или феникс, таких в Поднебесной, может, больше и нет. О её ценности ваш немой зять понятия не имеет. Досталась она ему при делёжке награбленного, и он отослал её вам, скорее всего, лишь потому, что она большая. И вот ещё это. – Он постучал по земле бамбучиной, и по звуку стало ясно, что внутри она полая. – Нож есть?
Матушка подала ему тесак для овощей, и он перерезал еле заметную бечёвку на концах. Бамбучина распалась на две половинки, и на землю выкатился свиток. Нищий развернул его, пахнуло гнилью, и перед нами предстала нарисованная на пожелтевшем шёлке большая птица. Мы невольно вздрогнули: она как две капли воды походила на ту большую птицу с вкуснейшим мясом, что приволокла домой на спине третья сестра. На картине птица стояла, выпрямившись, высоко вздёрнув голову и искоса глядя потухшим взором больших глаз. Пояснений по поводу свитка или изображённой на нём птицы горбоносый давать не стал. Он снова свернул его, положил поверх чаши и, даже не оглянувшись, вышел из дома. Свободные теперь руки висели вдоль тела, он одеревенело отмерял в лучах солнца огромные шаги.
Матушка застыла подобно сосне, а я – подобно наросту на её стволе. Пятеро сестёр походили на серебристые ивы, а малец Сыма – на молодой дубочек. Вот так, частичкой смешанного леса, мы и стояли молча перед таинственной чашей и загадочным свитком. Может, мы и впрямь обратились бы в деревья, если бы не насмешливое хихиканье третьей сестры с кана.
Итак, её слова сбылись. С благоговением мы отнесли картину в тихие покои и повесили перед столиком для благовоний. А раз у большой щербатой чаши такая необыкновенная история, разве след простому человеку пользоваться ею? У матушки от свалившегося на нас счастья голова заработала яснее, вот она и пристроила чашу на столик для благовоний, напив в неё чистой воды для Птицы‑Оборотня.
|
|
Весть о том, что в нашей семье воплотился дух птицы, с быстротой молнии разнеслась по Гаоми, а вскоре достигла и более отдалённых мест. Люди нескончаемым потоком шли к третьей сестре за лекарствами и предсказаниями, но она принимала не более десятка в день. Из своих покоев сестра не выходила, просители обращались к ней, стоя на коленях у окна. Через небольшое отверстие, проделанное в бумаге, доносилась её похожая на птичий щебет речь: она указывала заблудшим путь истинный, давала консультации и советы больным. Рецепты третьей сестры – теперь исключительно Птицы‑Оборотня – были курьёзны до крайности, иногда даже смахивали на розыгрыш. Страдавшему желудком она посоветовала перемолоть и смешать семь пчёл, пару шариков навозного жука, два ляна[68]
листа персика, полцзиня яичной скорлупы и принимать всё это, запивая кипячёной водой. Человеку в заячьей шапке, у которого болели глаза, предписала растолочь семь цикад, пару сверчков, пять богомолов и четырёх земляных червей, смешать в кашицу и наносить на глаза. Пациент поймал вылетевший из дырочки рецепт, прочёл, и на лице у него отразилось полное неуважение. Мы услышали, как он проворчал себе под нос:
– Вот уж действительно Птица‑Оборотень: всё сплошь птичья еда.
Продолжая ворчать, он ушёл, а нам стало стыдно за сестру. Цикады да сверчки – птичьи лакомства, как этим вылечить глаза? В то время как я в смятении размышлял над этим, человек с больными глазами буквально влетел обратно в наш двор и, рухнув на колени у окна, стал биться лбом о землю, да так часто, будто чеснок толок:
|
|
– Великий дух, прошу простить! – голосил он. – Великий дух, прошу простить…
В ответ на его причитания раздался ехидный смешок сестры. Позже мы узнали, что как только этот говорун вышел за ворота, ему на голову из поднебесья ринулся ястреб и, закогтив шапку, снова взмыл в вышину.
Другой человек задумал недоброе и, притворившись, что страдает от уретрита, преклонил колена перед окном, моля о помощи.
