версию неких особых ментальных сущностей, дрейфующих в чем-то подобном досемиотическому состоянию. Представить нечто как нарратив – не значит «экстернализировать» некую «внутреннюю» реальность и придать ей лингвистическую форму. Скорее наоборот, нарративы представляют собой формы, внутренне присущие нашим способам получения знания, которое структурирует наше восприятие мира и самих себя. Выражая это другими словами, можно сказать, что тот дискурсивный порядок, в котором мы сплетаем мир наших восприятий, возникает только как modus operandi самого этого нарративного процесса. Иными словами, мы изначально имеем дело не с некой репрезентации, но с неким специфическим способом конструирования и установления реальности, как отмечал Брунер [11]. Для исследования этого способа мы должны обратить особое внимание на те методы, с помощью которых люди пытаются осмыслить свой опыт. Они делают это, помимо всего прочего, рассказывая об этом опыте. Каким образом они оформляют при этом свои интенции, надежды и страхи? Как справляются они с напряжениями, противоречиями, конфликтами и затруднениями? Вопрос, таким образом, не в том, как люди используют нарративы в качестве средства для отчета, а в том, что представляют собой конкретные ситуации и условия, в которых они рассказывают истории, и делая это, неявно определяют то, чем нарратив является.
Описания или инструкции? Во многих случаях то, что мы полагаем описанием некоторой категории бытия, при ближайшем рассмотрении того, как используются имеющие к ней отношения выражения, оказывается рядом концентрированных правил и инструкций, служащих для того, чтобы привести то, что кажется независимым бытием, к существованию. Например, руководство по игре в теннис может быть написано так, как если бы оно описывало, что теннисные игроки делают независимо от содержащегося в нем нарратива, фактических теннисных ударов и тому подобного. На самом деле его функция в теннисе как одной из форм человеческого существования состоит в том, чтобы обучить правильной игре и таким образом вызвать игроков (и тех, кто может стать ими) к существованию. Возможно, нарративные понятия и нарратологические категории работают таким же способом.
Если мы посмотрим, как фактически используются слова «нарратив», «наррация» и «наррат» (плюс «рассказ», «история», «миф» и т.п.), если мы исследуем действительную практику повествования, они начинают выглядеть по меньшей мере описывающими и по большей – предписывающими. В нашем контексте этот нарратологический и нарративный словарь часто служит в качестве концентрированного предписания или указателя как вести себя в решении различных практических задач, типа сравнения, отношения к чему-либо, группировки, противопоставления, классифицирования и т.д. Эти задачи нацелены на организацию опыта, идей и интенций в некоторый дискурсивный порядок. Нарратив, как мы уже отмечали, слишком часто используется так, как если бы он был лишь словом для обозначения некоторой онтологии. Однако это понятие должно использоваться скорее как выражение ряда инструкций и норма в различных практиках коммуникации, упорядочивания, придания смысла опытам, становления знания, процедурах извинения и оправдания и т.п. Хотя нарратив и кажется некоторой хорошо определенной лингвистической и когнитивной сущностью, его следует рассматривать, скорее, как конденсированный ряд правил, включающих в себя то, что является согласованным и успешно действующим в рамках данной культуры.
Следовательно, с этой точки зрения нарратив – это слово для обозначения специального набора инструкций и норм, предписывающих, что следует и чего не следует делать в жизни, и определяющих, как тот или иной индивидуальный случай может быть интегрирован в некий обобщенный и культурно установленный канон. Так, квалификация последовательности речевых актов в качестве нарратива означает приписывание их к определенному типу деятельности. Что описывают нарративы? – один вопрос. Что достигается рассказыванием нарратива? – совсем другой. Оба вопроса связаны сложным образом, как мы это видели, например, в анализе автобиографий. Побуждение рассказать о собственной жизни вряд ли является бескорыстным стремлением зарегистрировать случайные факты.