– Что у тебя болит? – спросила через окно Птица‑Оборотень.
– Мочиться трудно, – отвечал тот. – Одеревенелое всё и холодное.
По другую сторону окна стало тихо, будто Птица‑Оборотень в смущении удалилась. А мнимый больной, который до чувственных утех был сам не свой, возьми да и приникни глазом к отверстию в бумаге, чтобы подсмотреть, что там делается внутри. И тут же с воплем отшатнулся. Откуда‑то сверху свалился огромных размеров скорпион и без лишних церемоний впился ему в шею – она мгновенно распухла. Потом распухло и лицо, да так, что от глаз остались одни щёлочки, как у гигантской саламандры.
То, что Птица‑Оборотень употребила свои волшебные чары, чтобы наказать негодяя, вызвало бурный восторг у людей добродетельных и в то же время резко подняло её авторитет. В последующие дни на нашем дворе уже можно было услышать диалекты самых далёких провинций. Матушка поспрашивала и выяснила: кто‑то аж с Восточного моря сюда добирался, а иные так и с Северного. А когда она поинтересовалась, откуда они узнали о Птице‑Оборотне, они смотрели на неё, не зная, что сказать. От этих людей исходил солоноватый запах, и матушка объяснила, что так пахнет море. Спали они у нас во дворе, терпеливо дожидаясь своей очереди.
|
|
Птица‑Оборотень, как ею было заведено, принимала каждый день по десять человек. После этого в восточной пристройке наступала мёртвая тишина. Матушка посылала туда четвёртую сестру с водой, а вместо неё выходила третья. Потом, когда она посылала в пристройку пятую сестру с едой, оттуда выходила уже четвёртая. Так они и мелькали одна за другой перед страждущими, тем так и не удалось выяснить, кто из них Птица‑Оборотень.
Сбрасывая состояние птицы‑оборотня, сестра в целом вела себя как человек, но странных выражений лица и телодвижений у неё было предостаточно. Говорила она немного, постоянно щурилась, предпочитала сидеть на корточках, пила чистую холодную воду, причём с каждым глотком запрокидывала голову, как делают птицы. Хлеба не ела, да и мы его не ели, потому что в доме не было ни зёрнышка. Все посетители подносили нашей семье то, что любят птицы. Из мясного это были цикады, червячки шелкопряда, бобовая тля, майские жуки, светлячки. Подносили и вегетарианское: конопляное семя, кедровые орешки, семечки подсолнуха. Все эти подношения мы, конечно, сначала передавали третьей сестре, а остатки делили между матушкой, сёстрами и сопляком Сыма. Сёстры, как примерные дочери, часто краснели до ушей, но отказывались от своего червячка шелкопряда или бобовой тли. Молока у матушки стало очень мало, но по качеству оно оставалось превосходным. В эти «птичьи» времена она пыталась отнять меня от груди, но, поняв, что я могу обораться до смерти, отказалась от своей затеи.
В благодарность за горячую воду и другие удобства, а главное – за то, что Птица‑Оборотень помогла решить их проблемы, люди с моря оставили нам на прощание целый мешок вяленой рыбы. Бесконечно признательные, мы проводили их до самой дамбы. Именно тогда мы и увидели на неторопливо несущей свои воды Цзяолунхэ несколько десятков рыбачьих лодок с толстыми мачтами. За всю историю реки на ней пару раз видели лишь деревянные плоты, на которых перебирались на другой берег во время разлива. Благодаря Птице‑Оборотню по Цзяолунхэ установилось прямое сообщение с просторами морей. Было уже начало десятого месяца, и на реке задувал сильный северо‑западный ветер. Люди с моря взошли на лодки; хлопая, поднялись серые паруса с множеством заплат, и лодки стали медленно выруливать на середину реки. От ила, поднятого кормовыми вёслами, вода помутнела. Стаи серебристо‑серых чаек совсем недавно встречали эти рыбачьи лодки, а теперь провожали их в обратный путь. С пронзительными криками они то камнем падали на поверхность воды, то взмывали высоко в небо. Некоторые даже устроили представление: летали на спине или даже зависали в воздухе. На дамбе собралось много зевак, они тоже приняли участие в торжественных проводах отбывающих в дальние края. Паруса наполнились ветром, задвигались кормовые вёсла, и лодки стали медленно удаляться. Их путь лежал по Цзяолунхэ до места, где она сливалась с Великим каналом,[69]
из Великого канала – в Баймахэ – реку Белой Лошади, а оттуда прямо в Бохай.[70]
В пути они пробудут двадцать один день. Эти сведения по географии сообщит мне восемнадцать лет спустя Пичуга Хань.
Прибытие в дунбэйский Гаоми гостей издалека было чуть ли не повторением сказаний о путешествиях Чжэн Хэ и Сюй Фу[71]
и стало одной из славных страниц истории нашего края. И всё благодаря Птице‑Оборотню из семьи Шангуань. Эта слава разредила горестные тучи в душе матушки. Может, она надеялась, что в семье воплотится дух ещё какой твари, появится какая‑нибудь Рыба‑Оборотень, что ли. А может, она вовсе так и не думала.
Рыбаки отправились в обратный путь, а нас посетила знатная гостья. Она прибыла в сверкающем чёрным лаком американском «шевроле», на подножках с обеих сторон стояли два крепких молодца с «маузерами». Машина высокой гостьи поднимала на деревенской дороге целое облако пыли, и бедные телохранители походили на вывалявшихся в пыли серых ослов. Возле наших ворот автомобиль остановился, охранник открыл дверцу. Сначала показалась увешанная драгоценностями голова, потом шея и дебелое тело. И фигурой, и выражением лица эта женщина напоминала гусыню, правда холёную. А гусь, как известно, тоже птица. Но вновь прибывшая была не из простых, а обращаться к Птице‑Оборотню следовало со всем почтением. Птица‑Оборотень знала всё наперёд, от неё ничего нельзя было скрыть, и она не выносила лицемерия и гордыни. Женщина встала на колени перед окошком и, закрыв глаза, начала вполголоса молиться. Ясно, что не о здоровье приехала просить – с лицом‑то цвета розовых лепестков. Жемчугами усыпана с головы до ног – значит, и не о богатстве. С чем, интересно, могла обратиться к Птице‑Оборотню такая дама? Через какое‑то время из дырки в окне вылетела свёрнутая трубочкой бумажка. Женщина развернула её, прочитала и зарделась, как петушиный гребешок. Бросила под окно несколько серебряных даянов, повернулась и была такова. Что написала на бумажке Птица‑Оборотень? Об этом знают лишь она да эта женщина.
Вскоре наплыв посетителей иссяк, закончилась и вяленая рыба. Наступила суровая зима. У матушкиного молока опять появился привкус трав и коры. На седьмой день двенадцатого месяца прошёл слух, что одна из крупнейших в уезде христианских сект, «Божье собрание», утром восьмого дня устраивает в соборе Бэйгуань благотворительную раздачу каши. Вот мы и пошли с матушкой на ночь глядя, с чашками и палочками в руках, в уездный город вместе с толпой таких же голодных. Дома остались лишь третья сестра и Шангуань Люй: одна потому, что получеловек‑полусвятая, другая потому, что наполовину человек, наполовину злой дух, и от голода они страдали меньше.
– Эх, свекровушка, свекровушка, – сказала матушка, бросив урождённой Люй пучок сухой травы, – помирай‑ка ты быстрее, коли можешь. Чего вместе с нами мучиться!
На дорогу, ведущую в уездный город, мы ступили впервые. Да и какая это дорога – так, белёсая тропинка, протоптанная ногами людей и копытами скота. Ума не приложу, как по ней проехал автомобиль той роскошной дамы. Мы брели под усыпанным холодными звёздами небом. Я стоял в своём «кармане» на спине матушки, малец Сыма устроился на спине четвёртой сестры, пятая тащила на себе восьмую сестрёнку, а шестая и седьмая шли сами. Минула полночь. В пустынных полях вокруг беспрестанно слышался детский плач. Седьмая и восьмая сёстры, а с ними и малец Сыма тоже захныкали. Матушка велела им прекратить, но и сама начала всхлипывать, равно как четвёртая, пятая и шестая сёстры. Пройдя ещё немного на ослабевших ногах, они повалились на землю. Пока матушка, подняв одну, шла поднимать другую, первая падала снова; пока поднимала первую, падала вторая. В конце концов матушка тоже уселась на промёрзлую землю. Мы сбились в кучу и согревались теплом друг друга. Матушка перетащила меня со спины на грудь и поднесла мне к носу свою холодную ладонь, чтобы проверить, дышу ли я. Наверное, решила, что я уже умер от голода и холода. Слабым дыханием я дал понять, что ещё жив. Она подняла занавеску над грудью и запихнула мне в рот ледяной сосок. Будто кусок льда стал таять, во рту всё онемело. Грудь её была пуста, и как я ни старался, высосать не удалось ничего. Из груди сочились лишь тоненькие, похожие на ниточки жемчуга, струйки крови. Ну и холодина, просто жуть! Среди этой страшной стужи у голодных людей возникало множество прекрасных видений: жарко пылающий огонь в печке, окутанный паром горшок, в котором варится курица с уткой, полные тарелки больших пирожков с мясом, а ещё свежие цветы, зелёная трава… У меня перед глазами стояли лишь груди – две гладкие и нежные драгоценные тыквочки, два исполненных жизни голубочка, две сияющие чистым и влажным блеском фарфоровые вазы. Прекрасные, ароматные, они изливали голубоватую, сладкую, как мёд, влагу, наполняющую желудок и пропитывающую меня с головы до ног. Я обвивал их руками, плавал в их молоке… Миллионы и миллиарды звёзд вращались над головой, из них постепенно тоже складывались груди. Грудь Сириуса – Небесного Пса, грудь Большой Медведицы – Северного Ковша, грудь Ориона – Охотника, грудь Веги – Ткачихи, грудь Альтаира – Пастуха, грудь богини Чан Э на луне, грудь матушки… Я выплюнул матушкину грудь и вдруг увидел человека, который, словно жеребёнок, приближался к нам, высоко держа факел – горящие лохмотья своей куртки. Это был почтенный Фань Сань. Голый по пояс, в едком дыму от тлеющей шерсти, он хрипло кричал:
– Земляки! Ни в коем разе не садитесь, не садитесь ни в коем разе! Как только сядете, сразу замёрзнете! Поднимайтесь, земляки, и марш вперёд! Идти – значит жить, усесться – значит конец.
Призыв Фань Саня вырвал многих из иллюзорного тепла – верного пути к смерти, – и они снова побрели вперёд. И это был единственный шанс выжить в страшную стужу. Поднялась и матушка. Она переместила меня на спину, маленького бедолагу Сыма прижала к груди, взяла за ручку восьмую сестрёнку, а потом, как взбесившаяся лошадь, стала пинать сестёр – четвёртую, пятую, шестую и седьмую, – чтобы заставить их встать. И мы побрели за Фань Санем, который всё так же высоко держал пылающий факел, освещая нам путь. Несли нас не ноги, нами двигала сила воли, желание добраться до города, до собора Бэйгуань, чтобы сподобиться милости Божией и съесть чашку каши‑лаба.
Десятки трупов остались по обочинам дороги после этого трагического похода. Некоторые лежали с расстёгнутыми куртками и исполненными счастья лицами, будто пытались согреть грудь пламенем факела.
Почтенный Фань Сань умер, когда восходящее солнце залило красным всё вокруг.
Посланной Богом каши мы всё же поели. Я тоже отведал её через матушкину грудь. Раздачи этой каши не забыть никогда. Высоченная каменная глыба собора. Рассевшиеся на кресте сороки. Пыхтение паровоза на железной дороге. Окутанные паром огромные котлы – в них можно приготовить целого быка. Священник в чёрном облачении читает молитву. Очередь из нескольких сотен голодных людей. Прихожанин «Божьего собрания» раздаёт кашу черпаком – каждому по черпаку, неважно, большая чашка или маленькая. Каша вкусная, поглощают её с громким чавканьем. Сколько слёз пролито над ней! Несколько сот красных языков дочиста вылизывают чашки. Съевшие свою порцию встают в очередь снова. В огромный котёл засыпают ещё несколько мешков мелкого риса и наливают несколько вёдер воды. По вкусу молока я определил, что на этот раз «кашу милосердия» варили из обрушенного риса, тронутого плесенью гаоляна, подгнивших соевых бобов и ячменя с мякиной.
Глава 15
Но когда, наевшись каши, мы возвращались в свою деревню, голод стал нестерпимым. Похоронить трупы, валявшиеся в поле вдоль дороги, не было сил, даже глянуть на них духу не хватало. Исключением стал почтенный Фань Сань. Его обычно не очень‑то жаловали, но в трудную минуту он скинул куртку, поджёг её и огнём и своими призывами привёл нас в чувство. Он спас нам жизнь – такое не забывается. Под водительством матушки иссохшее, как прутик, тело старика отнесли в сторону от дороги и забросали землёй.
Первое, что мы увидели, придя домой, была Птица‑Оборотень. Она расхаживала по двору, держа на руках что‑то, завёрнутое в соболью шубу. Матушка оперлась на ворота, чуть не падая. Третья сестра подошла и протянула ей свёрток.
– Что это? – спросила матушка.
– Ребёнок, – прощебетала сестра почти человеческим голосом.
– Чей ребёнок? – задала вопрос матушка, хотя, похоже, уже догадалась.
– Ясное дело чей, – ответила сестра.
Конечно, шуба Лайди – значит, и ребёнок её.
У этой смуглой, как угольный брикет, девочки с чёрными, как у бойцового петуха, глазами и тонкими стрелками губ большие бледные уши явно контрастировали с цветом лица, что со всей ясностью свидетельствовало о её происхождении: для нас с сёстрами это была первая племянница, и произвели её на свет старшая сестра и Ша Юэлян.
Лицо матушки исказилось от отвращения, а ребёнок ответил на это каким‑то полусмешком‑полумяуканьем. От ненависти у матушки аж в глазах помутилось, и она, презрев могущественные чары Птицы‑Оборотня, лягнула её по ноге. Та взвыла от боли, отскочила на пару шагов, а когда обернулась, то выразила свой гнев чисто по‑птичьи: твёрдо сжатые губы приподнялись, словно готовые клюнуть, руки взмыли вверх, будто она собиралась взлететь. Но матушке было уже всё равно, птица перед ней или человек:
– Кто позволил тебе принять этого ребёнка, идиотка? – Третья сестра вертела головой, словно выискивая насекомых в дупле. – Лайди, шлюха бесстыжая! – бушевала матушка, возведя глаза к небу. – И ты, Монах Ша, бандит с чёрным сердцем! Вы только рожать горазды, а растить этих детей кто будет? Думаете, подбросили ребёночка и в кусты? Как бы не так! Да я в реку ваше отродье брошу ракам на корм, собакам на улице оставлю, в болоте – воронам на съедение, вот увидите!
Схватив девочку в охапку и не переставая повторять свои угрозы, матушка помчалась по проулку. Добежав до дамбы, повернула обратно и рванула на главную улицу, там снова развернулась и опять устремилась к дамбе. Бежала она всё медленнее, ругалась всё тише, как трактор с соляркой на исходе. Тяжело шмякнувшись задом на землю там, где погиб пастор Мюррей, она подняла глаза на полуразрушенную колокольню, с которой он сиганул вниз, и пробормотала:
– Помираете вот… Сбегаете, бросаете одну. Ну как тут жить, когда столько ртов кормить нужно! Господи Боже, небесный правитель, ну скажи, как жить дальше?
Я разревелся, оросив слезами матушкину шею. Девочка тоже запищала.
– Цзиньтун, сердце моё, не плачь, – успокаивала меня матушка. – Бедная деточка! – повернулась она к девочке. – И зачем ты только появилась на свет! У бабки молока не хватает даже на твоего маленького дядю, а вместе вы оба с голоду помрёте. Сердце у меня не камень, но что я могу поделать…
Она положила завёрнутую в соболью шубу девочку у входа в церковь и кинулась к дому, будто спасаясь от смертельной опасности. Но через несколько шагов ноги перестали слушаться. Девочка верещала, как поросёнок под ножом, и невидимая сила остановила матушку, словно стреножив её…
Три дня спустя все мы вдевятером появились в уездном городе на оживлённом рынке, где торговали людьми. На спине матушка тащила меня, на руках – это отродье Ша. Четвёртая сестра несла на закорках пащенка Сыма. Пятая сестра взвалила на себя восьмую сестрёнку, а седьмая шла сама по себе.
В мусорной куче мы отыскали немного гнилой капусты и, подкрепившись, кое‑как доплелись до рынка. Матушка заткнула за ворот пятой, шестой и седьмой сёстрам по пуку соломы, и мы стали ждать покупателей.
Перед нами тянулись дощатые бараки. Выкрашенные известью стены и верх резали глаз белизной. Из жестяных труб на крышах поднимались вверх чёрные клубы дыма, но ветер относил их в нашу сторону. Грациозно покачиваясь, они меняли свою форму. Время от времени из бараков выбегали проститутки – распущенные волосы, торчащие из распахнутых кофт белоснежные груди, ярко накрашенные губы и заспанные глаза. Кто с тазиком, кто с ведром, они направлялись за водой к колодцу, от которого валил пар. Немощными белыми ручками они вращали уныло поскрипывающий тяжёлый ворот. Когда увесистая бадья показывалась из колодца, они, упираясь ногой в деревянной сандалии, чуть цепляли её, а потом ставили на край, где уже наросло много льда в форме пампушек или грудей. Девицы бегали туда‑сюда, сандалии звонко постукивали, а от выставленных напоказ – уже, наверное, ледяных от холода – грудей несло серой. Я выглядывал из‑за плеча матушки, но издалека видны были лишь беспорядочно приплясывающие груди этих странных женщин, – они походили на бутоны мака, на порхающих в горном ущелье бабочек. Обратили на них внимание и сёстры. Я слышал, как четвёртая сестра что‑то тихо спросила у матушки, но та не ответила.
Мы стояли перед высокой стеной, толстой и мощной. Она защищала от северо‑западного ветра, так что было сравнительно тепло. Слева и справа жались такие же, как мы, пожелтевшие и осунувшиеся, такие же дрожащие, исстрадавшиеся от голода и холода люди. Мужчины и женщины. Матери с детьми. Мужчины все глубокие старики, морщинистые, как гнилые пни, большей частью слепые, а если не слепые, то с красными, опухшими, гноящимися глазами. Рядом стояли или сидели на корточках дети – мальчики и девочки. На самом деле отличить, кто из них мальчик, а кто девочка, было непросто: все чумазые, будто только что из трубы вылезли. У всех на спине вставлен за воротник пучок соломы, в основном рисовой, с торчащими сухими жёлтыми листьями. Это навевало мысли об осени, о запахе соломы в ночи, похрустывающей на зубах лошадей, и о том, какой радостью наполняет этот звук и людей, и животных. У других за воротником собачьими и ослиными хвостами висела сорванная где попало трава, вроде полыни. Большинство женщин, как и матушку, окружали целые стайки детей, но столько, как у неё, не было ни у кого. У одних все дети стояли с травой за воротником, у других лишь некоторые. Над головами детей тяжело покачивались морды лошадей, ослов, мулов: большие, как цимбалы, глаза, толстые, похотливые губы, обросшие жёсткими, колкими волосками, за которыми мелькали ровные и крепкие белые зубы. Среди других выделялась одна женщина, вся в белом, даже волосы завязаны белой тесьмой; бледное лицо, посиневшие губы и веки. Она одиноко стояла у самой стены, без детей и без соломы за воротником. В руках она держала ветку полыни, хоть и высохшую, но красивую по форме.
Рядом с белёными бараками разгорелись страсти; пронзительные женские вопли, подобно лезвию ножа, прорезали воздух и солнечный свет. У колодца сцепились двое: одна в красных штанах, другая – в зелёных. Та, что в красных, заехала той, что в зелёных, по лицу. Та, что в зелёных, ответила ударом в грудь. Потом обе отступили и с минуту таращились друг на друга. Лиц я не видел, но мог себе представить, что они выражали. Мне эти двое почему‑то показались похожими на старших сестёр – Лайди и Чжаоди. Женщины вдруг подпрыгнули, как бойцовые петухи, и бросились друг на друга: ходуном ходили руки, мотались в разные стороны груди, крохотными жучками брызгали во все стороны капельки слюны. Красноштанная вцепилась противнице в волосы, вторая не замедлила сделать то же самое. Улучив момент, красноштанная пригнулась и впилась зубами в левое плечо противницы. Почти одновременно зеленоштанная тоже цапнула её за плечо, и тоже за левое. Ни та ни другая не уступала, силы были равны, и обе безрезультатно топтались у колодца. Остальные проститутки занимались кто чем: кто безмятежно покуривал возле дверей, кто, присев на корточки, чистил зубы и сплёвывал белую пену, кто хохотал, хлопая в ладоши, кто развешивал на стальной проволоке длинные тонкие чулки. На большом круглом валуне рядом с бараком стоял навытяжку человек в чёрных, начищенных до блеска кавалерийских сапогах. Со свистом рассекая воздух лозиной, зажатой попеременно то в левой, то в правой руке, он демонстрировал приёмы владения мечом. Из одного из заведений на юго‑западе вывалилась толпа мужчин: пара хохочущих толстопузых коротышек в окружении десятка длинных и тощих молодцов. Толстяки не просто смеялись, они гоготали. Этот необычный гогочущий смех, который до сих пор стоит у меня в ушах, заставил вспомнить о происходящем у колодца. Пузатики со свитой направились к баракам, гогоча всё громче. Мужчина с лозиной вместо меча покинул валун и юркнул в один из номеров. К колодцу же устремилась низкорослая толстушка; она семенила своими ножонками, покачиваясь при этом из стороны в сторону. Казалось, у неё их и нет: они словно в землю провалились. Она так размахивала своими короткими, толстыми, как корни лотоса, ручками, что можно было подумать, будто она бежит. На самом‑то деле передвигалась она очень даже неспешно. Исходившая от её тела мощь в основном расходовалась на то, чтобы раскачиваться и трясти мясами. До неё было ещё метров сто с лишним – а может, и больше, – но мы уже явственно слышали её пыхтение, от неё валил пар, будто она вышла из бани. Наконец она достигла колодца, её ругань прерывалась одышкой и кашлем. Мы догадались, что драчуньи в её подчинении и она пытается разнять их. Но те вцепились друг в друга отчаянной хваткой, и растащить их было невозможно. Они не могли пересилить друг друга, то одна брала верх, то другая. Пару раз чуть в колодец не рухнули – хорошо, ворот помешал. Толстуху отпихнули так, что она тоже чуть не сыграла в воду, – спасибо, опять ворот выручил. Когда она навалилась на него, он повернулся с тяжким скрипом. Было видно, как она пытается подняться, но из‑за ледяных пампушек мягко шлёпается на землю. Послышались какие‑то звуки, вроде всхлипываний, и мы поразились: неужто плачет? Поднявшись, она налила в таз холодной воды и окатила драчуний. Те вскрикнули от неожиданности и мгновенно разошлись – растрёпанные, исцарапанные, одежда разодрана, груди бесстыдно торчат – все в синяках и ссадинах. Но, полные злости, принялись смачно осыпать друг друга кровавыми плевками. Толстуха налила ещё тазик и плеснула от души. Вода рассыпалась в воздухе прозрачными крылами, а толстуха снова шлёпнулась, опередив падающие на землю капли. Таз вылетел у неё из рук и чуть не угодил по голове одному из компании пузатых. Те, видать, толстуху хорошо знали, подняли её, перемежая ругань с прибаутками, отряхнули и вместе с ней всей толпой завалились в барак.
Раздался протяжный вздох разочарования: я понял, что все с интересом следили за этим представлением.
Около полудня на главной дороге с юго‑востока показался конный экипаж. Большой белый жеребец шёл, высоко подняв голову: на лоб легла прядь серебристых волос, глаза с поволокой, розоватая переносица, алые губы; на шее – медный колокольчик на красной бархатной ленте. Экипаж, покачиваясь, приближается, и вокруг разносится чистый звон. На спине жеребца высокое кожаное седло, на оглоблях посверкивает медная обивка. Огромные колёса с белыми ступицами и белый верх экипажа, многократно покрытый тунговым маслом для защиты от солнца и дождя, – в общем, великолепное зрелище. Такого роскошного экипажа мы в жизни не видели и были уверены, что пассажир в нём поблагороднее, чем дама на «шевроле», которая приезжала в Гаоми к Птице‑Оборотню. Даже кучер в цилиндре, сидящий на козлах, развесив стрелки усов, казался нам человеком необыкновенным. Насупленное лицо, грозный взгляд – уж, верно, не такая балаболка, как Ша Юэлян, и посуровее, чем Сыма Ку. С ним, наверное, лишь Пичуга Хань мог сравниться, да и то если его приодеть соответственно.
Экипаж неспешно остановился, красавец жеребец стал бить копытом в унисон с позвякиванием колокольчика. Кучер откинул занавеску, и пассажир – мы столько гадали, каков он из себя, – вышел.
Это была дама в собольей шубе с рыжей лисой вокруг шеи. Эх, была бы это моя старшая сестра Лайди! Так нет! Из экипажа вышла голубоглазая иностранка с золотистыми волосами. Сколько ей лет, знали, наверное, лишь её родители. Следом появился симпатичный черноволосый юноша в накинутом на плечи синем шерстяном студенческом пальто. Он мог быть и сыном иностранки, но ничего общего в их обличии не было.
Люди ринулись было вперёд, будто собираясь ограбить эту иностранку, но в нескольких шагах от неё робко остановились: «Госпожа, почтеннейшая, купите мою внучку!», «Госпожа, благородная госпожа, только гляньте на моего сына! Он повыносливее собаки будет, любую работу делать может…» – мужчины и женщины стеснительно предлагали иностранке своих детей. Лишь матушка осталась стоять где стояла. Она застыла, не в силах оторвать глаз от собольей шубы и лисы. Ясное дело, о Лайди думала: на руках её ребёнок, в душе всё перевернулось, а слёзы застлали глаза.
Высокородная иностранка прошлась по человечьему рынку, прикрывая рот платком. За ней тянулся такой аромат, что мы с этим заячьим отродьем Сыма даже чихнули. Она присела на корточки перед слепым стариком и окинула взглядом его внучку. Девочка испугалась свешивающейся с шеи лисы, ухватилась за дедовы ноги и спряталась за ним. У меня в мозгу отпечатались её полные ужаса глаза. Слепец потянул носом и, почуяв, что благородная дама где‑то рядом, простёр руку:
– Спасите жизнь ребёнка, почтенная, со мной она помрёт с голоду. А мне ни фэня[72]
не надобно…
Иностранка поднялась и вполголоса что‑то сказала юноше в студенческой форме.
– Ты кем ей приходишься? – громко обратился тот к старику.
– Дед я ей, да толку от меня никакого, сдохнуть бы такому деду…
– А что её родители? – продолжал юноша.
– Померли с голоду, – отвечал слепец, – все померли. Те, кому бы след помереть, живые, а те, кому бы жить да жить, померли. Сделай милость, господин хороший, забери её с собой. Мне ничего не надо, лишь бы ты помог ребёнку выжить…